В попытках причащения истине или Высшему благу, которым был Бог, соперничали не вера и разум как разные способы “схватывания” истины, а разные способности души, человеческие склонности: мысль об индивидуальной различенности, персональности была определяющей в средневековой этике. Иногда кажутся непонятными усилия современных философов рассматривать средневековую философию через призму аристотелизма и платонизма, через сетку родо-видовых отношений, когда вся она вопиет об этой различенности и персональности (“оставь отца своего и мать свою”), когда вся она направлена на новое, что не несет в себе понятие рода. Новое есть то единственное, что существует всегда, то есть бессмертное. “Как можно назвать истинным то блаженство, на вечность которого никогда нельзя надеяться потому, что душа или по крайнему невежеству не знает, что ей в действительности угрожает несчастие (если признать, что она беспрестанно возобновляется и повторяется в природе вещей. — С.Н.), или несчастнейшим образом страшится его при обладании блаженством? А если она никогда потом не возвратится к несчастиям и от бедственного состояния переходит к блаженству, то, значит, бывает нечто новое во времени, не имеющее временного предела”. Противное предположение — “насмешка над бессмертною душою” [1, т. II, с. 257]. Когда через два века после Августина Боэций напишет, что личность — это индивидуальная субстанция разумной природы [9, с. 172], он такое определение будет считать предварительным, ибо для него определить личность значило определить личность Христа. Именно потому он полагал некорректным называть ее словом persona, которое ведет происхождение от театральной маски, что гораздо более соответствует гностическим представлениям о призрачном теле Христа. Греческая “ипостась” для него теологически более приемлема. Из выделенных Боэцием трех состояний человека (1 – до первородного греха — бессмертного, но наделенного способностью совершать человеческие отправления, кроме греховных, с заложенной, однако, возможностью греха; 2 – возможное состояние Адама, если бы он преодолел искушение, при котором исключалась бы воля к греху; 3 – послегреховного, наделенного смертностью, греховностью и греховной волей) Христос, то есть истинная личность, заимствовал по одному началу: из третьего — смертное тело, взятое с целью изгнать смерть, из второго — отсутствие греховной воли, из первого — потребности пить, есть и совершать все человеческие отправления не по необходимости, а по возможности [9, с. 188–189]. Это действительно определение единственной уникальной личности, которое применимо к людям (без этих признаков никакая индивидуальная субстанция, сколь бы разумной природой она ни обладала, не была бы личностью), но применимо на правах регулятива, такого регулятива, целью которого является изгнание смерти, ее поистинепереживание, возможное только через вхождение в саму смерть. Истинным бессмертием, следовательно, может обладать только личность, руководствующаяся нравственными регулятивами, образцом которых является Христос и которые есть священные заповеди. Различенность оказалась возможной из-за одаренности человека свободой воли, правильные расположения которой относительно регулятивов единственно способны выявить его уникальность. “Этот добрый муж лучше другого доброго мужа”, — писал Петр Абеляр, подчеркивая неравенство людей друг другу [10, с. 365–366]. “И когда какое-нибудь тело или какая-либо часть его рассматривается вместе несколькими людьми, то одним человеком это познается лучше и понимается полнее, чем другим, и хотя пониманию подвергается одно и то же, однако сущность его воспринимается не одинаково” [10, с. 386]. Равенство в морали, обеспечивающее гармоничность, соразмерность, как говорил Августин, частей общества, есть свидетельство неравенства его членов, которые, подпадая под гребенку позитивного права, принимают возмездие в расчете на милосердие и истинное правообеспечение на последнем суде, способном устранить “некрасивости” внутреннего человека, установив “гармонию целого”, так что “природа земных тел”, невинных перед Богом и потому получивших как дар нетленность, “будет соответствовать небу” [1, т. IV, с. 359, 365, 354]. Окончательная гармония возникает, следовательно, не на основании равенства, а на основании именно неравенства.
Но это рождает вот какой вопрос, обращенный уже в современность. Геном человека — это записная книжка, из которой нельзя ничего вырубить топором, но только особого рода скальпелем, разрезающего ген и вшивающего в него чужеродный генетический материал. Возможно, что человек согласен иметь другое лицо и другой пол, но вот согласен ли он иметь другую личность? Как правило, говоря о другом лице, мало представляют, что ты становишься не собою. И это не другое я, не предположенность другого, а “просто” другое, тебя уже нет и нет навсегда. В этом — задача новой этики: в разъяснении страшной возможности смерти себя до биологической смерти. Ибо кто умирает вместе с моим лицом? Я и умираю, тот я, который вот-вот попадет в бессмертие.