ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Сначала почерк в тетради был ровный.

Шариковая ручка аккуратно выводила каждую букву.

Кое-где на полях прилагались схемы и рисунки.

Было видно, что делавший эти записи человек очень старался.

Второй день «реализации плана» был законспектирован карандашом, который, судя по всему, писавший затачивал зубами.

Неровные, прыгающие буквы. Множество исправлений.

Слова сливаются друг с другом.

Местами карандаш рвет бумагу.

Здесь тоже были рисунки и схемы.

Но не на полях, а в центре страницы.

В основном, круги, заштрихованные неровной круговой линией.

Черные, искусственные, «поставленные» карандашом кляксы.

К вечеру третьего дня у автора дневника вновь появилась ручка.

«День третий»...

 

Глядите, Митьку снова привезли! — кричала полная пожилая женщина в потертом белом халате. Кажется, она очень обрадовалась нашей встрече. Я удивился, поскольку никогда раньше ее не видел. Откуда она меня знает?

— Ну что, Ивановна, я его оставляю? — спросил санитар, препроводивший меня из приемного покоя на отделение.

— Оставляй, оставляй! — весело ответила та. — Тут уж мы сами управимся. Больше никого сегодня?

— Да, вроде все. Может, до вечера кого и привезут. Но к вам вряд ли. На тройке и на семнадцатом недобор. Так что... — санитар почесал затылок.

— Вот и хорошо. Вот и слава богу. Нам на сегодня этого добра хватит.

Санитар вышел. Женщина закрыла за ним дверь. На ключ.

— Чего опять учудил, Митя? — спросила она, пока мы шли по длинному коридору.

— Откуда вы меня знаете? — мне показалось, что она как-то связана с коричневым.

— «Откуда?» «Откуда?» — улыбнулась женщина, закрывая за собой очередную дверь. — Как же тебя не знать-то, Митя? Конечно, знаю. А у тебя все та же песня: как ни поступишь, все не узнаешь. Выписываешься: «Я вас, Екатерина Ивановна, никогда не забуду!» А как поступишь заново: «Кто вы? Откуда меня знаете?» Да вот уж знаю... Как такого забыть!

Ну все. Попался. Конечно. Столько агентов. Они и милиционеров завербовали. А вот теперь врачей из себя изображают.

— Ничего. Сейчас тебя подлечат, и все будет хорошо. Выпишем тебя — будешь как новенький.

Понятно, они хотят меня перепрограммировать. Так они поступают со всеми, у кого нет души. Но у меня она есть. Теперь они будут пытаться ее уничтожить. Нужно собраться. Нужно взять себя в руки. Мне будут морочить голову. Возможно, пытать.

 

*******

Мой «лечащий врач» — тоже женщина. Все это странно. Наверное, женщин легче завербовать. Какой-то философ говорил, что у женщин нет души. Вейнингер, кажется. Он застрелился в 23 года, когда понял, что мир невозможно изменить. Тогда наука еще ничего не знала ни про Черные дыры, ни про эффект бабочки. Мне тоже 23. Но я знаю все, что нужно. Я — физик. Мир можно изменить. У меня есть формула. Только для этого мне нужно отсюда сбежать и достать Дашино письмо.

— Ну, Дмитрий, что на этот раз? — спросила темноволосая женщина в очках и белом халате.

Странный вопрос.

— Значит, не хочешь разговаривать... Понятно. Все, как обычно, — она перестала сверлить меня взглядом и начала перебирать на своем столе бумаги. — Где тут у меня твои архивные истории? Да, вот. Две. А третья?.. Ты ведь у нас три раза лежал?

Она снова посмотрела на меня.

— Екатериночка Ивановна, — крикнула она. Дверь кабинета открылась:

— Да, Зоя Петровна! Я здесь.

— Екатериночка Ивановна, он ведь у нас три раза лежал? — спросила «доктор».

— Три. Точно — три.

— А почему только две архивные истории принесли?

— Наверно, не нашли третью. Но я попрошу, пусть поищут. Должна быть, — захлопотала «Екатериночка Ивановна».

— Вы уж попросите — пусть найдут. А то он же у нас молчит вечно, как партизан. И, как я понимаю, опять не узнает никого. Вас тоже не узнал?

— Нет, Зоя Петровна, не узнал, — ответила Ивановна, всплеснув руками.

— Ладно, меня забыл, — стала журить меня Зоя Петровна, — а Екатерину Ивановну-то... Она же твоя любимая санитарка была! Не разлей вода — компания! Ну, ладно.

Моя «любимая санитарка» поохала, поахала и вышла. Мы снова остались один на один с «доктором». Так лучше. Сопротивляться давлению одного вербовщика легче.

— Дима, Дима, — качала головой Зоя Петровна, пролистывая «мои» истории болезни. — Значит, позапрошлый раз ты у нас был геологом. Нашел центр планеты и хотел устроить нам тотальное извержение всех вулканов. Одну большую Помпею. Тебя тогда прямо из аэропорта привезли. Ты собирался без визы вылететь в Италию...

О чем она говорит? Какая Помпея? Что за глупости? Какая Италия? Какой геолог? Я — физик. Физик! Откуда она взяла геолога? Что-то путает? Нет, это она меня пытается запутать.

«По словам больного, — Зоя Петровна стала читать свои записи вслух, — символом души в античной мифологии была бабочка. Пиренейские горы с высоты напоминают бабочку. Это место, где покоится душа Земли. Чтобы разрушить всю Землю целиком, нужно взорвать эти горы».

Бред какой-то! Наверное, она хочет загипнотизировать меня. Так всегда делают гипнотизеры: начинают говорить какую-то ерунду — человек теряет нить рассуждений и проваливается в транс. А когда он в состоянии транса, ему можно внушить все что угодно.

— Так, а прошлый раз, — Зоя Петровна принялась читать следующую «историю», — ты у нас был биологом. Да... Нет, генетиком. Ты хотел вирус смертельный разработать. Чтобы он всеми путями распространялся — и воздушно-капельным, и через кровь, и через кожу. Потом всех людей заразить, и планету очистить. «По словам больного, теперь у человека нет души. Все люди — гусеницы. Их можно убить вирусом тутового шелкопряда». Да...

Я не биолог, я — физик! Физик! Что за ерунда! Она сама чокнутая! Сумасшедшая в белом халате!

— Ну, и кто мы теперь, Дима? — Зоя Петровна оторвала свой взгляд от стола и стала меня им буравить.

Точно — пытается гипнотизировать. Ничего не получится. У меня иммунитет на гипноз. Я специально его вырабатывал. И еще, я отсюда убегу. Обязательно убегу. Ничего, что двери с замками. У меня есть план — это главное.

— Да... — печально протянула Зоя Петровна через минуту. — И какую бабочку ты на сей раз выдумал?.. Ну, ладно. Разберемся. Ивановне расскажешь.

 

*******

Меня отвели в обшарпанную палату — большую, на двенадцать коек. В палатах двери не предусмотрены. Просто проемы — видимость дверей. Это сделано, чтобы постоянно наблюдать за больными и видеть, что они делают.

Палаты, словно одноглазые монстры, смотрят в длинный коридор, по которому ходят сумасшедшие. Но они, конечно, не все сумасшедшие. Некоторые — агенты, а некоторые —нормальные, как я, просто их считают сумасшедшими.

Моя кровать у самого окна. Окно зарешечено. Пока санитарка расстилала мою постель, я успел выглянуть во двор. Там мерно прогуливался коричневый. Он сразу же заметил меня и, расплывшись в дурацкой улыбке, помахал мне букетом коричневых цветов.

— Придурок! — процедил я.

— Чё ты сказал?! — раздалось с соседней койки.

Я обернулся. Грузный, отчаянно неприятный тип с бритой головой неправильной формы. Он поднялся на локте и уставился меня тупыми, бычьими глазами.

— А ну лежи, дурак! — вступилась за меня санитарка. — Не видишь, новенький. Не выступай, лежи! Да, да! Давай! А то сейчас Петьку позову... Развыступался тут!

Упоминание «Петьки» произвело на криво-голового почти магическое действие. Он притих и отвернулся. Ивановна накрыла мужчину одеялом и погладила его по голове. Потом эта добрая женщина повернулась ко мне и сказала:

— Митя, ты что не видишь? Вон у него с головой чего? Слесарь он. Ему голову прессом прижало. Как выжил — непонятно. Вот мучается теперь. Взрывной. Себя не контролирует. Не задирайся. Если обозлится, пиши пропало.

Я снова посмотрел на треснутого слесарным прессом. Да, к словам Екатерины Ивановны стоит прислушаться. Хорошая женщина. Добрая.

— А этот что делает? — спросил я у санитарки, показывая на полного, с проплешиной старичка, расхаживающего по палате с платком в вытянутой руке.

— Этот? — протянула Ивановна. — Да ты с ним, вроде, лежал уже тут...

Я напрягся. Снова мне намекают, что я тут не первый раз. Конечно! Давайте-давайте!

— Мить, чё ты? Вы же с ним еще и приятелями были... Диогеном кличут. Не знаю, что за имя такое. Ненашенское. Говорит, философ... — Ивановна протянула последнее слово так, словно отрекомендовала соседского академика.

— Понятно, — сказал я. — А остальные кто?

Санитарка села ко мне на кровать и стала рассказывать:

У того окна лежит новенький, первый раз поступил. Говорит, что за ним инопланетяне прилетали. Эксперименты на нем ставили. И чего такого идиота для экспериментов выбрали, ума не приложу! Может, они и сами дураки? Как ты думаешь?.. В том углу — Остап. Остапов потому что его фамилия. А еще он жульничает постоянно. Так что ты с ним ухо востро!

Про этого я тебе сказала... Да! Вот еще один новенький. Ванька, кажется. Все про Бога говорит... Я-то сама верующая. Жалко мне его... Не понимаю, чего он лопочет. От еды отказывается. Вроде как Святым Духом питается. Не знаю, не знаю. Может, и питается, да худеет. Мы его раза три в неделю через зонд кормим, чтобы совсем коньки не отбросил.

— Ивановна, что ты тут расселась! Нашла, с кем лясы точить!

Я и не сразу понял, что произошло. Надо мной возвышалась белая глыба, ворочавшая ручищами, словно двумя большими лопатами.

— Ухожу, ухожу, Надежда Петровна, — Ивановна подскочила, как по команде, и быстро ретировалась в другую часть палаты.

За всем, что происходило дальше, она наблюдала издалека печальными, испуганными глазами. Но делала вид словно бы совсем ни при чем.

Рядом, у самого изголовья моей кровати, брякнула стойка с капельницей. Черт, они собираются пичкать меня каким-то дерьмом! Так я и думал! Черт!

Я попытался вскочить. Но грузное тело Надежды Петровны буквально припечатало меня к койке.

— Не дергайся, малец. Хуже будет, — процедила глыба сквозь ряд золотых зубов.

Но я не готов был сдаваться без боя. Пока Ивановна заговаривала мне зубы, я еще не понимал всей серьезности своего положения. Но сейчас все встало на свои места. Они меня, действительно, будут пытать. Сначала лишат воли химическими препаратами, а потом начнут зомбировать. Да, им нужна моя формула! А все остальное только для прикрытия! И про геолога, и про биолога...

Я лягнул жирное тело Надежды Петровны, вывернулся, вскочил. И уже через секунду бежал по коридору.

— Петр! — зычно позвала глыба. — Ты мне нужен!

Несколько агентов, переодетых больными, как по команде, вывалили в коридор. Они ловко сбили меня с ног, вывернули мне руки и приволокли обратно в палату. Здесь меня водрузили обратно на койку и зафиксировали с помощью специальных повязок. Бой проигран.

Я почувствовал, как игла впилась мне в место локтевого сгиба, а колба капельницы издала характерные булькающие звуки.

— Ненавижу вас! Убила б! Шизик! — угрожающе шепнула мне на ухо Надежда Пет ровна. — Ничего, сейчас узнаешь, почем фунт лиха!

Я попытался кричать, звать на помощь. Но после очередной угрозы процедурной медсестры: «Сейчас будешь у меня кляп жевать!», — решил пока судьбу не испытывать. Нужно уметь проигрывать.

Но это тактическое поражение. Тактическое! Я еще отыграюсь...

Когда вся эта публика покинула палату, мое сознание начало мерцать. Наверное, действие лекарства. Тело стало сначала ватным, а потом задубело и натянулось струной.

Веки смыкались. Я чувствовал, что проваливаюсь в небытие. Сквозь узкую щелку отяжелевших век я разглядел дедушку с проплешиной. Он подошел к моей кровати и водил вокруг своим платком.

— Что это? — спросил я.

— Это фонарь, — самоуверенно ответил дед.

— Что ты делаешь?

Ищу человека...

 

*******

Я проснулся ночью. тела своего не чувствую мышцы сведены. Мысли путаются. В палате темно. В коридоре свет и шум.

— А ну, строиться! Живо! — чей-то мерзкий голос выгонял людей из палат.

Топот ног и шелест тапочек по разбитой линолеумной плитке.

— Уроды, равняйсь! Смирно! Товарищ Петр, уроды для ночной поверки построены! Старший по уродам, урод Трущенко.

Что там происходит? Я сплю или действительно сошел с ума? В коридоре звучат новые команды. Теперь, кажется, начались строевые занятия: «Раз. Раз. Раз, два, три! Шире шаг. Держать равнение!»

На койках вокруг никого. Только Ванька, который «все про Бога говорит», лежит на своем месте.

— Ваня, — тихо позвал я.

Он не ответил. Я попробовал еще раз:

— Вааань... Где все?

— На поверке, — еле слышно ответил он.

— А зачем?

— Просто, — сказал Ваня и повернул ко мне голову. — Способ унижения. Так каждую ночь происходит, после врачебного обхода. Петр — он прапорщиком был. Совсем больной. Дисциплину наводит...

— И что, слушаются его? — мне как-то не верилось.

— Это личный выбор, — отозвался Ваня.

— В каком смысле?

— Люди боятся умирать — но это только половина правды. На самом деле, они ждут, что все закончится. Сами и торопят конец.

— С чего ты взял? — я напрягся. Ваня только что огласил мой план об ускорении Конца Света. Откуда он знает? Тоже агент? С виду непохож.

— Потому что сражаются. «Отношения выясняют». Кто главнее. Кто урод, а кто не урод. Выяснение отношений — лучший способ погибнуть... Воин — он самоубийца. А тут все воины. За себя сражаются, но все равно воины. Им кажется, что это ради жизни. А на самом деле, ради смерти. Воин — это такая профессия, умирать.

— Да ладно... — протянул я. Я больше не тревожился. Ваня ничего про меня не знает, просто не в себе. Сумасшедший. — Воин к цели идет, а цель у него — победа. При чем тут смерть?.. Ерунда.

Мне трудно было говорить. Язык еле двигался. Челюсти почти не разжимались. Я решил прекратить этот бессмысленный разговор.

— Людям только кажется, что их смерть пугает. Неправда это. Она их завораживает. Жить, как они живут, невыносимо. Они подсознательно ищут смерти. Разрушают себя. Если у тебя за душой ничего не осталось...

Ванькин голос стал таять.

— Вань, что? — мне вдруг захотелось понять, к чему он клонит.

Кажется, он сглотнул слюну — смочил, как мог, пересохшее горло. Потом набрал в легкие воздуха и, превозмогая слабость, продолжил:

— Если у тебя за душой ничего не осталось, если ты все потерял, то...

— Что, Вань? Что?..

— Иначе жизнь не почувствовать, только на краю смерти. Боль — первый признак жизни. Он и последний. Самоубийца, думаешь, о чем мечтает? Понять, что он еще жив. Только перед самой смертью и почувствует. А в жизни не может, так ему плохо.

Тут я подумал, что это правда. Неслучайно люди стремятся к риску, ищут пресловутый «адреналин». Это дает им ощущение жизни. А сама жизнь у них мертвая. Да, это правильно.

— Не важно, как жестоко ты гонишь лошадь, — продолжал Ваня. — Не важно, как быстро она бежит. Если ты мчишься по кругу, ты все равно возвращаешься к началу. Все пустое. Суета сует, все — суета. Смерть — избавление...

Где-то я это слышал: «Суета сует, все — суета»... Где же? Не могу вспомнить.

— Хочешь сказать, что все стремятся к смерти? — голова у меня словно ватой набита.

— Да, только они этого не понимают. Все для этого делают, а не понимают.

 

— А ты понимаешь?

Я? — удивился Ваня. — Я — да.

 

*******

В коридоре продолжались строевые занятия. Глубокая ночь, а люди, измученные лекарствами и условиями своего заключения, ходят то шеренгами, то колоннами по отделению психушки, распевая дурацкие речевки:

Кто шагает дружно в ряд? Наш придурошный отряд!

Мы уроды, дураки, Наши головы пусты!

На какое-то мгновение я забылся. И в этом забытьи мне почудилось, что Ваня умер. Я очнулся от острого испуга. Холодный пот выступил у меня на лбу.

— Ваня?! Ваня?! — позвал я. — С тобой все в порядке?

В ответ я услышал смех. Тихий, едва различимый на фоне грохочущих в коридоре шагов. Вот дурак! Я так испугался, а он смеется.

— Ваня, чего смешного? — обиделся я.

— У тебя такой испуганный голос... — ответил Ваня.

— И чего? Это повод надо мною поржать?

— Нет. Конечно, не повод. Просто стало смешно. Смешно, когда люди боятся.

Я надулся, но мне хотелось с ним говорить. Понять, что он имеет в виду, когда говорит о желании умереть. Поэтому я переборол свое раздражение:

— Вань, а ты, что, значит, понимаешь, что хочешь умереть?

Мой собеседник задумался. Потянулась долгая, изнуряющая пауза.

— Это было до больницы, — начал Ваня. — Я думал. Я думал, имею ли я право жить? Вообще, каким должен быть человек, чтобы иметь право жить?

— Право? На это разве нужно? Родился — и живи, пожалуйста. Пока...

Я хотел продолжить мысль, сказать: «Пока не наступит Конец Света, а случится это скоро». Но передумал.

— Нет. Это неправильно, — серьезно сказал Ваня. — Мы же постоянно живем в долг.

— В долг? — мне показалось, что я ослышался.

— Мы же потребители. Мы потребляем воздух, пищу, воду. Мы потребляем результаты труда других людей. Мы потребляем их внимание, их чувства. Все постоянно берут у жизни в долг и даже не задумываются над этим, — тут Ваня замолчал на минуту и продолжил вопросом: — Тебе никогда не приходилось занимать по-крупному? Когда ты живешь и понимаешь, что не можешь эти деньги вернуть?

— Ну, приходилось. Я растратил большую сумму денег, не моих. И потом должен был занять, чтобы отдать. А потом нужно было отдавать, — эта история почему-то вспоминалась мною смутно, но неприятный осадок от нее ощущался совершенно отчетливо.

— И вот я живу с этим чувством. Будто бы я в долгу перед жизнью, постоянном. А как отдать — не знаю. И не отдам никогда. Только больше занимаю...

— Глупость! — обронил я.

— Счастлив тот, кто не помнит о своих долгах, — его ответ прозвучал риторически, в никуда. — А я понял: спастись от чувства, что ты перед всеми в неоплатном долгу, можно только одним способом.

— Быть нужным? — предположил я.

— Нет, — улыбнулся Ваня. — Быть любимым. Если тебя любят, то можно считать, что ты свои долги уплатил.

— А кстати, неплохое решение! — иронично заметил я.

— Нет, плохое.

— Плохое?

— Да, плохое. Очень, — подтвердил Ваня. — Тот, кто тебя любит, берет на себя все твои долги. Ты его как бы обременяешь своими долгами... Можно так сказать — «обременяешь»?

— Можно. Но почему?

Почему? — удивился Ваня. — Потому что любовь в том и состоит, что любящий берет на себя твою ношу. Разве тот, кто тебя любит, не положит свои силы, а если понадобится, то и саму жизнь, ради твоего спасения?

— Ну... — я задумался.

Мне эти Ванины рассуждения показались странными. Видимо, потому что сам я никогда не любил. Возможно, те, кто любят, чувствуют именно так.

— Ваня, и ты поэтому захотел умереть?

— Я захотел умереть, когда умер, — ответил Ваня.

Животный испуг парализовал меня изнутри. Ваня — покойник.

— Ты мертвец? — спросил я.

— Да, я — живой труп, — ответил Ваня.

— Ладно, закончим на этом.

 

— Меня полюбила девушка, — стал вдруг рассказывать Ваня. — Сильно. А я понимал, что меня не за что любить. Мне казалось, что я и жизни-то не достоин. Куда уж там — любви... А еще я и сам ее любил. Только поздно это понял...

— Поздно? — справился я. — Она тебя разлюбила?

— Нет, она покончила с собой, — ответил Ваня, и по голосу я понял, что его душат рыдания.

— Покончила с собой? Но почему?!

— Потому что я не хотел, чтобы она меня любила. Это неправильно. Люди не должны любить. Это неправильное чувство, нечестное.

Нельзя брать на себя чужие долги. Их нужно самому выплачивать. А любящий крадет у тебя твои долги...

— Ну ты даешь! — я был потрясен. — Ты и в самом деле ненормальный!

— И теперь я хочу умереть, — закончил свою мысль Ваня. — Раньше хотел, а не понимал, а теперь и хочу, и понимаю, что хочу. Я уже скоро умру.

 

*******

Строевые занятия в коридоре плавно перешли в конные учения. По команде «урода Трущенко» люди в коридоре скакали, цокали и ржали, изображая лошадей. Потом, как мне показалось, больные инсценировали расстрел военнопленных. И делали еще что-то военизированное, но что именно, я не понял. Через пару часов все закончилось.

— Значит так, уроды! — я узнал сиплый, низкий голос Петра. — Урок философии. Запомнили: «Битиё определяет сознание». Понят- но?!

— Понятно, понятно! — никто не возражал.

— Теперь вопрос по уроку: что такое дисциплина?! Ответ: дисциплина — это, когда все меня слушаются! А что бывает с уродами, которые меня не слушаются?..

Выстроенная, как на параде, толпа загалдела: «Надо наказать!», «Бить! Бить, чтобы не повадно!», «Голодовку!», «Скормить им все таблетки!», «Уши прижечь!», «Мозги вправить!»

— Кто сказал — «мозги вправить»? — голос Петра, словно раскат грома, прервал этот верноподданнический галдеж.

Тишина. И потом несколько голосов:

— Он! Он сказал!

— Ты? — спросил Петр.

— Я, — пролепетал кто-то.

— Зовут?

— Дутов, — ответил тот, и я узнал в нем кривоголового.

— Урод Дутов, — прошипел Петр.

— Урод Дутов, — исправился тот.

— Слушай, ты, — Петр говорил так, что даже мое задубевшее тело поежилось. — Какие мозги?! Какие у вас могут быть мозги?! Вы все — уроды! Повтори!

— Мозги, — затараторил Дутов. — Какие мозги. Какие могут быть мозги. Вы все уроды.

— ЧТО?! — заорал Петр. — Что ты сказал?!

— Вы все уроды, — повторил Дутов фальцетом. От ужаса или по глупости он и не понял, что сейчас значила эта фраза в его устах.

Звук удара. Грузное тело с грохотом упало на пол.

— Сколько мне это повторять?! — звучал в гробовой тишине голос Петра. — Вы — уроды! Вы должны помнить, что вы — уроды! И я вынужден жить здесь с вами, чтобы вы поняли: вы — уроды! Вы должны ложиться спать и просыпаться с одной мыслью: вы — уроды! Повторить!

Толпа хором отрапортовала: «Мы — уроды! Мы — уроды! Мы — уроды!»

— Дружочек, скоро и ты будешь так орать... Я слегка сдвинулся на подушке и посмотрел

в окно. Там маячила голова коричневого. Он вытянул шею до третьего этажа и теперь, из темноты, заглядывал внутрь моей палаты.

— Сгинь, — прошептал я.

— Я-то сгину, конечно, — голос коричневого стал вдруг жалостливым. — Только вот ты быстрее соберешься... Думаешь, эта золото-зубая тебя оставит? Она же тебе прямо сказала: «Хуже будет». Ее специально наняли! Точно тебе говорю! У меня на этот счет информация есть. И письмо под угрозой. Сейчас его менты как «вещдок» изымут, и все — накрылась твоя формула. Бежать надо, дружище. Бежать...

— Сам знаю. Только вот... — я потянул ноги, привязанные к спинке кровати.

А это потому, что надо было меня с самого начала слушаться. Не слушался — и на тебе результат. Я согласен — воровать нехорошо. Но это не ты виноват. Это мир плох. Ты и сам знаешь. А иначе, зачем его взрывать? Все ты правильно придумал. Ты только посмотри, что там в коридоре творится? А что в клубе было? А покойники в метро? Думаешь, где-то в другом месте лучше? Этот мир гниет изнутри. Весь уже прогнил.

Люди смысла в жизни не видят, пустая у них жизнь. Все растеряли. Ничего святого не осталось. Вот и занимают себя, чем придется. Кто-то пьет, кто-то колется, кто-то «к культуре приобщается». Кто-то думает, что влюбляется, кто-то ненавидит всех. Кто-то учится, сам не зная зачем. Кто-то работает день и ночь, чтобы света белого не видеть. Кто-то вот — самоутверждается...

— Уроды, равняйсь! Смирно! — раздалось в коридоре. — Слушай мою команду! По койкам бегооом марш!

Затеянная под конец перекличка закончилась, и всех распустили по палатам.

 

*******

Трое втащили к нам в палату обмякшее тело. И только когда они оказались около моей кровати, я понял, что это тело — кривоголовый. Они водрузили его на кровать и замерли, глядя на результаты своей работы.

— Как тяжела жизнь... — пролепетал щуплый мужчина, о котором мне Ивановна рассказывала, что он жертва инопланетян.

Особенно дурная! — добавил Диоген и улыбнулся.

— Что с ним прошептал я .

— Сначала пойми, что с тобой. Потом спрашивай о других, — ответил Диоген.

Неприятный старик. Но с языком у него все в порядке — острый.

— Развяжи, а? — попросил я, показывая на свои руки.

— С развязанными ты дошел до сумасшедшего дома, — Диоген развел руками и склонился надо мной. — Не логично ли предположить, что со связанными твоя жизнь станет лучше?

— Ты больной, да? — я разозлился.

Больной — не больной, но в этом сумасшедшем доме меня по рукам и ногам не связывают, — старик сделал вид, что, мол, разговор окончен, и он уходит.

— Подожди... — получилось вдруг так жалостливо.

— Ну чего еще? — Диоген обернулся. — Сказал же, не буду развязывать. Петька чефирить пошел, а потом пойдет с инспекцией — увидит и накостыляет.

— Ладно, не развязывай. Просто посиди со мной. Пожалуйста...

Диоген притворялся недовольным. Но сел на край моей кровати.

— Подумай об этом, как об уроке, — сказал он, задумчиво глядя в окно. — Если ты, связанный, научишься быть счастливым, то каким счастливым ты будешь, когда тебя развяжут.

— Говорят, мы раньше с тобой дружили...

— Мне этого не говорили, — ответил Диоген.

— Так этого не было? — удивился я.

— Я этого не говорил...

— Тьфу! — я отвернулся к стене. — Чё ты мне голову морочишь?!

— Знаешь, — сказал он вдруг серьезно- серьезно, — однажды я защебетал по-птичьи, и слушать меня сбежалось все отделение. Ради пустяков они сбегаются, бросая любое дело, а ради важных вещей и не пошевелятся! И вот я спрашиваю себя: говорить мне с тобой серьезно или валять дурака?

— Все зависит от того, что ты хочешь услышать в ответ...

— Хорошо, — Диоген поднял брови. — Я хочу услышать правду.

— Ну завернул... А апломба-то сколько! Давай, спрашивай — отвечу!

Диоген расхохотался:

— Раньше ты был умнее!

Я удивленно на него уставился:

— Умнее?..

— Откуда ты знаешь, в чем правда?! — продолжал смеяться Диоген.

— Да уж знаю! — меня бесил его смех.

— Вот и скажи мне, есть смерть или ее нет?

— Есть!

— Да неужто! — он разыграл потрясение. — Ты ее видел?

— Ладно, — огрызнулся я. — Но жизнь-то я точно видел. Это правда. Жизнь есть.

— Тогда объясни, что это такое «жизнь», — предложил Диоген и надменно сложил на груди руки, словно собрался долго и внимательно меня слушать.

— Ну... — я озадачился. — Жизнь — это...

— Это... — вопросительно протянул Диоген.

И действительно, что на это ответишь. Что такое «жизнь»?

— Но я могу о предметах сказать. Это окно. А там — дверной проем, — сказал я, показывая взглядом сначала на окно, а потом на дверной проем.

Диогена и это развеселило:

— А вот я живу в бочке! Что ты на это скажешь? Вон она в том углу стоит...

— Это не бочка. Это кровать.

— Нет, это бочка! — Диоген не шутил, он настаивал на этом.

— Бочка должна быть круглой! — возмутился я.

— А это распрямленная бочка! — и он показал руками, как ее «распрямляли». — Что скажешь?!

— Так ты считаешь, нет правды? — спросил я.

 

— А мир плох или хорош? — «ответил» мне Диоген.

— Мир плох! — уверенно сообщил я. Уж в этом у меня сомнений не было никаких.

— Это твой мир плох! И худо тебе. А у счастливого мир замечательный! Но ведь это один и тот же мир — твой и его! Он один! Ну, и скажи теперь, плох мир или хорош?

Мой рассеянный взгляд упал на Ваньку. Он лежал на своей постели — неподвижный, закрыв лицо истощенными руками.

— Мир плох, Диоген! — повторил я. — Мир плох.

 

День четвертый

*Я испытываю внутреннюю опустошенность... Я ничего не испытываю... Я опустошен... Внутри... Меня поместили в изолятор. В одиночку. Клетка. Окно зарешечено. Только одна кровать и все. Видимо, скоро начнут зомбировать.

Утром кривоголового перевели в нейрохирургию, в реанимацию. Он так и не пришел в себя после встречи с кулаком Петра. На отделении было проведено расследование. Допрашивал больных Петр. Остап показал, что кривоголового ударил я.

Все это специально подстроено.

Я продолжил делать свои записи. Диоген украл со стола медсестры ручку, а тетрадь я прячу в нательном белье. Я делаю записи очень тщательно. Если все здесь подстроено, то потом я смогу разобраться в том, что происходит. Когда я запутаюсь... А я уже начал чувствовать, что путаюсь.

Я рисую пальцем в воздухе символ Дао. Две капли, составляющие круг. Это противоположные силы. Весь мир держится на борьбе противоположностей. «Единство и борьба противоположностей». Если одна из них оказывается хоть чуть-чуть сильнее другой, то все — конец игры.

Сила действия равна силе противодействия. Не нужны никакие особенные затраты сил. Нужно просто подыграть одной из противоположностей. Я собираюсь разрушить мир, добавив одну маленькую детальку, но только к одной из сторон... Этого будет достаточно.

Мой план прост и точен — это непреложные законы физики.

Вчера Ваня мне объяснял свою теорию. Но только сейчас я начал ее понимать. Нет жизни и нет смерти, есть — существование. И оно длится ровно до тех пор, пока силы жизни и силы смерти находятся в борьбе, противостоят друг другу. Как только человек начинает подыгрывать своему желанию смерти, он умирает.

Ванька себя убьет. Он на самом деле не хочет жить. Кривоголовый хотел — он выживет. Если не испугается и не сдастся. А Ванька не хочет — он умрет.

Диоген делает вид, что ему на все наплевать. Но это неправда. Он это специально делает? Но зачем? Если нет правды, то нельзя сказать, что нет правды. Потому что в этом тоже не будет правды. Но он прав, правды нет. Есть игра сил, борьба противоположностей. И ее результат всегда предсказуем — побеждает та, что сильнее.

Стоп!

Нелинейность! Эффект бабочки! Небольшая деталь, сущая случайность может изменить ход игры. Кто это определяет? И разве это законы физики? Разве это не чудо?!

Я мучительно думаю над феноменом чуда. Что такое «чудо»? В этом можно разобраться, если найдется правильный ответ на вопрос: человек противостоит Вселенной или является ее частью? Если он ее часть, то он принадлежит одной из сторон, входит в состав одной из противоположностей. И значит, он не способен творить чудеса. А если нет, если он вне этих противоположностей, над ними. То он — бабочка!

Я пытаюсь понять это. Вспомнить, что я читал о метеорологе Лоренце. О том, как он думал, когда наткнулся на свой «эффект бабочки».

Атмосферные циклоны борются с антициклонами. Зоны повышенного и пониженного давления перемещаются над поверхностью планеты. Какая из них победит, какая какую толкнет — от этого зависит погода у меня над головой. От этого зависит — светит мне сегодня солнце или я буду смотреть на сгустившиеся тучи и проливной дождь.

Но вот бабочка взмахнула крыльями в Пекине. И сила образованного ее крыльями воздушного потока, ничтожная по сути, присоединилась к силе огромного антициклона. Уступая циклону, этот антициклон шел на Запад, и, благодаря бабочке, вот он уже идет на Восток. А через месяц у меня над головой солнце, хотя, по логике вещей, должен был быть ливень. В Нью-Йорке же ураган, но должно было светить солнце!

Если я достану Дашино письмо и подставлю его в свою формулу, это запустит реакцию, финалом которой станет второй Большой взрыв. Вселенная превратится в антивещество, в одну большую Черную дыру. Нет, я не играю на стороне какой-то противоположности, я — бабочка! Человек обладает свободой воли! Он может изменить все, что считает нужным.

Почему же Ваня решил умереть? Зачем?! Что это за дурная идея: «Я всем должен. Я живу в долг. Я не имею права на жизнь»! Он на стороне своего желания умереть. Так это его свободный выбор? Или он просто заложник своей идеи? А если я исправлю его идею, он не покончит с собой? Получается, я могу его спасти? Но должен ли я сделать это? Боже мой, у меня голова сломается от этих мыслей!

«Я хочу услышать правду! — говорит Диоген. — Однажды я защебетал по-птичьи, и слушать меня сбежалось все отделение. Ради пустяков они сбегаются, бросая любое дело, а ради важных вещей и не пошевелятся! И вот я спрашиваю себя: говорить мне с тобой серьезно или валять дурака?»

 

*******

С кем ты там разговариваешь? — спросили меня из-за стены.

— Меня кто-то подслушивает?

Я только сейчас понял, что разговаривал вслух. Это так непредусмотрительно!

— Я не подслушиваю, просто слышу, — ответил человек.

Я еще раз окинул взглядом помещение изолятора, на сей раз с пристрастием. Прямо над моей головой красовалась вентиляционная решетка. Я залез на спинку кровати и посмотрел сквозь нее. Хорошенькая вентиляция! Она напрямую идет в соседнее помещение, а сама стена в каких-то два пальца! Это специально сделано для прослушивания!

— Э-эй! — крикнул я через отверстия решетки. — Ты там?!

— Не ори! — ответили мне.

— Что ты там делаешь?

— Хороший вопрос! — рассмеялся мой собеседник. — Мне бы и самому хотелось знать, что я тут делаю, блин! В психушке! Поел галлюциногенов и на тебе — сиди с дуриками. Ты — дурик?

— В каком смысле? — не понял я.

— Ну, в смысле, так галлюцинируешь или закидываешься? — деловито спросил он.

Я не галлюцинирую...

— Понятно, значит дурик, — постановил молодой человек. — Как зовут?

— Меня?..

— Нет, дядю Васю!

— Митя.

— А я Стас. Будем знакомы.

Мы замолчали. Я пытался осмыслить нашу беседу. Все это выглядело, как минимум, странно.

— Ты чё замолчал-то? — Стае проявился минут через десять.

— И все-таки ты меня подслушивал...

— Ну, точно — дурик, — пробурчал себе под нос Стас и продолжил, но уже отчетливо: — Просто прикольно. Вся эта твоя галиматья про Конец Света. Развел, конечно, канитель... Не понимаю, чё ты так паришься? Если, как ты говоришь, он и сам должен кони двинуть, зачем напрягаться? Живи, наслаждайся жизнью.

— Вот все так думают, и вот результат...

— Слышь, ты, не гони! — оборвал меня Стас. — Еще дурики мне тут будут душилово разводить. Я с тобой по-нормальному хочу поговорить. Мне реально в кайф твоя философия. Ты это мощно задвинул: «Я, типа, бабочка!», то-сё. Сейчас взмахну крыльями, и привет! Поминай, как звали.

Стаса, как он выразился, «пробило на разговор». Он стал рассказывать мне о своих опытах с галлюциногенами. О том, чем наш АСД отличается от голландского, с какого как «вставляет». Еще он поделился своим опытом грибника. По его словам, настоящие галлюциногенные грибы есть и в средней полосе. Он их собирал с сотоварищами и ел. Прямо так. Какие-то поганки... И все это он говорил к тому, что сам он бабочкой ни разу не был, но однажды его вставило кузнечиком. Он даже видел свое отражение в зеркале — со множеством лапок на груди и животе, хитиновыми пластинками, крыльями, характерными челюстями и длинными усиками. Я его слушал и думал: «Вот кто из нас двоих дурик — так это ты, Стае!»

— И знаешь, что я тебе скажу, Митя, — продолжал Стае. — Все это ты, конечно, клево придумал. Там, типа, эффект бабочки. Взмахнула крылышками, бряк-бряк-бряк. А за ней воробушек... Но херня это все.

Я никому не говорил еще... Тебе скажу. Ты у нас такой продвинутый в этой теме. Есть у меня дома дверная ручка. С виду — обычная дверная ручка. Но это обман. Обманчивое восприятие. Это не обычная ручка. Это специальная ручка. Если вставить ее в отверстие, какое в дверях делают для таких ручек, и повернуть, то весь мир тут же и... грохнется. Как карточный домик сложится! Честно тебе говорю! Я это совершенно отчетливо понял.

На самом деле, мир же совсем не такой крепкий, как говорят. Он зыбкий. На химии это крепко вставляет. Все условность. И времени нет, и пространства нет. И человек — сегодня живет, а завтра — помер. Все — химера одна. А тут ручка, фактическая... Поворачиваешь — и все!

Я ее на одной даче нашел — у пацана знакомого, на чердаке. Там и дверей-то таких не было, для которых эта ручка подходит. Ну я и спер ее, конечно. Думаю, пусть уж лучше у меня будет. А то какой-нибудь дурик, типа тебя, кайф мне обломает. Вставит ее...

Я в последнее время столько встречаю людей, которые хотят с этим миром разделаться. Эпидемия какая-то! А я думаю, чего с ним разделываться-то? Нормальный мир. И зыбкий к тому же. Его, блин, охранять нужно, а не взрывать...

Мысли в моей голове вдруг завертелись с бешеной скоростью. От былой заторможенности и следа не осталось. Ручка. Вставить ручку. Повернуть. Мир — зыбкий. Все рухнет. Письмо. Дашино письмо. Вдруг оно об этой ручке?! Вдруг там план, инструкция — где эта ручка, что с ней делать.

— Слушай, — вопрос Стаса оборвал круговерть моих мыслей, — а правда, там этот парень... Как ты его назвал? Ваня, что ли. Или Ганя. Решил, типа, того...

— Правда, — сухо ответил я.

Мне почему-то больше не хотелось говорить со Стасом. Если бы он сказал мне, где ручка... Но он не скажет, он считает, я — дурик. Кретин!

— Ты бы ему сказал, что ли, — продолжил Стае, — что на жизнь право не нужно. Жизнь — это долг. То есть не в долг, а долг. Типа, долг это его — жить. Мир — зыбкий. Если есть — значит нужно. Если он, этот твой Ванька или Ганька, есть — значит нужно. Не ему решать. Откуда он знает, зачем? Этого никто не знает.

Ты, вот, сам говоришь, что все со всем связано, все от всего зависит. Борьба там этих... противоположностей. Немножко добавить, немножко убавить. Бабочка там, туда-сюда. Сложная штука! А тут вдруг целого человека не станет! Разве не изменится ничего в этом мире, даже если от бабочки столько зависит. И не по закону не станет, а по «свободной воле». Это же какая может катавасия из-за этого произойти!

К этому моменту я Стаса уже не слушал. Но вдруг его слова проступили в моем сознании, словно я перемотал пленку: «А тут вдруг целого человека не станет. Разве не изменится ничего в этом мире, даже если от бабочки столько зависит. И не по закону не станет, а по "свободной воле"».

Я оцепенел...

За стеной раздался женский голос.

— Семикин, давай, собирайся! Выписывают тебя. Родственники приехали. На мерседесе...

— Ну слава богу, дождался! — обрадовался Стас.

— Да уж, хватит нам тут блатными бокс занимать.

— Ладно, не обеднели, — огрызнулся он.

Я сидел в тишине и слушал, как стучит мое сердце. Словно для него время идет по-другому. Торопится. Будто часовой механизм у бомбы, заложенной под зданием мира.

А вдруг они что-то лекарствами с моим сердцем сделали, чтобы оно свой ресурс израсходовало, и я не успел свой план реализовать?!

Началась паника. Я хожу по изолятору — от стены к стене, от стены к стене. Черт, я действительно могу не успеть! Под окном точно так же нервно маячит коричневый. Он всем своим видом сообщает мне, буквально требует, — нужно бежать, времени не осталось.

«Как?!» — мысленно спрашиваю у него.

Он в ответ только пожимает плечами и показывает на коричневые часы — мол, время не терпит. А я и сам знаю, что оно не терпит. Но у меня и в голове туман, и мысли путаются. За крытых дверей отсюда до выхода штук десять, если не больше. Замуровали.

За стеной снова раздался какой-то шум. В помещение вкатили то ли кресло-каталку, то ли какое-то другое приспособление.

— Значит так, — командовал женский голос, — привязали его хорошо. Сейчас давайте, кормите. Все помните, как делать?

— Да, помним, — я узнал голос «жертвы инопланетных экспериментов».

— Вот — нате вам зонд. Вводите через нос, а потом туда порциями всю эту миску. Вазелином не забудьте смазать. Понятно?

— Понятно, — это уже говорил Остап.

— Что они там собрались делать?

 

*******

 

Дверь закрылась. Наступила тишина. Нервные шаги стали мерить пол соседнего изолятора — от стены к стене, от стены к стене.

— Я в отчаянии, я в отчаянии! — забормотал Остап. — Худяков, ты слышишь меня? Я в отчаянии!

— Не знаю, Остап. Не знаю... — повторяла «жертва НЛО», которую Остап называл Худяковым.

— Но мы должны что-то решать. Должны?!

— Должны, Остап. Должны.

— Ты понимаешь, что, когда этот прессом вдаренный вернется, он меня на британский флаг порвет?! Порвет. Дутов — он же дебил! — Остапа трясло. — Ну, конечно, я сказал, что его этот чудик новенький ударил. А как? На Петра показать?! Так тогда он от меня мокрого места не оставит!

— Может, и обойдется, — протянул Худяков. — Не все из реанимации возвращаются...

— Не все возвращаются, — повторил Остап, и в его голосе затеплилась надежда. — Может, как-то там его... Это...

— А как ты туда попадешь?

Этот вопрос Худякова выглядел наивным и глупым. Похоже, этот Худяков настоящий «дурик».

Да. Отпадает, — Остап снова зашагал по комнате. — Ты думай, думай! Мне точно сказали, что Петр — инопланетянин. Он тебя заберет к себе на корабль и будет мучить. Эксперименты над тобой ставить. Твои мозги просвечивать...

Кажется, Худяков заплакал. Жалобно, как ребенок.

Черт, да Остап им просто манипулирует! Он внушает Худякову, что Петр ему угрожает.

— Помнишь, он тебе сказал, — продолжал Остап, — что он с тобой еще разберется? Что он имел в виду? «Разберется». Он хочет тебя на составные части разобрать! Понимаешь?! Так что ты думай, думай, как нам от него избавиться!

— Я боюсь, боюсь... — причитал Худяков.

— Слушай! — во весь голос «зашептал» Остап. — У меня есть план!

 

— План?.. — робко спросил Худяков, не веря своему счастью.

— Да! Ты задушишь Петра, когда он будет спать...

— Аааа! — заорал Худяков. — Нееет! Я боюсь! Я не могу! Он сам меня задушит!

Тихо ты! Молчи! — это прозвучало как угроза. — Слушай сюда. Мы с тобой соберем свои таблетки за пару дней. И еще я знаю, чьи таблетки можно взять. Мы их растолчем в порошок. На следующую ночь я буду заваривать Петру чифир и насыплю туда эти таблетки. Его срубит. А ты его задушишь платком Диогена. И все решат, что это Диоген его убил. Никто не узнает! Точно тебе говорю.

— Он же инопланетянин, он мои мысли может читать. Он уже читал, я знаю. Он поймет, что я хочу его задушить, — Худяков растирал по лицу слезы. — Я не могу... Мне страшно...

— А то, что тебя на запчасти разберут, тебе не страшно?! — заорал Остап.

— Страшно... Страшно...

— Значит, надо! Это твой шанс. Просто ты не будешь об этом думать. И Петр ничего не узнает. Как он узнает, если ты не будешь думать?

— Не узнает...

— Ну вот! Просто не думай об этом и все. Я буду за тебя думать.

— А как не думать? — недоверчиво протянул Худяков.

— Ты просто говори себе: «Я не думаю о том, что собираюсь задушить Петра». И все.

— Все?..

— А что еще? Конечно, все! — убежденно сообщил Остап.

Я сидел, вжавшись в свою кровать. Остап просто разводит этого дурачка! Он его хочет на убийство подтолкнуть. Боится, что с ним криво-головый расправится, когда вернется из реанимации. За то, что Остап меня сдал, а не Петра.

Ужас. Что здесь происходит?! Сумасшедший дом!

— Все, договорились, — постановил Остап. — Теперь давай ешь, а я пока этому зонд вставлю.

— Есть? — не понял Худяков.

— Ешь, конечно, — подтвердил Остап. — Ты ведь у нас худ-яков. Этот не хочет. Будет сопротивляться. Может, кусаться начнет или плеваться будет. Тебе оно надо?! А так мы тебе кашу скормим, этому зонд засунем. Никто ни о чем не узнает, и все будут довольны. Да, Ваня?

— Да, — ответил Остапу третий голос. Ваня! Они должны его кормить, чтобы он не

умер. А они собираются его кашу съесть! Он же умрет. Точно! Я хотел закричать на них, чтобы они не смели этого делать. Чтобы они кормили Ваню. Что ему нужно есть. Что никто не будет доволен. И что я все слышал и расскажу, что они задумали убить Петра.

— Ты в своем уме? — спросили меня из-за окна.

Я обернулся. На меня в упор смотрел коричневый:

— Ты в своем уме, я тебя спрашиваю?! Или от этих заразился? — глаза коричневого елозили в орбитах, словно игрушки-раскидайки. — Тебе же никто не поверит! Кому ты что расскажешь?! А если Остап поймет, что ты все знаешь, он с тобой тоже разделается. И как тогда ты реализуешь свой план?

Меня затрясло. Я действительно не могу себя выдать. Да мне и не поверят. Решат, что я сумасшедший. Они хотят убить Петра. Ваня умрет, если его не кормить насильно. А если я себя выдам, то я не смогу реализовать свой план. Мне нужно письмо. И еще дверная ручка. Да, дверная ручка, наверное, нужна.

Что мне делать? Молчать? Кричать? Что мне делать?!

Я слышал, как Худяков стучал ложкой по миске, выгребая из нее больничную кашу. Я слышал, как срабатывал рвотный рефлекс у Ваньки, когда ему вставляли зонд. Я смотрел в окно и видел коричневого, который гипнотизировал меня своими вертящимися глазами — только бы я ничего не сказал.

И я молчал.

— Ты пойми, Худяков, — слышал я из-за стены голос Остапа. — Так нужно жить. Если все довольны — это хорошо. А если не все — это плохо. Главное, чтобы все были довольны. Никто не знает, что правильно, а что неправильно. Нельзя сказать: «Это должно быть так-то, а это вот так-то». Вообще, что значит «должно»?

Главное учесть все интересы. Если все интересы учтены, тогда все правильно. Ты смотри, представь, если Петра не будет... Ты можешь не бояться, что тебя на органы разберут. Дутов будет доволен — он на Петьку уже давно зуб точит. Я буду доволен — мне с Дутовым разбираться нет никакого интереса. Все будут довольны...

 

*******

Я хотел переговорить с Ванькой. Это очень важно. Я должен передать ему слова хранителя дверной ручки: «Право на жизнь не нужно. Жить — это долг. Мир — зыбкий. Если есть — значит нужно». Но как? Там ведь эти — злоумышленники...

Постепенно образ Стаса стал странным образом стираться из моей памяти и трансформироваться. Сейчас я воспринимал его, как какого-то пророка, спустившегося с небес, чтобы поведать мне великую истину о долге жить.

Я почувствовал, что на мне лежит миссия проповедовать эту истину. Причем, единственным человеком, который нуждался в моей проповеди, был Ваня. Спасение его жизни, возвращение его в лоно истины показалось мне сейчас первейшей задачей.

— Вы закончили? — и снова звук открывающейся двери соседнего изолятора, и тот же женский голос. — Покормили его?

— Да, — ответил Остап.

— Ну тогда выметайтесь отседова!

— Ас этим как? — спросил Остап, видимо, имея в виду Ваню.

С этим? — задумалась женщина. — Сейчас у вас прогулка...

У меня затеплилась надежда — вдруг она оставит Ваню в комнате одного. Тогда я смогу с ним переговорить. Я напрягся, сосредоточился, сконцентрировал силу мысли на одной-единственной задаче — добиться беседы с Ваней. С глазу на глаз.

— Да пусть здесь посидит, — решила женщина, — а то еще не уследим. Пойдет — вырвет. А тут понятно будет. Оставляйте здесь.

Yes! Получилось! Они оставляют Ваньку одного!

Я машинально повернулся к окну и увидел счастливые глаза коричневого:

— Ты все можешь, дружок! Ты только должен поверить в себя — и судьба пойдет тебе навстречу. Ты просто не доверяешь себе. Нужно доверять себе! Все происходит так, как ты об этом думаешь. Не думай, что не получится. И все получится. Ты можешь сбежать отсюда. Просто нужно думать, что ты можешь это сделать. И судьба пойдет тебе навстречу.

Да! Я могу влиять на ход событий! Мои мысли — это энергия. Пусть и слабая, но — энергия! Если направить ее в нужную точку, то можно произвести любые перемены! Цель достижима, нужно только знать путь.

Я действительно Избранный! У меня есть истина о долге жизни и формула Большого взрыва. Я смогу сделать то, что нужно! Я буду управлять Миром! Сейчас только разберусь с Ванькой и сбегу отсюда.

— Ваня! — позвал я.

— Кто тут? — спросил он.

— Это я — Митя.

— Ааа, — еле слышно протянул он. — Привет.

— Ваня, ты должен есть, — со знанием дела сообщил я. — Чтобы жить, право не нужно. Жить — это долг. Нельзя решать свою судьбу. Нельзя злоупотреблять свободой воли. В этом мире все со всем связано. А поэтому, если что- то есть, значит — оно должно быть. Если этого не будет, то все пойдет по-другому, а не должно, потому что мир зыбкий. И это долг — жить, если тебе эту жизнь дали...

Я прервал свою отповедь, потому что мне показалось, что Ваня смеется.

— Ты что, смеешься? — не понял я.

— Смеюсь, — ответил Ваня. — Прости.

— А чего я такого смешного сказал? — я даже разозлился.

— Нет, ну... Просто... — Ваня, кажется, искал подходящие слова. — Знаешь, как говорят, — без воли Господа ни один волос не упадет с головы человека?

— Ну, что-то такое слышал...

— И если я могу не есть, разве это не по воле Господа, если все по Его воле?

Я опешил. Странная логика. Я никогда так не думал. Что же это получается? Поступок возможен, только если его Бог разрешает? А чего Он не разрешает, то того и быть не может? Вообще?!

— Ты хочешь сказать, что Он тебе разрешил не есть? — уточнил я.

— Митя, если бы Он не допускал этого, то этого и не могло бы быть. Я бы даже подумать не мог, что можно от еды отказаться. Если я просто думаю о чем-то, то значит, Бог уже эту мою мысль допустил. Ведь все в Его власти. Ничего без Его ведома и желания быть не может.

И нет у нас никакой «свободной воли». Все предначертано, все предопределено. И ни один волос не упадет с твоей головы... Мы просто выполняем Его замысел. Мы маленькие песчинки, которые перетекают из одной чаши песочных часов в другую. Ты не решаешь — двигаться тебе или нет. Это — иллюзия. Одна большая иллюзия. За тебя решают.

Как ты не понимаешь...

Ваня снова смеялся. А я вспомнил вдруг слова Альберта Эйнштейна: «Бог не играет в кости». Все в моем сознании встало с ног на голову. Что же это получается: что бы я ни подумал и ни придумал, на все это есть воля Господа? И моя формула — не моя формула. И мое откровение — не мое откровение. И мое решение — не мое решение.

А что же тогда «эффект бабочки»?! Если все предопределено, то и случайности предопределены. И результат, значит, всегда предопределен. И ничто не случайно. И если сегодня у меня над головой ясное небо, солнце светит — значит так и должно было быть. А если ураган в Нью-Йорке, то плевать на бабочку? Он должен был быть.

— Но постой, Вань, — что-то показалось мне странным во всех этих выводах. — Как же может Бог желать, чтобы ты не ел и умер от этого? Это странно. Зачем было тебе давать жизнь, чтобы потом ты от нее избавлялся. Какой-то пустоцвет...

— Странно это от тебя слышать, — ответил Ваня.

— Почему? — не понял я.

— Мне Ивановна сказала, что ты как в больницу ни поступишь, все у тебя какой-то новый план разрушения мира. Чем же ты от меня отличаешься? Я свой мир хочу разрушить, а ты — весь мир. Какая разница? Или мир тоже пустоцвет? Значит, Бог так сильно может ошибаться?

Меня колотило изнутри. Мне казалось, что моя голова сейчас просто сломается. Перегреется, как паровой котел, и рванет со всей дури! Боже мой! Что же со мной такое?! Может быть, я действительно не в себе?! Но почему мне так важно спасти Ваню?..

— Ваня, — протянул я, — но неужели тебе не плохо без еды? Зачем?..

— Это пройдет...

 

*******

В коридоре послышался шум — звук шагов, крики, гомон. Мне показалось, что там человек семь или даже десять. Весь персонал отделения — врачи, медсестры, санитары.

— Нет, и не уговаривайте меня! — кричала женщина, кажется, Зоя Петровна. — Все, пора ему делать электрошок.

— Ну, может, подождем еще... Вдруг образумится, — причитала другая, чей голос был мне не знаком. — Процедуру надо было заказывать заранее...

Мысль, что сейчас мои мозги «подогреют» электрошоком произвела на меня парализующее действие. Я задрожал. Они тут, действительно, пытки устраивают! И почему мне делать электрошок?! Кто дал им право?!

Тут я все понял. Зоя Петровна — она и есть они...

— И слушать ничего не хочу! — Зоя Петровна раздражалась все больше и больше. — Почему вы сами его не кормили?! Ну как это можно больным доверять?! Вчера с Дутовым делов наделали, сегодня с анорексиком нашим. Куда это годится?! Я с вами еще разберусь!

Анорексия — это, когда люди ничего не едят. Да это же они Ване собрались электрошок делать! От этой мысли мне легче не стало. Теперь я перепугался за Ваню. Он только что произвел в моей душе настоящий переворот.

Но сейчас его «вздернут», и он ничего не будет соображать. После электрошока люди становятся, как овощи. А мне нужно столько у него узнать! Сначала они Стаса забрали, как только он мне про ручку рассказал, а теперь и Ваню забирают. После всего...

— Но, Зоя Петровна, не успеть все самим, — оправдывались голоса прочей медицинской публики. — Сами знаете, что сейчас с кадрами. Поувольнялись же все, дежурить некому...

— Какая разница, что у нас проблемы с персоналом?! Вы должны выполнять свои обязанности! Я-то рассчитываю, что все делается, как положено. Вы старшая сестра на отделении. Если что-то назначено, оно — назначено! Хорошо сейчас мне Худяков ни с того ни с сего истерику выдал! А то как бы мы узнали, что все это наше кормление больных анорексией — фикция?!

Сейчас у него кахексия начнется, и все — нам уже электрошок будет не провести. Вы же должны понимать, что это за процедура! Мы не можем ее ослабленным больным делать! А я-то думаю, что он все худеет и худеет... А оказывается, у нас его просто не кормят. Зонд для проформы вставляют! Дурдом!

— А вы думали... — пошутил кто-то из санитаров.

Все, забирайте, давайте. Электрошок и немедленно!

Галдеж переместился в соседний изолятор. Загремела коляска. Ваню повезли на электрошок.

— Следующим будешь ты, — сообщил мне коричневый.

Голова у меня закружилась, и я, кажется, потерял сознание.

 

*******

Эта ночь прошла ужасно. Меня тошнило и рвало съеденной за день пищей, а потом и просто желчью. От лекарств все тело одеревенело. Я слышал голоса, множество голосов — обвиняющих, оскорбляющих, обличающих, пугающих, пророчествующих. Со мной разговаривали они — те, кто хотят моей гибели, те, кто боится моей силы, те, из-за кого я не могу выполнить свою миссию. И всем заправляла «Зоя Петровна».

Мне показывали чудовищные картины. Я видел, как Ваню истязают электрошоком. У него на голове специальный шлем, в который вмонтированы электроды. Его руки и ноги затянуты ремнями в специальном кресле. Его тело бьется в судороге, глаза вылезают из орбит, изо рта идет пена. А он улыбается мне и говорит: «Ни один волос не упадет с твоей головы без Его воли».

И я видел Бога. Бога, который допустил это. Бога, который создал этот мир, который я должен разрушить, потому что Он — БОГ — ошибся. Наш мир — это ошибка! И я спросил у него:

«Где Твоя святость, Господи?!»

И Он ответил мне:

«Все предопределено. Мир не оправдал моих надежд. Это я дал ему свободу воли, и вот как он распорядился ею. Что ты спрашиваешь у Меня, где святость? Моя святость — позволить этому миру умереть!»

Я видел Петра, который мучает сирых и убогих. Он называл их уродами. Я смотрел на это и понимал: это он себя ненавидит, ненавидя их. Он ничего не может изменить. Он приговорен к вечной муке. И он бы согласился умереть, чтобы прекратить ее. Но у него нет храбрости, которая есть у Вани. Он может только срывать свою злость на слабых — на тех, кто не может дать ему достойный отпор. Его сила — это сила бессилия.

Но когда Остап и Худяков попытались убить Петра, я не позволил им. Смерть не изменит Петра. А если Петр не изменится, ничего не изменится. Потому что мир состоит из людей, и если ты хочешь изменить мир, ты должен менять людей. Убивать их — это не выход. Но как изменить людей, если они не хотят меняться? И чем Остап лучше Петра, и чем Худяков лучше Ос-тапа. Они все повязаны своим бессилием. Это круговая порука.

А потом ко мне пришел Диоген. Он держал в своей руке платок и повторял:

«Ищу человека! Ищу человека!»

И тогда я спросил Диогена:

«А почему твой фонарь не светит?»

«Потому что нет больше Света. Весь вышел», — ответил мне Диоген.

«Куда же Он мог выйти?» — удивился я.

«Он просто ушел!» — сказал Диоген и оставил меня с моими вопросами.

«Но я — человек!» — кричал я вслед Диогену.

«Но я тебя не нашел!» — звучало откуда-то сверху.