По грамматическим правилам начала XX века следовало говорить не фильм, но фильма. «И целлулоид фильмы воровской», «и целлулоид фильмы пожелтелой» — звучат в моей памяти элегантные, как всякая старомодность, речевые эти обороты. Память же моя раздобыла кунсткамеровские «фильмы» вероятнее всего у Мандельштама из стихотворения «Аристократка и гордячка» (рифмуется с «любовная горячка») — «влюбилась в лейтенанта флота». Откуда бы ни раздобыла, но согласитесь, что это круто — «фильмы».
Столетие тому назад братья Люмьер хорошо начали, просто отлично, показав документальный первый фильм — движущийся, прибывающий на вокзал поезд. Вот так бы и служить кинематографу правде жизни… Но вместо этого трусливо поджали хвост и быстренько смешали новое изобретение с театром, со спектаклем. Кинематограф проблуждал в тупике театра около 100 лет.
В самом деле, у фильма та же условная формула, что и у спектакля. Во временной формат около двух часов вмещаются события, разворачивающиеся как минимум в течение нескольких лет (лишь иногда — нескольких дней), потому вся затея выглядит как символическая видеотелеграмма на заранее заданную тему. В условном фильмовом времени ни одна сцена не длится более нескольких минут. Художественный фильм — это принципиально поверхностное зрелище. Художественный фильм — это механическим образом заснятый на целлулоидную ленту спектакль. Фильм — ближайший родственник и спектакля и романа, и все это — виды искусства для людей с оформленными браками, это буржуазные виды искусства. Люди с неоформленными браками предпочитают более спонтанные виды.
Уже четверть века я не могу смотреть так называемые художественные фильмы. Движущиеся картинки. Сильнейшие симптомы отвращения к х/ф появились у меня по прибытии в Америку в 1975 году. Отвращение я испытывал и ранее, в СССР, но там мой опыт зрителя был невелик. Потому что, оказавшись в чужой стране и вскоре сделавшись безработным, я был обречен быть принесенным в жертву телевизионному экрану и провел немало пустых вечеров, утешая себя кинопродукцией страны янки. В результате в первую очередь я проникся ненавистью к историческим фильмам. В них со школьной старательностью скопированные с рисунков в школьных учебниках действовали трусоватые герои с бородами и в кольчугах — какие-нибудь Айвенго (читалось Иванхоэ) и Робин Гуды с подкрашенными по-голливудски глазами, окруженные толпой вспомогательных персонажей. Команда вспомогательных состояла из обязательного комедийного средневекового деда Щукаря, ну вы знаете весь этот casting вокруг Чапаева: Петька, Анка, Фурманов, только средневековые, с луками в руках.
В новом для меня свете я был вынужден просмотреть и некоторое количество новых для меня гангстерских фильмов: мужчины в двубортных костюмах и шляпах-кастрюлях с полями неистово состязались в вульгарности, кто пошлее скажет; боялись женщин и потому вовсю третировали своих барашкообразных подружек. Гангстерам противостояли плоские, как стиральные доски, и совершенно непонятно по каким причинам неподкупные американские эфэсбэшники, лохнессы. Всю эту новую для меня белиберду я некоторое время смотрел, и даже с увлечением, не замечая или стараясь не замечать ее «художественность», то есть ходульность, банальность характеров, тупость сюжетов и самой посылки фильма и всего жанра гангстерских (да и вообще всех американских) фильмов: люди гробят друг друга и гоняют по пейзажам городским и сельским из-за пригоршни долларов, и только.
Параллельно я открыл для себя ковбойские фильмы. Настоящим неприятным шоком стал для меня фильм «Bus stop» — автобусная остановка — с актрисой Мэрилин Монро в главной роли. Я знал, что Мэрилин считала этот фильм вершиной своей карьеры. Фильм оказался любовной историей, довольно примитивно исполненной, девушки-официантки и деревенского парня-ковбоя, приезжающего из своего захолустья для участия в родео в главный город сельскохозяйственного штата (соответствует Георгиевску в Ставропольском крае). Просмотрев этот целлулоидный памятник фермерству и крестьянству, я, помню, навеки убил в себе те крохи комплекса неполноценности и к Западу и к «их» звездам и к киноиндустрии, которые у меня еще оставались, ну как у представителя более архаичной профессии — писательской. За Мэрилин Монро мне стало стыдно, что она на уровне ВДНХ.
Позднее я увидел совсем школьные фильмы с Джеймсом Дином, и мне стало стыдно за Дина и за то, что в юности, мне говорили, я был на него очень похож. Все его шедевры, в том числе и «Rebel without cause», можно было показывать родителям трудных подростков в детской комнате советской милиции.
Я не могу смотреть х/ф. Они рассыпаются передо мной в куски. Я знаю, что сценарии написаны людьми со слабыми мозгами для людей с еще более слабыми мозгами. Разум много меньший, чем мой, задумал и написал неоригинальный обывательский сценарий х/ф. Я знаю, что недалекие люди отобрали для съемок профессиональных лицедеев — напыщенных, приторных и глупых. Я знаю, что, стремясь привязать действие фильма к исторической эпохе и к месту действия (Мексика, Нью-Йорк, Париж, леса Амазонки), костюмеры сшили лживые костюмы, поразглядывав для этого рисунки в книгах по истории или (лучший вариант) фотографии. Вся эта готовая херня: люди, костюмы, ландшафт и декорации — была затем соединена проводами диалогов. Ведь в Голливуде существуют не только артели сценаристов, как артели плотников или полотеров, но существует и специальность поуже — dialogist, то есть автор, специализирующийся по диалогам. Артели диалогистов нанимают для фильмов большого бюджета, которым суждено удивить мир, для blockbusters. Смешав всю эту липовую кашу, прибавив к этому лысоватого хряка-режиссера с развратными помощниками и пошляками-операторами, катающимися на рельсах, присев у камер, как у пулеметов, оценивающими в трубу и без ягодицы и вымени актрис,— о нет, я не кинозритель! Из меня никакой индиец, египтянин, я, скорее, неверующий в птичку ребенок, распотрошивший фотоаппарат в поисках птички, так и не вылетевшей. (Причем здесь индийцы и египтяне? Это нации, наполняющие свои кинотеатры до отказа — так они любят кино. Конкурируют с индийцами и египтянами только китайцы.) Я не верю в птичку, нудотина и тягомотина фильма унижает меня. Обыкновенно через десять минут я встаю. Порнофильм куда честнее, и эрегированный фаллос — он и есть эрегированный фаллос, вонзающийся в эту штуку. Исторический костюм ему не нужен, и обман здесь неуместен. Нет-нет, я не индийский, и не египетский, и не китайский наивный, со слаборазвитым воображением кинозритель. Но мой въедливый разум пересиливает во мне способность к иллюзии и фантазии. И это происходит не только со мной, феномен переключения каналов — zapping телевизора в поисках лучшего фильма — свидетельствует о том, что человечеству поднадоели условные двухчасовые убогие спектакли целлулоидных «фильм».
Есть категория фильмов, которые я не люблю особенно. Это советские и российские фильмы на иностранные сюжеты, в особенности на французские и испанские исторические сюжеты. Какие-нибудь советские «Три мушкетера», «Королева Марго» или «Графиня де Монсоро». В таких фильмах одутловатые и жирные завсегдатаи Дома актеров выпендриваются под д'Артаньянов, Атосов, Портосов или Арамисов, а телки из спальных районов — под королев и миледи. Актер Боярский вызывает у меня неудержимые позывы к рвоте. Его шляпа и усы для соблазнения обитательниц какого-нибудь Чкалова или Челябинска как бы прибыли из детского фильма «Кот в сапогах». Вся это франко-испанская тематика воняет студенческим капустником. Вообще, откуда у русских эта извращенная странная идея увлеченно штамповать целлулоидные ленты из чужой плохо понятой истории, прямо противоположной нашей? Когда актеры страны саней, лыж и белых медведей представляют персонажей знойного юга или Парижа, где снег падает один раз в десять лет. На х.я, хочется спросить, создаете Вы столь дикие фильмы-олигофрены? Снимайте фильмы о сборе клюквы и об оленях. Впрочем, есть и обратные примеры. Это когда маслина Омар Шериф сыграл доктора Живаго в одноименном фильме. Получилась маслина в снегу — дичайшее произведение. Впрочем, был такой русский автор Александр Грин, произведения которого, пропитанные англофилией, повествовали о приключениях героев с английскими именами. Если не знать, что этот Грин всю жизнь прожил в Старом Крыму, можно принять его за переведенного англичанина.
Так что фильмы — дешевенькое развлечение для неумного человека. А чем, вы думаете, занимаются хитрые евреи в своем Голливуде вот уже около ста лет? Гениальные шедевры для вас создают? Голливуд — это «Макдоналдс» популярной культуры, появившийся задолго до «Макдоналдса». А звуковое оформление! Вы еще должны слушать звуковое оформление, чтобы глубже погрузиться в эту чушь. Шаги маньяка по пустому коридору вам еще и сопровождают хрипами, тактами, аккордами, душераздирающими музыкальными воплями. Жизнь развивается без музыки, музыка есть глубоко искусственное. Музыка жизни — это гром, это шум рек, это шум автомобилей, это крик ворон… а не поп-группы… Но вас просто хотят расколоть на ваши рубли или доллары. Вот и все.
Недавно в интервью газете «Коммерсант» заезжий кинематографист Питер Гринавэй объявил о смерти кинематографа. Он несколько неточно определяет проблему. Умер не кинематограф, но умер художественный фильм, то есть двухчасового формата спрессованная, построенная по законам театра история в коротких эпизодах, то есть умер скорее жанр, чем принцип просмотра движущегося изображения на экране. Удовольствие от возможности увидеть поезд, некогда, более ста лет тому назад, прибывший на французский вокзал, осталось удовольствием. Более того — таким способом на целлулоиде впервые в истории человечества стало возможным сохранять историю. Этой величайшей функции сохранителя истории у кинематографа никто не сможет отнять никогда. В этом величие и значение кинематографа: он сохранил для нас Ленина и Гитлера, Муссолини и Черчилля, так же как и исторические эпизоды битв Второй мировой войны, кадры убийств Кеннеди и Ассада. Он сохранил для нас улицы городов мира, какими они были столетие тому назад, сохранил типы людей, он создал возможность закрепить и хранить Историю.
Неприличное же сожительство старого пыльного спектакля и нового великого изобретения привело к созданию за сто лет дичайшего количества погонных миллиардов метров бездарных и тупых историй на целлулоиде. Бесстрастная, монотонная жвачка для глаз, утомляющая человека и отвлекающая его от процесса жизни — любви и ненависти настоящих, живых, личных, а не вялых реакций на чужие плохо сыгранные страсти на экране. В середине прошлого века к непристойному союзу спектакля и кинематографа присоединилось новейшее изобретение — телевизор. На сегодня 2/3 телевизионного времени занимает прокат фильмов, то есть показ все тех же заштопанных спектаклей. Снятые для телевидения фильмы-сериалы по качеству еще хуже традиционных фильмов. Это совсем уж жалкая продукция.
Нельзя отрицать, что за всю историю существования художественного фильма как технического ухищрения были созданы интересные истории. Но их так мало, что все шедевры мирового кинематографа могут быть сочтены на пальцах двух рук, ну, может, еще одну ногу придется добавить. «Броненосец Потемкин», «Рождение нации», «Триумф воли» далеки от театра и потому шедевры. Называть их художественными фильмами можно только условно. Это не фильмы, но эпические полотна, созданные с помощью техники кинематографа.
В кинематографе без театра работы огромное количество, и талантливые люди будущего сделают эту работу. Документальное кино будет самым безумным и сногсшибательным в ряду современных техник понимания и освоения мира; и это прежде всего вечно юная фотография, письма, документы, отпечатки пальцев, записи перехваченных телефонных разговоров, любительские видео, как те, что отбирают у боевиков, снимавших казни… Будущее у такого кинематографа — кинематографа-преступника, кинематографа-следователя, кинематографа-свидетеля — огромное, киноспектакль, х/ф не имеет будущего.
Моим другом был неплохой французский режиссер Жоель Сериа. В Париже в 1980 году ко мне в дверь вломился режиссер Душан Маковеев, и с тех пор мы с ним не раз встречались в Париже и в Белграде. Режиссер Волькер Шлондорф мечтал сделать фильм по моему роману «Это я, Эдичка», и мы долго дискутировали об этом в Нью-Йорке, правда потом он потерял продюсера, готового выложить деньги за экранизацию «Эдички». Так что я не голословный критик кинематографа. «Sweet movie» Маковеева близко подбирается к моему идеалу. Часть фильма снималась в западногерманских коммунах. Маковеев предвосхитил «Pulp fiction», и «Прирожденные убийцы» Тарантино, и Стоуна. Good old Makoveev. По странному стечению обстоятельств Маковеев не раз останавливался в отеле «Winslow», где происходит основное действие романа «Это я, Эдичка».
Эдуард Лимонов