Веселье закончилось. Жесткий ноябрьский ветер выдувает из головы остатки добрых чувств и честных решений. Скользкая дорожка тянется в темноте вдоль разорванных бумаг около помойки и редкой травы у гаражей.
Боровикова качает в стороны, и кажется ему вся земля действительно круглой и такой шаткой, что он, держась за освободившийся от листьев куст, с грустью пытается определить местоположение своего подъезда.
– Вот там дом, – громко, глядя вверх, где черное небо, словно сговорившись со звездами, совсем не светится, – Вот там дом, – продолжает Боровиков и смотрит на землю такую страшно неровную и близкую. – Вот этот дом.
У Боровикова появляются слезы на глазах, и видится ему и слышится предстоящая ругань с женой и чувствует он, что где‑то рядом дорога. Что где‑то рядом кто‑то смеется над ним, смеется, даже не понимая, как ему плохо.
– Проводите, – выговаривает он, резко опрокинув свою голову назад, – проводите, женщина!
Маленькая женщина стоит невдалеке и смотрит, посмеиваясь, на Боровикова.
– Уелся, дорогой, как чучело, – жалеет она его, – вот и стоишь, как березка на ветру, и ветки твои в стороны.
– Только не талдычьте о воспитании, – Боровикова корежит, – у меня есть кому об этом.
Губа его нижняя то отвисает, то вновь поднимается, он чавкает, как будто доедает капусту.
– Справлял, – плавает Боровиков языком по зубам, – они недоотмечали, уехали. Я ел, только ресторан негодный. Чужая свадьба.
Он встряхивает руками от расстройства, и его чуть не относит спиной назад; женщина ловит его и держит, упираясь ему в спину руками, а носками ног – в землю.
– Валера, – говорит она, – позоришься. Какой же ты гадкий!
– Я вас знаю? – выпутываясь из головокружения, спрашивает Боровиков. – Не надо только выдумывать лишнего. Слишком просто вот так вот.
Женщина перестает улыбаться и визжит на всю улицу:
– Скотина ненавистная, сколько я терпеть‑то это буду?! Взять, да и зарыть тебя здесь около дома, чтобы не нашел никто.
– Галя? – спрашивает снова Боровиков. – Галя, это ты?
Глаза его никак не могут поймать фокус. Каждая попытка до странности напоминает ему лотерею «Спортлото»: все так и крутится, как барабан с шариками, а на них – номера.
– Галя, если это ты, – повторяет Боровиков сквозь слезы, – если это ты, то откликнись. Жена, заговори!
Крик Боровикова тяжел, слезы, вдруг выплеснувшиеся из глаз, горчат на губах испугом. Молчание стоящей за спиной женщины повергает Боровикова в ужас, и неумолимо тают его последние слабые надежды не свихнуться окончательно прямо здесь и сейчас. Тишина и чьи‑то руки за спиной отрезвляют, да только тело потеряло ориентиры, а силы не восстанавливаются. И плачет он от недоумения, и размазывает мокрой рукой по волосам слезы.
– Галя! – мольба его гремит по двору, и зажигаются чужие окна. – Галя, почему тебя не слышно?
Он пытается опустить себя на землю и лечь, но, словно привязанный, зацепляется за что‑то.
– Куда тебя несет? – шипит женщина. – Совсем как студень! Завскладом так даже не набирается. Очумевший магазин придурков.
– Мне теперь незнаком твой голос, Галя! – воспламеняется Боровиков. – Ты изменила тембр.
– Да никакая я тебе не Галя, – отвечает женщина, – Оськина я с обувного. Зачем ты пивом‑то запивал, дубина?!
– Оськина?! – Плавное тело Боровикова изгибается, принимая сразу форму и вопросительного, и восклицательного знака. – Оськина… фамилия знакомая.
– Еще бы, – гудит Оськина, – весь вечер мне коленку тер.
Боровиков мягко разворачивается боком и уже видит худое, немыслимо плоское ее лицо.
– А ты как тут? – спрашивает он и западает набок.
– Как, как! – вскрикивает Оськина. – Хватило ума тебя тащить! Со свадьбы мы вместе.
Левая половина лица Боровикова отходит в сторону, и глаз опускается вниз, и видит, что на Оськиной надето желтое, длинное, в черных точечках от грязи платье, а поверх платья накинут еще бордовый плащ.
– Мы, то есть, вместе идем ко мне домой? – глупо обрадовавшись, спросил Боровиков. – Вот Галя‑то обрадуется!
– Нет уж, – кривляется Оськина, – мы вместе ко мне домой идем. А к тебе поздно ехать. Полпервого уже. Тю‑тю!
Боровиков играет бровями и, не веря, бормочет:
– Ой, ли, душенька, вот же моя помойка, вот мой подъезд – вон там.
Рука его летит вперед, тело – вслед за рукой, и плюхается он головой в грязную слизь.
– Теперь еще и мой тебя, – констатирует Оськина, – пошли‑поехали, говорит, по клубам, видишь ли, потом к тебе, – передразнивает она, изображая Боровикова, – приехали ко мне. Тьфу, что же это я, как б…дь‑то!!! Вставай, давай, лежбище устроил.
Оськина наклоняется к Боровикову и толкает его рукой в плечо.
– Слышь, Валера, – шепчет она, – ты морду‑то всю измазал.
– Скажи, что я около моего дома, – упрямится Боровиков, – иначе я ползком пойду.
Он тычется носом в грязь и размазывает ее по лицу. На него вдруг нахлынуло какое‑то невероятное вдохновение, настоящий творческий порыв, и в голове проносятся свежие мысли, новые веяния, возникают целые жанры, доселе никому не ведомые. Хочется ему и вовсе плясать лежа. Но молчание Оськиной настораживает, и поэтому, повернув голову набок и прижавшись щекой к земле, Боровиков кричит:
– Оськина, позови Галю, мне ветрено очень.
– Ладно, пойдем, – кричит в ответ Оськина, – хватит дурака валять, а то Галя заждалась уже.
Боровиков пытается оттолкнуть себя от земли и с помощью Оськиной приподнимается, и, выписывая невероятные кренделя, он закручивает такие виражи, что все время почему‑то оказывается спиной к направлению движения.
– Мы туда идем! – тащит его Оськина. – Туда, а не туда.
Кивая и потеряв способность вязать лыко, Боровиков мычит, хрюкает и повизгивает. Дверь подъезда, конечно же, цепляет его ручкой за распущенный шарф.
– Послушайте, – выдавливает он, обращаясь к двери, – ведь это же дверь!
– Дверь, – говорит усталая Оськина, – дверь вот это, а это ручка.
Ее тон напоминает Боровикову добрые старые времена, золотое детство, когда каждый предмет разъяснялся и описывался досконально.
– Да, – говорит он, – я, кажется, очень пьяный. Ладно, никуда я отсюда не пойду.
Он хватается за ручку двери и повисает на ней.
– Хватит идиотничать, – кричит Оськина, – люди спят!
– Я сказал: не пойду! Значит, не пойду! – разглагольствует Боровиков. – Мне здесь нравится, здесь небо видно!
Глаза его смотрят вверх и не принимают возражений.
– Я что же, тебя сюда для этого тащила?! – пищит Оськина. – Мне что же, наказание это, что ли? За что только?
– За безобразие! – вставляет Боровиков. – За моральное разложение! Ты меня от жены увела! Вот! А я не хочу!
– Ну, пойдем, пожалуйста, – ноет Оськина, пытаясь образумить его по‑хорошему, – я тебе постираю.
– Жена постирает! – гордится Боровиков. – И вообще, я ничего не помню! Дайте пройти!
Он делает шаг, спотыкается и попадает в объятья Оськиной, а та с силой затаскивает его в подъезд и сажает на ступеньку лестницы.
– Не пройдет! – машет рукой Боровиков. – Пустое. Я не хочу, не могу, не буду мочь!
Он замолкает и всматривается в белое лицо Оськиной, потом медленно закрывает глаза. И вертящиеся круги заворачивают его, и летит он с неимоверной скоростью непонятно куда. Как сорвавшийся с катушек истребитель…
Очухивается Боровиков часа через два на полу около двери в квартире Оськиной, совершенно голый. Тишина и запахи пугают его. Хочется пить, голова неуверенно держится на плечах. Шлепая по коридору на кухню, Боровиков вздыхает и вспоминает, что перед банкетом обещал Оськиной потом заехать к ней.
– Ай, черт, надо ей позвонить, – говорит он вслух, и, хлебнув воду, расстраивается, что не удалось повеселиться.
Глаза его рассматривают кухонный пейзаж. Что‑то малознакомое и непонятное вокруг. Холодок пробегает по телу…
А Оськина уже давно спит, и ей абсолютно наплевать на Боровикова – того Боровикова, которого она зачем‑то затащила к себе, раздела и все ему перестирала. А он отказался спать на диване и ушел в коридор к двери на коврик, как собачка. Даже подвывал, пока не уснул…