Сам этот термин стал нынче таким заезженным, что употребляется уже просто как синоним абсолютной современной новизны относительно даже недавнего прошлого. Он совершенно не ассоциируется с идеей добродетели (virtus), лежащей в основе слова, а только лишь с бесконечно новыми возможностями расширения жизненного пространства, будто раньше человек жил только в мире традиционного, а теперь только в мире завораживающей и захлебывающейся новизны. Достаточно посмотреть книги Бодрийара о современной системе вещей, о новых позициях вещей относительно человека, чтобы утвердиться и чуть ли не полностью увлечься этой безудержностью. Предыдущие рассуждения Августина о новизне должны несколько охладить разгоряченные головы, поскольку и в его время христианство рассматривало себя только в свете нового. Нынешнее представление христианства как традиции, не отличающей себя от ритуала, догматов, свидетельствует о перерождении христианства. Я думаю, что сейчас снова уселся бы Августин на второй срок выяснять перспективы выведения его из града земного, где христианство представляется выродившимся в дешевый мистицизм, мирской практицизм или псевдоучительство. “Одна женщина однажды просто повязалась платочком, взяла в руки тряпку, стала обихаживать свой дом, а попутно ходить за прокаженными. И христианство победило”, — сказал некий священник в ответ на мои предположения теоретической невозможности связи христианства с культурой, замешанной на язычестве, ибо это ведет к десакрализации христианства. Такая простота хуже воровства, ибо она ни слова не говорит о непосредственном личном опыте преображения. А ухаживать за прокаженными можно и без этого опыта, достаточно обладать строго определенным медицинским знанием и порядочностью.
И, разумеется, его заинтересовали бы новые экономические, политические, физические возможности современной жизни, позволившие отказаться от теологической философии в пользу имманентной и требующие выработки новых этических регулятивов виртуальности, при которых она только и может называться виртуальностью.
Если раньше этика формировалась или внутри социума, будучи своего рода традицией, где некий прецедент рассматривался как случай, происшедший внутри традиции, то есть обладавший понятными мотивациями и обоснованный системой долженствований, или рассматривалась как сакральное установление, то нынче ее надо формировать, с одной стороны, на основании казусов, которые только еще могут создать базу традиции или же могут остаться единичными, с другой стороны, на основании опережающих технологий, то есть на основании пред-положенности. Это, если так можно выразиться, “становящаяся этика”. В любом случае при формировании этики начинает использоваться возможностная логика, обеспечивающая выбор индивида и предлагающая варианты последствий этого выбора. Игнорирование этих факторов ведет к простой констатации этической нейтральности, вызывающей неприятие ее со стороны противников такой констатации (так происходило с многими постмодернистскими констатациями, в частности Ж.Деррида, о чем он резко и справедливо сказал: “Некоторые умы видят в Деконструкции (как будто она существует в единственном числе) современную форму безнравственности, аморальности или безответственности и т.д. (слишком известные речи, заезженные, но неустаревающие: ну и бог с ними)” [6, с. 32]), упование на архаические этические системы как единственно спасительные или даже требование их возврата. В свою очередь это рождает немыслимые смехотворно-кентаврические образования, подобные тем, что недавно произошли у нас с принятием символики: монархического орла, буржуазного флага и коммунистического гимна. Сама неприязнь к констатациям этического нейтралитета обнаруживает не просто страх перед новой политико-социально-экономическо-биологическо-техническо-медицинской действительностью, нокрах старой этики, ибо оказалось, что ни личность, столь интенсивно заявлявшая о себе в философии, политике и пр., как микрокосм, как реализатор “идеала транс-исторической бытийности”, ни феноменологизм с его не-персонологичностью, с его самообретанием внутри некоей данности не в состоянии противостоять этому миру, который вновь начинается “сначала”, ибо старая власть кончилась, а новая не собирается все эти направления “ни уничтожать, ни содержать” [7, с. 7–8]. Потому что возникшие отношения этического партнерства требуют не возрождения идеи эквивокации, двуосмысленности реальности, предполагающей равенство и множественность смыслов одной и той же вещи, а утверждения идеи, если воспользоваться термином К.Свасьяна, эквипотенциальности, когда нечто членимое оборачивается рядом новых могущих существовать независимо друг от друга целостностей [8, т. II, с. 771]. И здесь опыт Августина и философов Ланской школы оказывается очень важным, поскольку он довольно четко обнаружил границы и возможности человеческого душевно-плотского существования. Более того, за этими границами обнаружились совершенно новые функции современного врачевательного искусства, столь необходимого для существования не только одного отдельно взятого человека, но мира в целом. Врач должен снова стать философом именно в силу своего гностического статуса. А пациент, то есть каждый из нас, должен воспитать себя религиозно (не в смысле конфессиональности) озабоченным здравомыслием своего существования. Ибо чтобы эволюционировать в бессмертие, надо сперва лишиться наказания смертью.