Наши учителя ради демонстрации своей учёности так наставляют своих слушателей, что те их не понимают, и они полагают отдельные наиболее сложные замысловатости секретами Минервы[8]. Что бы когда-либо кем-либо не говорилось и не делалось, они рассматривают и опровергают ради молодых слушателей, словно из-за порока, порицаемого Цицероном, [который говорит]: “Часто из-за множества вещей меньше люди понимают, чем из-за их трудности”. Полезно, конечно, спорящим, как говорит Аристотель, знать мнения многих, чтобы исходя из противоречия их взглядов друг другу, можно было бы опровергнуть или изменить то, что, по-видимому, неверно сказано. Но сейчас это не тот случай, поскольку начинающим необходима как можно более простая речь, сжатый и доступный предмет. Конечно, многое в сложных вещах излагают проще, чем приличествует их природе, поэтому в юношеские годы заучивается то, что зрелый трактат по философии отрицает. Тем не менее, все они распутывают природу универсалий, и тужатся перетолковать сложнейшее затруднение[9] в противоречии с мыслью ее основателя и авторитетного исследования[10].
Один твердо полагает универсальное в словах, хотя это мнение почти полностью исчезло вместе с Росцелином. Другой обращаются к сермам[11] и перетолковывают по ним всё, что где-либо в какой-либо книге упоминается об универсалиях. В этих же взглядах уличен и наш придворный[12] перипатетик Абеляр, который оставил много [сочинений], и до сих пор есть последователи и свидетели этого учения. Они мои друзья, хотя они так сильно переиначивают выбранную книгу[13], что, пожалуй, только невежда подвигнется бессмысленными речами их толкования. Они полагают небылицей, что вещь может сказываться о вещи, пусть Аристотель, автор этой глупости, часто признаёт, что вещь о вещи сказывается – ведь если они не признаются в этом, то это очевидно тем, кто знаком с сочинениями Аристотеля.
Иной обращается к мыслимому[14] и говорит, что это и есть роды и виды. В самом деле, они заимствуют пример у Цицерона и Боэция, которые считали Аристотеля автором того, что этим понятиям следует доверять и их следует высказывать. И они же говорят, что понятие - это знание, требующее объяснения исходя из формы какой-либо вещи ещё до её восприятия. И в другом месте: понятие – некоторое разумение[15] и простой концепт души. Следовательно, то, что написано, перетолковывается так, что интеллект или понятие ограничивают всеобщность универсалий.
У тех, кто предан вещам, есть свои и отличные мнения. Они полагают, что все, что едино, имеет число, и они делают вывод, что универсальная вещь либо едина по числу, либо не существует. Но так как невозможно, чтобы не было субстанциалий[16], они заново собирают универсалии из единичностей, так как отдельно существующие субстанциальные свойства этих единичностей должны быть объединены в сущность. Следовательно, по мнению Гаутеро из Мавритании, статус[17] делится, и Платон в том, что он есть Платон – индивидуальность[18], в том, что он человек – вид, в том, что он животное – род, но подчиненный, в том же, что он субстанция – наивысший род.
У этого мнения есть свои сторонники, но давно так никто не считает. Иной принимает идеи, будучи сторонником Платона и Бернарда Карнотенского, и утверждает, что роды, либо виды – идеи, и ничто кроме них. Как определяет идеи Сенека, идея – вечный образец того, что становится природой. И так как универсалии не подвержены разрушению, не испытывают изменения от перемен, которым подвержены единичные вещи, и словно в одно мгновение одно погибает и на его место становятся другие единичные вещи, верно говорят, что они - универсалии. Поэтому полагают, что единичные вещи не достойны именования того, что есть, потому что они никоим образом не пребывают, но находятся в изменении и не требуют наименования. Ведь они настолько различаются качествами, временем, местом и множеством свойств, что кажется, что все среди них не имеет постоянного состояния, а находится в неком изменчивом переходе.
Согласно Боэцию, мы говорим, что универсалии – это то, что ни распространяется в протяжении, ни убывает измельчаясь, а всегда сохраняется само по себе, поддерживаемое средствами своей природы. Это качества, количества, отношения, места, времена, обладания, и все, что обнаруживается, будучи каким-либо образом соединено с телами. То же, что соединено с телами, по-видимому, изменяется, но в своей природе пребывает неизменным. Так виды вещей остаются прежними, проходя через индивидуалии, словно “известная река сохраняется в течении, перекатываясь волнами”. Ведь имеется в виду то же самое. Поэтому так и согласно Сенеке (но несколько иначе): “Дважды в один и тот же поток мы и входим и не входим”. Идеи, т.е. экземпляры формы, самые первые основания[19] всех вещей, которые не подлежат ни убыванию, ни возрастанию. Они постоянные и вечные. Например, если весь телесный мир погибнет, они не смогут разрушиться. Они составляют число всех вещей (и кажется, что это доказывает Августин в книге “О свободном решении”). Если же случается временному погибать, число вещей как не уменьшается, так и не увеличивается.
Велико и знакомо философам, размышляющим над труднейшими [вопросами] то, что те обещают. Но и Боэций, и многие другие авторитеты свидетельствуют о том, что из высказывания Аристотеля следует совершенно иное. Да и сам Аристотель, как это очевидно, этой мысли в своих книгах чаще всего противоречит. Трудолюбивый Бернард Карнотенский и его слушатели заботятся о том, чтобы согласовать Аристотеля и Платона, но я полагаю, что они слишком поздно пришли и работали напрасно, чтобы помирить умерших, которые пока могли при жизни, не договорились.
Иной чтобы толковать Аристотеля, соотносит универсальность с врожденными формами[20] вместе с епископом Гильбертом Порретанским, и занимается их согласованием. Врожденная форма – изначальный образец, который находится не в уме Бога, а закрепляется в сотворенных вещах. В греческой речи это ейдпт, относящийся так к идее, как пример к образцу. Чувственное находится в чувственной вещи, но ум постигает недоступное чувствам. Единичное находится в единичном, но во всем находится универсальное.
Другой вместе с епископом Иосцелином Суассонским приписывает универсальность вещам, собранным в одном месте, и сводит их к единичностям. Из-за того, что он занялся толкованиями учителей, она страдает, так как во многих местах не может переносить “оскал негодующей буквы”[21].
Есть и такой, кто прибегает к помощи нового языка, поскольку не достаточно опытен в латинском. Ведь сразу, как только он услышит “род” или “вид”, так конечно говорит “мыслимые универсалии”[22], и тут же толкует то, что среди вещей устоялось. Однако у каких авторов он нашел это имя или это определение я не ведаю, разве что из глосс или из выражений современных докторов. И я также не знаю, что он имеет в виду и там, если не так же, как и Иосцелин, собрание вещей, либо универсальную вещь, хотя он избегает, чтобы она была названа так, как принято. Ведь от истолкования имя может быть соотнесено как с тем, так и с другим, потому что принятое именование вещей, в котором это находятся, может быть названо как числом, так и статусом. Есть и такой, кто размышляет о статусе, и говорит, что он есть как род, так и вид.