Поздний февральский вечер. Замороженное окно блестит желтоватым светом кухонной лампочки. Павел Федорович Гомонов – профессор культурологии – сидит на кухне и перебирает гречневую крупу.
На душе у него тяжко: обиженный им любимый студент – Степа Коловаров – нагрубил ему и разорвал свой студенческий билет.
Павел Федорович весь вечер ждал Степиного телефонного звонка, но уже время позднее, и надежды на примирение нет.
«Сколько, однако ж, вложишь в эту шантрапу, а поди ж ты, никакого тебе эффекта! – думает профессор, вылавливая на столе черную крупинку. – Поди объясни ему, что надо свой город знать! А ведь не понимает, злится! Что ж остается‑то? Только расстаться, а сколько вместе говорено‑то, переговорено. Что ж это он такое себе навоображал, что и я его понимать перестал?»
Степа Коловаров, приезжий, был взят под опеку профессора из‑за своей самобытности и всегдашнего желания записывать за Павлом Федоровичем его длинные и важные монологи. Не важно, что в этих монологах перескакивал профессор с пятого на десятое, важно то, что Степу он видел всегда с блокнотом и ручкой наготове.
«Купился я, что ли, на услужливость, но как же можно не знать таких простых вещей!» – сокрушается Павел Федорович и все еще с надеждой смотрит на телефон.
Живет он один давно – дочка редко навещает, а жены у профессора то появляются, то пропадают.
Одна отдушина – Степа, да вот обидел его Павел Федорович, поставил ему неудовлетворительно, а теперь мучается. Благо бы знал он, что Степа ответить не сможет, но ведь был в нем уверен…
Крупа уже засыпана в кипящую воду, а мысли профессора до слез, до отчаяния насквозь продирают. Как страшно разочарование!
Да и все можно было бы простить, но хамство, с которым Степа рвал билет и обзывал профессора крысой, грызет сердце.
Да если бы и позвонил Степа ему, что было бы? Гордость и обида захлестывают, и поди объявись сейчас студент, точно высказал бы Павел Федорович ему всю правду в глаза.
На лестничной площадке послышалось поскрипывание и кислые вздохи, легкий топот, а затем бряканье – как будто железной банки.
Профессор прислушался и подошел к входной двери, заглянул в глазок. На площадке света не было, но кто‑то прикуривал, слышалось щелканье зажигалки и сплевывание.
Профессор не решался открывать дверь, хотя начинал понимать, кто за ней стоит. И, поняв это, решил ни за что не открывать, пока Степа сам не позвонит. Пошел на кухню, сел и раскрыл газету, пытаясь вчитаться в большую статью.
Каша шипела на плите; за дверью шуршало и позвякивало.
Ожидание еще больше разозлило профессора, и он стал говорить сам с собой:
– Да что он там возится, негодяй! Пришел – так заходи, и нечего топтаться под дверью! Ведь прощу же и так! Нет, торчит, идиот!
Пауза затягивалась. Уже и каша поспела, и положил себе профессор ее в тарелочку, молоком залил.
В дверь постучали. Профессор, стараясь не шаркать, прошел к двери и спросил:
– Кто там?
Никто не ответил. Павел Федорович вслушивался.
«Да что он дурачится, – думал он, – мстит мне, что ли?»
– Степа, это ты? – спросил громко профессор.
Ответа все еще не было. Тогда Павел Федорович скинул цепочку и повернул рычажок замка.
В дверях стоял Степа и бессмысленно смотрел сквозь разбитые очки: треснули оба стекла так, что казалось, что глаза выехали за середину стекол и выглядывали – сбоку один, и у носа другой. Степу качнуло.
Никто из разругавшихся не начинал объяснений.
Стояли они так с минуту, потом Степа развернулся и, покачиваясь, стал спускаться по лестнице.
– Куда ты, дурак?! – только и сообразил сказать вслед профессор, чувствуя холодноватый ветерок в рваных тапочках.
Дверь в парадной нарочито тихо прикрылась.
– Издевается! – вскликнул Павел Федорович и посмотрел на часы. – Второй час ночи!
Профессор доел кашу и прилег, но сон не шел, он то ложился, то вставал и изредка поглядывал в окно, все еще надеясь увидеть фигуру любимого студента.
– Чертова бестолочь! – бубнил он. – Надо было его завести в квартиру! Стояли, как два истукана! Да он еще и пьян, наверное!
Незаметно для себя профессор задремал.
С дивана его столкнул сильнейший звонок в дверь. Он вскочил и подлетел к двери. За нею стоял все тот же Степа, в руке он держал оторванную от телефонного аппарата трубку, прижимая ее к уху, и как будто внимательно слушал.
– Да заходи ты, дурень! – сказал профессор и придвинул Степу так, чтобы закрылась дверь.
Степа сел в прихожей, достал из куртки пачку папирос, выдул одну папиросу, продул другую уже нормально и закурил.
– Есть будешь? – спросил профессор и метнулся на кухню, – сегодня у нас каша с молоком.
Степа согласно качнулся вперед и подавился дымом, закашлялся.
– Павел Федорович, – заговорил он корявым голосом, – простите вы меня за это самое!
Извинившись, Степа прошел, не раздеваясь, на кухню и сел напротив профессора.
– Но вы неправы! – скорбно утвердил Степа. – Вы неправы в самом важном вопросе!
– Степа, давай кушай, завтра разберемся! Давай завтра! – пытался успокоить студента Павел Федорович.
Степа опять согласно качнулся и опять закашлялся.
– Знаете, – сказал он вдруг, взмахивая ложкой, – а ведь я любил вас той самой, этой самой!
Проглотив кашу и выпив чая, он теперь замолчал.
Профессор говорить с ним в таком состоянии не собирался и все ждал удобного случая, чтобы уложить парня на диван: пусть проспится.
Степа согрелся и стал зевать.
– Иди спать, сынок, – сказал профессор.
– А вот здесь вы дважды неправы! – ответил ему Степа.
И тут же пулеметом выпалил ответ на тот самый вопрос, на который не ответил на экзамене. Причем рассказал с такими красками и со смаком, что Павел Федорович понял: Степа это все и раньше знал.
Когда студент закончил, на глазах профессора выступили слезы.
Степа сказал:
– Вот она, любовь, а вы говорите – обидно! Обидно кому? Если б я не знал, так и не знал бы…
– Но зачем, Степа? – утыкаясь взглядом в морозное окно, задал вопрос Павел Федорович.
Степа встал и пошел в прихожую.
– А что для вас важнее? – спросил он.
Входная дверь хлопнула.
Профессор тер пальцем щеку в том самом месте, где засыхала слеза…