1) Берковский Н.Я. О “Повестях Белкина” // Берковский Н.Я. Статьи о литературе.
“Индивидуальная инициатива и ее победа — привычное содержание новеллы. «Повести Белкина” — пять своеобразнейших новелл. Никогда ни до, ни после Пушкина не писались новеллы столь формально точные, столь верные правилам поэтики этого жанра. Между тем по внутреннему смыслу своему «Повести Белкина» противоположны тому, что на Западе в классическое время являлось классической новеллой” (с. 257). “Классическая новелла, очень строгая по своему построению, до малейших подробностей заранее обдуманная, вопреки всему этому кажется импровизацией, и самой необузданной к тому же. Герой новеллы всегда решает практическую задачу <...> Цель героя всегда одна и та же, несомненная — личный успех” (с. 259 - 260). “В классической новелле суть не в самом повороте, а в том, в какую сторону он сделан. В классической новелле, где с первых слов восстанавливается старый и очень знакомый контекст жизни, вдруг, неожиданно бытовая традиция разрушена — вторгается нечто новое и небывалое. <...> Неожиданность поворота у Пушкина в обратном: именно старые традиционные силы, казалось бы, совсем уничтоженные, вдруг одерживают победу, и вся борьба представляется как бы и не бывшей” (с. 264). <О “Выстреле” >: “Этот промежуток в шесть лет — явление малозаконное в поэтике классической новеллы. Вводить паузу — значит разрушать новеллу” (с. 276). <О “Станционном смотрителе” >: “Повесть Пушкина колеблется между притчей и новеллой. Блудный сын возвращается в карете — развязка, не дозволенная притчей. Карета блудного сына, шесть его лошадей как будто производят тот «поворот» в сюжете, ту неожиданность в развязке, которых требует поэтика новеллы. Но блеск у блудного сына — призрачный, новый блудный сын по-своему несчастен, и это — против новеллы, это опять возвращает к притче” (с. 339).
2) Скобелев В.П. Поэтика рассказа.
“Повесть как жанр занимает срединное положение между романом и рассказом. <...> Повесть и в самом деле <...> раскачивается между романом и рассказом, сдвигаясь в сторону то интенсивного, то экстенсивного построения” (с. 47). “Учитывая многовековую судьбу малой формы эпического рода, следует признать, что нет типологически значимых жанрообразующих показателей, позволяющих разграничить новеллу и рассказ по отношению друг к другу” (с. 53).
3) Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. (Гл. первая. Анекдот и притча).
“Для постижения жанровых истоков чеховской прозы зрелого периода наиболее существенным, пожалуй, оказывается столкновение и взаимоналожение анекдотического и параболического (притчевого) видения жизни <...> Жанровая совместимость анекдота и притчи объясняется тем, что при всей, казалось бы, диаметральной противоположности миросозерцательных установок их многое сближает, прежде всего установка на устное бытование <...> “Центростремительность стратегии жанрового мышления порождает такие общие черты анекдота и притчи, как неразвернутость или фрагментарность сюжета, сжатость характеристик и описаний, неразработанность характеров, акцентированная роль укрупненных деталей, строгая простота композиции, лаконизм и точность словесного выражения и т. п.”. “На фоне отмеченных черт общности анекдота и притчи еще резче выступают их принципиальные различия”. “Жанровое своеобразие зрелого чеховского рассказа в том и состоит, что он не знает ни анекдота, ни притчи в чистом виде. То и другое жанровое мышление в результате взаимопроникновения и взаимокорректировки преображаются, давая новое качество, новую литературность: анекдот преодолевает догматизм притчи, притча преодолевает легковесность анекдота” (c. 15-19).