Россия — это прежде всего черно-белая зима. Белая равнина, где, как маковые зернышки на бублике, рассыпаны группки мертвых три четверти года деревьев. «Почему русский не спилит свой мертвый деревья?» — звучит из раннего детства моего голос старого грузина, в первый раз путешествующего на поезде в Россию. Глядя из иллюминатора низко летящего самолета, российское пространство хмуро и безотрадно. Белая плоскость с черными нитями дорог, проскобленными как бы ногтем на замерзшем стекле. Белое — это саван мертвого, это белье больного, это снег. Белое — это не жизнь во всяком случае. Земля не должна быть белой три четверти года. (Ну хорошо! Две третьих!), белой и морозной, с минусовыми температурами. Это противоестественно. Холод и белое — это отвратительно.
Продолжая лететь на воображаемом низко летящем самолете, минуем черные группки строений внизу — это селения с редкими дымами. Минуем и более крупные (белесые, ибо сложены из серого кирпича или серых бетонных блоков) скопления многоэтажных домов — это поселки. И минуем такие же серые, призраками возвышающиеся на фоне плоскостей снега и среди черных жидких групп деревьев более обширные скопления многоэтажек, собранных группами,— это располагаются внизу города. Большая часть городов — нестарые поселения советского времени. Неуютно сиротливо выглядят эти человеческие поселения, процарапанные на белом. В густонаселенной центральной России царапин этих на пейзаже множество. Одни прицепляются к другим, возбужденно толпятся вдоль нити железной дороги. Если самолет летит вечером и нет туч, то группки строений излучают слабые коптящие огни — на таких огнях не согреешь рук и сердца. Понятным становится, почему русского человека так притягивает Москва. Один из самых слабоосвещенных городов мира есть сноп света для русского провинциала, факел в сравнении даже с русскими областными городами. Обычно в них около 300—400 тысяч жителей, и они в свою очередь кажутся ярко освещенными столицами путникам, явившимся из городов, где даже нет железнодорожной станции.
Природа скаредно дает России мало света и еще меньше солнца. Только отражаются от снегов нечистые, серые, в облаках небеса. Короткое, чуть ли не трехнедельное, пыльно-душное лето стиснуто с двух сторон холодным маем и моросящей осенью, часто наступающей в конце июля. От недостатка света бледна и бела кожа наших женщин, цвета ростков подвального картофеля; и сыроваты, некрепки души наших плаксивых мужчин. Наши дети зачаты в искусственном климате квартир. Инкубаторские, они быстро пухнут и растут как на дрожжах у горячих радиаторов, играют в скученном пространстве, взрослеют не на воле, а в этих вольерах для человека. Манера их выращивания аналогична выращиванию какими-нибудь голландцами кур или свиней, или коров быстро так называемым «батарейным» способом. Это когда животное стоит, стиснутое своей клеткой, схватывая еду с медленно постоянно движущегося мимо конвейера, быстро набирает вес, но никогда не гуляет, никогда не покидает клетки. Дерьмо удаляется из клетки другим конвейером. У животного слабые, никудышные ноги. Но на нем много мяса.
Российский пейзаж скучен. На него смотреть противно, как на золотушную простушку со вшами в косах. Цель русского пейзажа — послужить плацдармом для как можно большего количества бетонных домов-многоэтажек. В клетках этих бетонных сот в снегах между своими шкафами, унитазами, диванами и кухней размещаются семьями батарейным способом русские люди. На каждого из них, по сути, приходится не намного больше места, чем на зоне. Постель, тумбочка, несколько личных вещей… Можно сказать, что русские размножаются и живут батарейным способом. Из-за холода они обладают очень малым пространством каждый. Они обездолены пространством, хотя и хвалятся обширностью своей морозной страны.
Россия это прежде всего «спальный» район большого города. Те самые скопления серых бетонных блочных многоэтажек, над которыми мы только что пролетали на самолете. Оторванные и резанные грязные двери, прикрывающие входы в такие дома. Входы во внутренности домов русские почему-то абсурдно называют «подъездами», хотя подъезд — это территория, прилегающая к дому, путь, по которому подъезжают к нему. Русский подъезд это на самом деле hall, или hallway по-английски, или отдаленное, но более точное французское escalier — лестница. Имеющий значение весь комплекс лестницы — подход к квартирам также. Так что у нас, у русских, нет даже слова, определяющего внутренность дома, но еще не квартиру.
Прислоненные друг к другу или отдельные многоэтажные дома обыкновенно брошены среди снежной равнины этакими листами чудовищной книги. Это книга о русской нации, такой искусственной, как картофельные ростки. На самом деле дело в том, что жить на этих снежных широтах человеку уготовано не было. Он зря здесь ушездился, забрался слишком далеко на север. Отсюда присутствие искусственного, ненормального в русской психологии. Мы инкубаторные, искусственные люди, задолго до клонирования. Мы всю нашу историю боремся с враждебной природой, с пейзажем, за уничтожение пейзажа.
Россия — страна квартир. За квартиры здесь убивают. Квартира — это место, где россиянин оплодотворяет икру своей самки, где он кормит детей, где совершается вся жизнь. Квартира — это его искусственная страна. Среднестатистический россиянин вырастает, таким образом, не на воле, но батарейным способом. Российская цивилизация — квартирная, батарейная.
В квартире у русского очень мало света. Ясно, что его мало и в окружающей бетонные дома природе. Только серое небо — отражение в нечистом городском снегу. Но русский еще и загораживается от света — навешивает на свои окна шторы, часто штор даже два слоя, чтобы подчеркнуть свою ненависть к действительности за окнами. Если в доме есть балкон или лоджия, она обязательно закрыта рамами и стеклами и встроена в квартиру. Дополнительная жилплощадь еще более удаляет хозяина квартиры от дневного света. В русских квартирах царит полумрак мусульманского гарема. Неизвестно когда возникшая традиция положила на пол квартиры русского ковер или даже множество ковров. Ковры же висят и на стенах, над кроватями. Чем зажиточнее дом, тем больше ковров на стенах и на полу. Если добавить любовь русских к тапочкам, спортивным шароварам и матерчатым абажурам с кистями, то можно догадаться или многое понять о происхождении русских. Так кичащиеся своей белой кожей русские имеют турецкие привычки и традиции. В этой турецкой атмосфере и протекает стесненная жизнь русской семьи. Из кислых пеленок вырастают белотелые девочки и слабовольные юноши. Они не знают пейзажа или не считают его своим. У выращенных в четырех стенах, у них нет чувства пространства. У них нет плотского — чтоб увидеть и пощупать — понятия Родина. В известном смысле у них нет Родины. Их Родина — это щель между кроватью, шкафом, ковром, грузными телами папки и мамки. В то время как для жителя молдавского Приднестровья, или Сербии, или Чечни, или Абхазии, или Карабаха Родина — это улицы и дымки села, окрестные горы, леса, животные, сады, родной дом, выходящий окнами на единственный и неповторимый свой пейзаж; это разнообразные и оригинальные соседи — сельские жители. У ребенка из спального района нет полноценной Родины, клетка в бетонной многоэтажке не может вызывать чувство патриотизма. Показательно, что в очень неплохой песне «Комбат» группа «Любэ» так формулирует Родину русского парня: «За нами Россия, Москва и Арбат». То есть Родина — улица сувениров с уродливыми плюгавыми домиками XIX века, на которой тусуется молодежь. А другой нет. Мерзлая, разрушенная бульдозерами при строительстве микрорайона, содранная корка земли, слабо поросшая сорняками, не может быть Родиной. Древних зданий, «священных камней», в России грустно немного. Хваленый Кремль занимает чужеродное место в русской жизни, как Диснейленд. С остальной Россией и даже Москвой он как-то не связан. Он Родина для правительства, как замок инопланетных пришельцев, а не для русского парня. Родина — это твой кусок особенной земли, где ты жил в детстве, а потом вышел оттуда и живешь в более широкой Родине. Вот первой детской Родины у русского человека нет. Потому с оружием в руках свои настоящие человеческие дома с деревьями и садами отстаивали абхазы, сербы, приднестровские украинцы и молдаване, карабахские армяне. А русские за свои норы в мерзлых квартирах оружие в руки не взяли. Отдали олигархам. Широкой большой Родины у русского человека тоже не так много. В учебниках истории он изучает, что были какие-то славяне белокожие, блондины и рыжие, разглядывает на картинках, нарисованных художниками XX века (а то и XIX века) специально для учебников, этих славян. Длинные рубахи, на ногах лапотки какие-то, в руках копье, луки там, стрелы. Отечественный учебник вовсю нахваливает этих славян: дескать, и храбрые, и благородные, и честные. Точно так же любой национальный учебник нахваливает свою нацию: германцы — свою, англичане — свою, итальянцы — свою. У итальянцев больше оснований нахваливать себя, чем у других наций, при том обилии исторических памятников, которые им достались. Славяне же могут разве что похвалиться воинственным вождем Святославом, ходившим биться с греками и грабить их. В любом случае почувствовать свою связь со славянами из учебников, сидя в спальном микрорайоне, трудно. Свою принадлежность к славянам можно понять разве что по языку: остальные славяне — чехи там, словаки, сербы — говорят на похожих языках. Общность славян нынче проявляется только в языках, в остальном же они доказывают, что они злейшие враги друг друга. Хорваты резали сербов так жестоко, что даже немцев тошнило, украинцы не переваривают москалей, не говоря уж о поляках, которые никогда, кажется, не забудут нам того, что около 200 последних лет мы навязывали им свою государственность.
Вообще прошлое известно русскому только по книгам, если он читает книги. Из ежедневной жизни ничего путного о прошлом не почерпнешь. Простой народ плохо знает даты и скоро забудет, когда был день Победы над Германией. А если пойти вглубь от 1945 года, то кроме даты 7 ноября 1917 года, которую тоже уже не все помнят, не на чем держаться русскому человеку. Того, чему детей учат в школах (той, может быть, и не очень достоверной истории), детская память народа не держит. Слишком велик сонм современных персонажей кино, музыки — вся эта толпа лезет на передний план из телевизоров и конкурирует,— Шварценеггер, Сталоне или Ван Дамм затмевают Суворовых, Кутузовых или Иванов Грозных, которые мелькнули один, два, три раза со страниц учебника и потонули в серых строках азбуки, называемой «кириллица». Учебники написаны монотонно. А Шварценеггера показывают по телику часто. Потому и с большой Родиной дела у русского обстоят худо. Она по большей части свободно воображаемая.
Людей еще сплачивает в Родину культура. Россию бы тоже должна бы по правилам определять русская культура. Так оно и было долгое время. Но кончило быть. Культура у нас представлена для широких масс только Пушкиным. Ленивое государство 90-х годов радостно ухватилось за формулировку «Пушкин — наше все» и кормит массы только Пушкиным. Причем еще к полному скандалу для русских этот Пушкин частично негр, дворянин и помещик. Народу известно, что Пушкин был влюблен в белотелую помещичью дочь Наталью Гончарову, имел от неё детей, был убит на дуэли французом. Пушкин написал множество четверостиший для календаря. Особенно ему удавались четверостишия о зиме (о чем же еще?!), поскольку зима есть основная особенность России. Зима — это Россия. Состояние холода, неуюта Пушкин переносил легче, чем другие русские, поскольку унаследовал от африканских предков солнечный темперамент. К тому же, будучи помещиком, он мог в зиме не участвовать, а смотреть на нее из окна спальни: «Мороз и солнце! День чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный!» (Это поэт перевел взор на свою 16-летнюю белотелую супругу.) Или вот другое четверостишие, более характерное: «Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…» Пушкину не надо было вылазить из постели, а крестьянин торжествовал потому, что грязь непролазная замерзла и теперь можно пользоваться санями. Лошадь меньше уставать будет, и крестьянин не будет выбиваться из сил, вытаскивая из грязи колеса телеги.
Пушкина кладут в рот всем, кто хочет и не хочет. Хотя он преизрядно устарел, и, выходя из подъезда, обильно раскрашенного граффити, непристойными надписями типа: «Смерть жидам и телепузикам!», русский парень выходит в общественное пространство, далекое от Пушкина, как от планеты Нептун.
Другие представители российской культуры слабо известны ее современным обитателям. Поколения русских людей, живших в советское время, имели благородную, хотя и несколько механическую привычку собирать в дом книги, ставить их в шкаф. Некоторая часть населения сумела скопить определенное количество книг и авторов. Наиболее энергичные закупали целые собрания сочинений «классиков». «Толстой», «Чехов», «Гончаров», «Тургенев» и другие труды литераторов помельче, тщательно упакованные в тома кошерных (скоромных) цветов, тесно пихались в шкафах. Сегодня шкафы эти принадлежат уже внукам собирателей. (Внуки начинают уже их тихонько выбрасывать, как американцы.) До этого принадлежали детям. Уже дети мало читали Толстых, Чеховых, Гончаровых или Тургеневых. По простой причине, что это долго и утомительно. К тому же социальные условия — те жизненные коллизии, которые описываются у «классиков»,— просто устарели. Таких событий и таких коллизий уже не существует в реальной жизни русской. Можно, конечно, читать книги классиков как символические басни. Но зачем же это делать. Многочисленные сочинения советского периода, всяческие «Далеко от Москвы», «Цементы», «Бетоны», «Белые березы» и подобные им произведения, при прочтении вызывают недоумение у тех, кто родился уже в 80-е годы. Советские коллизии и социальные условия, их вызвавшие, так же далеки от сегодняшней действительности, как и дворянин Пушкин. Это книги об очень наивных, трогательных или лживых людях другого мира. К тому же они бесталанно, как правило, написаны, потому читать их можно только из желания похохотать над «китчем». (Есть, разумеется, несколько книг классиков и советских, несколько книг, переживших свое время, но это особо талантливые книги.) В итоге можно сказать, что у населения России нет и сплачивающей всех в Родину культуры. Прошлые тексты, хотя и свободно читаются, но социально непонятны, как египетские иероглифы. Слова понятны, а вот значение текстов загадочно. Одно «социалистическое соревнование» чего стоит. И почему такой слюнтяй-размазня и позер Базаров (даже трахнуть Одинцову не смог) считался таким крутым в тургеневское время?
Так что Родина — это нечто ускользающее, совершенно исчезающее для русского человека. (Может, это телевизор?) Его малая Родина — нора в спальном районе, это несомненно. Стена, постель, несколько квадратных метров. При советской власти квартиры «давали». Бесквартирный человек в России обречен замерзнуть и умереть. Государство давало квартиры только хорошим гражданам. Трудолюбивым, безропотным. Тем, кто держал язык за зубами. Вот они имели право на секс, танцы и видео в холодном климате. Сейчас вроде бы иной режим, квартиру можно купить. Но государство, кажется, намеревается поставить дело так, что деньги смогут заработать только послушные, безропотные, правильные граждане. Хорошие граждане.
У меня не было норы. Но государство любезно предоставило мне койку в архитектурном памятнике XVIII века — в СИЗО «Лефортове».
Эдуард Лимонов