Либреттист, романист. 1930—1940

355

 

особам, о цензуре и пр.). За некоторыми из этих замеча­ний довольно прозрачно проступают намеки на нашу советскую действительность, особенно в тех случаях, когда это связано с Вашей личной биографией (об авто­ре, у которого снимают с театра пьесы, о социальном заказе и пр.).

Зато вполне недвусмысленны его высказывания, касающиеся короля Людовика XIV, свидетельствующие о том, что рассказчик склонен к роялизму (оставим эту догадку на совести Тихонова. — Б. С).

Людовик XIV для него — «серьезный человек на тро­не», «лицо бесстрастное и безупречное» (иронии рецен­зент то ли не чувствует, то ли сознательно отставляет ее в сторону. — Б. С), он храбрый полководец и занят в «кругу своих выдающихся по уму министров». Он всегда галантен, вежлив и справедлив. Вместо ссылок на исто­рические материалы, Ваш рассказчик любит черпать свою информацию из каких-то сомнительных источни­ков. Его рассказ то и дело пестрит выражениями: «как говорят», «поговаривают», «прошел слух», «злые языки болтают» и т. д. Все это придает его рассказу характер недостоверной сплетни даже в тех случаях, когда он изла­гает бесспорные факты.

И вообще, у этого человека большая любовь ко вся­кого рода сомнительным, альковным закулисным исто­риям и пересудам. Вспомните только, с каким азартом и как подробно он излагает «пикантную» сплетню о сожи­тельстве Мольера с дочерью.

Ко всему прочему он обладает, по-видимому, боль­шими оккультными способностями, иначе откуда бы он мог узнать, что чувствовал, видел и слышал Мольер в момент своей смерти или сколько раз снился Мольер Филиппу Орлеанскому (автор утверждает, что всего «один раз»).

Да и вообще рассказчик верит в колдовство и чертов­щину.

Его Мольер «пылает дьявольской страстью». Руко­писи Мольера «колдовским образом сгинули». Таким же «колдовским образом» рассказчик проникает в тайну женитьбы Мольера...

Если все это сопоставить, то получается отчетливый портрет бойкого, иногда блестящего благера-мещанина (от французского blagueur, т. е. хвастун, насмешник, враль. — Б. С), может быть, близкого эпохе Мольера, но никак не приемлемого в качестве лектора для нашего советского слушателя.

А между тем, как я уже говорил, идея Ваша передать биографию Мольера устами выдуманного рассказчика — очень удачна.

Если бы Вы вместо этого развязного молодого чело­века в старинном кафтане, то и дело зажигающего и тушащего свечи, дали серьезного советского историка (интересно, как такого историка можно было бы вообра­зить в XVII веке, с помощью машины времени разве что? — Б. С), он бы мог много порассказать интересного о Мольере и его времени. Во-первых, — он рассказал бы о социальном и политическом окружении Мольера, о его роли литературного и театрального реформатора. Об истории театра до и после Мольера. Об театре — аристо­кратическом, буржуазном и народном. Об их репертуаре и публике. Об существующих тогда теориях театраль­ного искусства и борьбе этих теорий. Обустройстве теат­ральной сцены, начиная от королевского театра до бро­дячих трупп. Об взаимоотношениях между антрепрене­рами и труппой и об целом ряде других интересных вещей, связанных с этой театральной эпохой.

Все это Вам, как специалисту по театру и знатоку Мольера, известно, конечно, лучше меня. Тогда почему же произошло такое досадное недоразумение с Вашей работой?

По-видимому, Вы либо не поняли задач нашей серии — хотя и лично и письменно мы Вас об них осведомляли, либо, создав для себя тип воображаемого рассказчика, вполне пригодного для первой части книги, Вы невольно, как художник, стали его развивать и в конце концов сами попали в его руки.

Так или иначе, но из всего сказанного выше нетрудно сделать неизбежный вывод — книга в теперешнем виде не может быть предложена советскому читателю. Ее появление вызовет ряд справедливых нареканий и на'

356

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

357

 

издательство, и на автора. Книгу необходимо серьезно переработать. Я не сомневаюсь, что Вам нетрудно будет это сделать, если Вы, откинув отдельные, может быть, ошибочные мои замечания, согласитесь с основным — это не тот Мольер, каким его должен знать и ценить советский читатель.

Вы меня простите, Михаил Афанасьевич, что написал это все может быть резко и неуклюже — но я иначе не умею.

Если Вы согласитесь взять на себя дальнейшую работу над рукописью, я, разумеется, готов более подробно в личной беседе изложить свою точку зре­ния.

Как Вы просили, я послал Вашу рукопись Алексею Максимовичу.

Подождем, что он скажет».

Мнение Горького совпало с тихоновским. 28 апреля он писал редактору: «В данном виде это — несерьезная работа и Вы правильно указываете — она будет резко осуждена». Л. Е. Белозерская, одно время работавшая вместе с А. Н. Тихоновым в серии «ЖЗЛ», передает с его слов позднейший устный горьковский отзыв о булгаков-ской биографии Мольера: «Что и говорить, конечно, талантливо. Но если мы будем печатать такие книги, нам, пожалуй, попадет...»

Уже 12 апреля 1933 года, не дожидаясь отзыва Горь­кого, Булгаков в ответном письме Тихонову категори­чески не согласился с замечаниями редактора, указав, что «вопрос идет о полном уничтожении той книги, кото­рую я сочинил, и о написании взамен ее новой, в которой речь должна идти совершенно не о том, о чем я пишу в своей книге.

Для того чтобы вместо «развязного молодого челове­ка» поставить, в качестве рассказчика, «серьезного советского историка», как предлагаете Вы, мне самому надо было бы быть историком. Но ведь я не историк, я драматург, изучающий в данное время Мольера. Но уж, находясь в этой позиции, я утверждаю, что я отчетливо вижу своего Мольера. Мой Мольер и есть единственно верный (с моей точки зрения) Мольер и форму для доне-

сения этого Мольера до зрителя* я выбрал тоже не зря, а совершенно обдуманно.

Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уж никак не мог переписать ее наизнанку. Помилуйте!

Итак, я, к сожалению, не могу переделывать книгу и отказываюсь переделывать. Но что ж делать в таком случае?

По-моему, у нас, Александр Николаевич, есть пре­красный выход. Книга непригодна для серии. Стало быть, и не нужно ее печатать. Похороним ее и забудем!»

17 ноября 1933 года редакция «ЖЗЛ» известила Булга­кова о своем окончательном отказе от публикации «Мольера». Книга была издана лишь через 22 года, уже после смерти автора.

Замечания А. Н. Тихонова к булгаковской биографии Мольера прекрасно демонстрируют официальный канон биографий великих людей, которым самостоятельность автора практически сводилась на нет. К беллетризован-ной биографии Мольера Тихонов предъявлял требова­ния, уместные, быть может, только для научной моно­графии по социально-политической истории Франции XVII века или истории французского театра в эпоху Людовика XIV. Советский канон также не допускал никаких намеков на то, что великим могут быть свой­ственны какие-либо пороки или не самые лучшие чело­веческие качества, вроде пьянства, разврата или кровос­месительства (вероятно, опасались, что читатели смогут тогда допустить существование подобных недостатков и у современных вождей). Осуждалась даже метафоричес­кая отсылка к дьявольской или колдовской силам, мисти­ческое запрещалось не только как элемент мировоззре­ния, но и как простой литературный прием. А ведь параллельно с биографией Мольера Булгаков работал над «Мастером и Маргаритой», где нечистой силе была отведена существенная роль.

В 30-е годы писатель работал еще над одной вещью, которая названа «Театральный роман» и имеет мрачный

* Драматическая описка: не зрителя, а читателя (примеч. Булгако­ва. — Б. С).

359

358 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

подзаголовок «Записки покойника» (специалисты до сих пор спорят, где здесь основное название, а где подзаголо­вок). Это произведение выросло из неоконченной пове­сти 1929 года «Тайному другу» и также осталось незавер­шенным. Булгаков оставил работу над ним, чтобы все силы отдать «Мастеру и Маргарите». Болезнь и смерть не позволили закончить «Театральный роман», который писатель начал 26 ноября 1936 года — через два с лишним месяца после ухода из МХАТа, прозрачно узнаваемого в Независимом театре, да и подавляющее большинство персонажей имеет неоспоримых прототипов среди мха-товцев. Перед нами — записки, оставленные покончив­шим с собой драматургом Максудовым, многие жизнен­ные обстоятельства которого сходны с булгаковскими, ведь автор «Театрального романа» давно уже считал похороненными все свои произведения. Здесь не только сатира на отношения драматурга с МХАТом, но и приз­нание в безоглядной любви к театру, невозможности жить без театральных подмостков. Е. С. Булгакова 15 сентября 1936 года в связи с уходом мужа из Художе­ственного театра записала в дневнике: «М. А. говорит, что он не может оставаться в безвоздушном простран­стве, что ему нужна окружающая среда, лучше всего — театральная. И что в Большом его привлекает музыка». Из мира театра драматург так и не ушел. В романе о театре бережно передано чудо сотворения спектакля, театральное волшебство, переносящее текст на сцену. И вместе с тем со злой иронией выведена знаменитая «си­стема Станиславского», стоившая драматургу немало нервов. В романе Константин Сергеевич — это «Иван Васильевич, в теорию которого входило, между прочим, открытие о том, что текст на репетициях не играет ника­кой роли и что нужно создавать характеры в пьесе, играя на своем собственном тексте». Булгаков же устами Мак­судова высказывал свое убеждение, что никакие теории не заменят от Бога (или от Природы) данное мастерство актеров:

«— Не может она играть! — в злобном исступлении хрипел я...

— И никакие те... теории, ничего не поможет! А вон

 

ГЛАВА 6.