Пятый день

 

А.Р. снится, что он просыпается в комнате без окон, где раньше жили дети фон Брюке. Из пригрезившегося сна его вырывает громкий звон осыпающегося стекла, который, похоже, доносится со стороны шкафа, хотя зеркало на нем цело. Опасаясь, что разбилось что‑то внутри, он встает и открывает тяжелую дверцу. И действительно, на средней полке, на уровне глаз, хрустальный кинжал (до этого стоявший ровно на подставке от бокала для шампанского) опрокинулся на голубую туфельку с русалочьими чешуйками, скорее всего, от грохота четырехмоторного американского самолета, который поднялся в Темпельгофе (при северном ветре) и прошел необычайно низко, так что все в доме дрожало, как во время землетрясения. Острие прозрачного клинка обрушилось вниз с такой силой, что проткнуло белое шевро, которым отделана изнутри изящная туфелька, теперь тоже лежащая на боку. Рана сильно кровоточит: густая алая жидкость пульсирующим потоком заливает нижнюю полку и белье Жижи, сваленное там как попало. А.Р. в панике, он не знает, как остановить кровь. А тут еще, к пущему ужасу, по всему дому внезапно разносится пронзительный бунтарский крик…

В этот момент я вправду проснулся, но на сей раз в третьем номере отеля «Союзники». В коридоре, прямо за моей дверью, устроили шумную перебранку две горничные. Я все еще был в пижаме и лежал поперек кровати на развороченном одеяле, влажном от пота. Когда ушел Пьер Гарин и унесли мой Frühstück, я решил ненадолго прилечь, и поскольку слишком короткий сон так и не прогнал гнетущую усталость, которую я испытывал после этой беспокойной ночи, меня тут же опять сморило. А сейчас за окном, между раздвинутыми занавесками, уже догорал зимний день. Горничные бранились на каком‑то диалекте с сильным деревенским выговором, так что я не понимал ни слова.

Я с трудом поднялся и рывком распахнул дверь. Мария и ее юная напарница (наверное, новенькая) разом угомонились. На полу в коридоре лежал расколовшийся на три части стеклянный графин, содержимое которого (похоже, это было красное вино) разлилось на пороге моего номера. Мария была явно раздосадована, но взглянула на меня с натянутой улыбкой и принялась оправдываться, уже на литературном немецком, стараясь ради меня говорить проще: «Эта дурочка испугалась: ей показалось, что самолет рухнет на дом, вот она и выронила от страха поднос».

– Это неправда, – тихо возразила другая девушка. – Она нарочно меня толкнула, чтобы я потеряла равновесие.

– Довольно! Не докучай постояльцам своими баснями. Месье Валь, внизу вас уже целый час дожидаются два господина. Они не велели вас будить… сказали, что им не к спеху… Они интересовались, есть ли в отеле другой выход!

– Ясно… А здесь есть другой выход?

– Нет, конечно! Да и зачем? Тут только одна дверь с выходом на канал, вы и сами видели. Она для всех – и для посетителей кафе, и для поставщиков, и для постояльцев.

Кажется, Мария решила, что гости затеяли весь этот разговор о дверях из глупого любопытства. Но что если она лишь прикинулась простушкой, а сама‑то прекрасно поняла, к чему они клонят? Возможно, она даже нарочно устроила эту суматоху в коридоре, чтобы выманить меня из номера, поскольку боялась, как бы я не сбежал? Я спокойно сказал, что сейчас оденусь и спущусь. Тут я резким движением снова закрыл дверь и вдобавок демонстративно запер ее на ключ, который повернулся в замке с глухим хлопком, похожим на звук выстрела из револьвера с «глушителем».

В тот же миг я увидел на стуле свой дорожный костюм, в том самом месте, куда я положил позаимствованную одежду, в которой вернулся в отель этой ночью. А в глубине комнаты на крюк настенной вешалки была теперь нацеплена моя исчезнувшая шуба, надетая на плечики… Когда и кто подменил одежду так, что я ничего не заметил? Сейчас мне уже не вспомнить, попадались ли мне на глаза мои исконные вещи в тот момент, когда ко мне ненадолго наведался Пьер Гарин, но даже если бы они появились после того, как ко мне некстати нагрянула Мария с завтраком на подносе, я вполне мог и не обратить на них внимания, потому что слишком к ним привык… Впрочем, куда больше тревожило меня то, что теперь не осталось никаких доказательств, подтверждающих какую‑никакую объективную реальность моей последней вылазки. Все пропало: удобный твидовый костюм, отвратительные красные носки в черную полоску, рубашка и носовой платок с вышивкой в виде готической буквы W, грубые башмаки, заляпанные грязью из подземелья, берлинский Ausweis с моим (или, по меньшей мере, очень похожим на мое) лицом на фотографии, но выданный на другое имя, которого нет среди тех, какими пользуюсь я сам, хотя оно имеет прямое отношение к моей поездке.

Тут я вспомнил о запачканных кровью панталончиках, которые зачем‑то подобрал с пола в комнате Жижи. Разве я не вынимал их из кармана твидовых штанов перед тем, как улегся в постель? (По крайней мере, я хорошо помню, как торопливо запихнул их туда, завершив осмотр трех рисунков, выполненных моим двойником, и тогда еще подумал, что костюмы редко шьют целиком из такой ткани.) В конце концов, я с облегчением нашел их в мусорной корзине в ванной: к счастью, тут еще не убирались, поскольку я не выходил из номера.

Рассматривая панталончики, я заметил в центре красного пятна крошечное отверстие, какое можно было бы проделать очень тонким и заостренным предметом. Как тут было не вспомнить о стеклянном стилете, который только что привиделся мне в кошмарном сне? Тем более что, при всей анекдотичности этого кошмара, в нем, как почти во всех снах, легко угадывались зачатки вчерашней яви: когда я поставил на загроможденную полку в большой шкаф осколок разбитого бокала для шампанского рядом с голубой туфелькой, мне, и впрямь, на миг показалось, что я загарпунил этой пикой рыбу на большой глубине, во время подводной охоты (О, Ангелика!).[30]Я аккуратно убираю за зеркало домашней аптечки свой охотничий трофей, который может служить доказательством реальности моих ночных похождений, стараясь не оторвать ненароком хрупкий осколок стекла, прицепившийся к волокнам шелка.

Одевшись без излишней спешки, чтобы спуститься к гостям, я взглянул на вешалку и заметил, что левый карман моей шубы как‑то странно выпирает. Осторожно приблизившись к ней, я с опаской сунул руку в карман, откуда извлек тяжелый автоматический пистолет, который сразу показался мне знакомым: точно такую же, если не эту самую, «Беретту» я нашел в день прибытия в Берлин в ящике письменного стола в квартире J.К. с видом на Жандарменмаркт. Может быть, кто‑то хотел подтолкнуть меня к самоубийству? Я решил выяснить это позже, а пока, не зная, что мне делать с этим навязчивым оружием, положил пистолет туда же, куда его запихнул неизвестный, прежде чем вернуть мне мою одежду, и спустился в холл, разумеется, без шубы.

В зале «Café des Alliés», в котором обычно немноголюдно, я сразу заприметил двоих ожидавших меня мужчин, хотя они и не проявляли нетерпения: просто других посетителей там не было. Они сидели за столиком возле входной двери, склонившись над стеклянными кружками с остатками пива, и смотрели на меня, а один указал мне (скорее смиренным, чем повелительным жестом) на свободный стул, приготовленный, очевидно, для меня. Едва взглянув на их костюмы, я сразу понял, что передо мной немецкие полицейские в штатском, впрочем, они и сами без обиняков заявили, что им поручено получить от меня точные, честные и прямые ответы на некоторые вопросы и в подтверждение своих полномочий предъявили мне удостоверения. Хотя они были не слишком разговорчивы и не сочли нужным привстать при моем появлении, их жесты, позы и немногословные реплики были исполнены учтивости и даже некоторой доброжелательности, по меньшей мере, показной. Тот, что помоложе, говорил по‑французски, вразумительно и правильно, но без излишнего педантизма, и я был польщен тем, что полиция проявила такую заботу обо мне, хотя понимал, что теперь мне не удастся при случае увильнуть от неудобного вопроса, сделав вид, будто я не уловил его буквальный смысл или какие‑то очевидные намеки.

Бросив взгляд на их удостоверения, я заметил, что второй полицейский, который по незнанию или умышленно не говорил ни слова на моем родном языке, был старше по званию. Вид у него был скучающий и немного рассеянный. Его спутник вкратце изложил мне суть дела: меня подозревают в причастности (если не сказать больше) к одному преступлению, расследование которого было поручено им сегодня утром. Поскольку ни жертва, ни подозреваемые не состоят на военной или гражданской службе у американцев, дело – по крайней мере, на начальном этапе – решено было передать западноберлинской Stadtpolizei,[31]как заведено в этом секторе. Сейчас он для начала зачитает мне фрагменты протокола, которые касаются меня. Я могу прервать его в любой момент, если сочту нужным сделать замечание; но чтобы не терять время понапрасну, лучше не злоупотреблять этим правом и высказывать сразу ряд комментариев, будь то возражения или уточнения, скажем, после того, как он закончит вводную часть. Я согласился, и он не мешкая приступил к чтению типоскрипта, который извлек из своего толстого портфеля:

– Ваше имя Борис Валлон, дата рождения – октябрь 1903 года, место рождения – Брест, не белорусский Брест, а военный порт во французской Бретани. По крайней мере, под этим именем вы пересекли checkpoint?[32]на Фрид‑рихштрассе, когда перебрались в западную часть нашего города. Между тем, часов за тридцать до этого вы покинули пределы Федеративной Республики через пограничный пост Бебра с паспортом, в котором была указана другая фамилия – Робен, и другое имя – Анри; этот же документ вы предъявили в поезде по требованию постового, у которого вызвало подозрение ваше странное поведение на вокзале в Биттерфельде. В том, что у вас на руках не один Reisepas, а несколько паспортов, с виду подлинных, хотя имена и данные о месте рождения и роде деятельности в них указаны разные, вас не обвиняют: для командированных французских агентов это обычное дело, и нас это не касается. Чем вы занимались после того, как въехали в советскую зону через Герстунген‑Айзенах, до того момента, как перебрались из Восточного Берлина к нам в американский сектор, нас по большому счету тоже не интересует.

Но вышло так, что ту ночь (с 14‑ого на 15‑ое) вы провели на втором этаже разрушенного дома на Жандармен‑маркт в квартире, окна которой выходят как раз на ту часть широкой пустынной площади, где приблизительно в полночь было совершено первое покушение на некоего полковника фон Брюке: из одного выбитого окна этого самого дома в него дважды стреляли из револьвера, но лишь ранили в руку. Одна обездоленная пожилая дама по имени Ильза Бак, которая нелегально проживает там, невзирая на антисанитарные условия, отсутствие электричества и водоснабжения, уверенно указала на вас, когда ей предложили на выбор несколько разных фотографий. Она уверяет, что выстрелы были произведены из полуразрушенной нежилой квартирки, которая находится на том же этаже, что и ваша. Она видела, как вы приехали под вечер и вышли из дома только после того, как прогремели выстрелы. Хотя никто не задавал ей наводящих вопросов, в своих показаниях она упомянула и о вашей толстой шубе, подивившись тому, что приезжий в такой хорошей одежде остановился на ночлег в этой трущобе, которую облюбовали клошары.

На следующий день она видела, как вы уходили с багажом в руках, но уже без густых усов, в которых появились накануне. Хотя в рассказе этой особы местами были заметны признаки слабоумия, такие детали в ее показаниях не могут не настораживать, тем более что, добравшись до Кройцберга (пешком, по Фридрихштрассе), вы спросили дорогу у юной официантки в пивной «Спартак», и она объяснила вам, как пройти на Фельдмессерштрассе, которую вы искали и на которой сразу же сняли номер в этой самой гостинице, в двух шагах от дома, принадлежащего вашей предполагаемой жертве, вернее, уже его бывшей супруге, француженке Жоёль Каст. Поскольку этот маршрут вы выбрали не случайно, все это, естественно, наводит на подозрения.

Так вот, прошлой ночью в 1 час 45 минут этот офицер, сотрудник спецслужб вермахта Дани фон Брюке был убит (на сей раз по‑настоящему): двумя выстрелами в грудь, в упор, из автоматического пистолета калибра 9 мм, из того же самого, из которого, по заключению экспертизы, его лишь легко ранили тремя днями ранее. В обоих случаях гильзы были обнаружены на месте преступления, во втором случае – на строительной площадке у Виктория‑парка, до которого можно добраться отсюда за тридцать пять минут спокойным шагом. Мы знаем с точностью до минуты, когда было совершено убийство, со слов ночного сторожа, который слышал выстрелы и взглянул в тот момент на часы. Обе гильзы, оставшиеся после удачного повторения, лежали в пыли возле трупа. Что касается первой неудачной попытки, предпринятой в Восточном Берлине, то там гильзы были обнаружены в квартире, на которую указала фрау Бак, на полу перед оконным проемом без рамы, из которого вы, по ее словам, и произвели выстрелы. Пусть эта дама не совсем в своем уме, пусть ей повсюду мерещатся преступники и израильские шпионы, но надо признать, что ее бредни совпадают в главном с установленными нами фактами, научными и неопровержимыми…

Сделав такой комплимент, в известном смысле себе самому, полицейский поднял голову и пристально посмотрел мне в глаза. Нисколько не смутившись, я ему улыбнулся, словно порадовался его успехам или, на худой конец, дружески усмехнулся в ответ. По существу, то, что он прочел мне вслух с листа, по ходу то и дело добавляя что‑то от себя (скажем, последнюю фразу он наверняка сочинил сам), не слишком меня удивило: разве что лишний раз подтвердило мои предположения о том, что кто‑то хочет свалить всю вину за это преступление на меня. Но вот кто: Пьер Гарин? Ио? Вальтер фон Брюке?… В общем, я приготовился отвечать честно, только все никак не мог решить, вправе ли я разглашать берлинской полиции какие‑то сведения об этом сомнительном задании, в котором все больше неясностей, и жертвой которого мало‑помалу становился я сам.

Я уже хотел было взять слово, как вдруг мой собеседник воззрился на своего начальника, который встал со стула. Я тоже взглянул на этого рослого мужчину и увидел, что он внезапно изменился в лице: гримаса равнодушия с налетом скуки исчезла, теперь он с напряженным вниманием, почти со страхом, смотрел в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, которая находилась у меня за спиной. Его подчиненный, разумеющий по‑французски, тоже вскочил и застыл на месте, глядя в ту же сторону с нетерпением насторожившейся ищейки, столь же явным, сколь и неожиданным.

Не поднимаясь со стула, без единого намека на поспешность, я тоже повернул голову, чтобы узнать, от чего они вдруг встрепенулись. Глядя на них, спустившись с лестницы, на последней ступеньке, в полутьме стояла Мария возле Schupo[33]в форме, с громоздким плоским чемоданом, который он держал обеими руками горизонтально перед грудью, так бережно и почтительно, словно ему доверили большую ценность. По губам миловидной горничной можно было прочитать хорошо артикулированное немое послание, несомненно, на немецком языке, обращенное к моим обвинителям. Выходит, эта молоденькая девушка, с виду такая наивная, тоже работала на местную разведку, как, впрочем, почти вся прислуга в отелях и пансионах Берлина. Как только Мария поймала мой взгляд, она, естественно, осеклась, и ее гримасы тотчас превратились в невинную улыбку, предназначенную для меня. Старший инспектор поманил их к себе, и они расторопно выполнили его приказ.

Когда Мария убрала две кружки с остатками пива, полицейский опустил свою драгоценную ношу на наш стол, открыл замки и откинул крышку, все так же бережно, как обычно обращаются с музейными экспонатами. Внутри чемодана выстроились в ряд семь прозрачных полиэтиленовых пакетов, проложенных большими листами папье‑пелюра и снабженных ярлычками с отметками, сделанными от руки готической скорописью и поэтому неудобочитаемыми для француза. Впрочем, взглянув на эту коллекцию, я сразу узнал бальную туфельку с голубыми чешуйками и белой подкладкой из шевро, на которой теперь темнело красное пятно, автоматическую «Беретту» калибра 9 мм, четыре гильзы, вероятно, от пуль, выпущенных из этого пистолета, голую целлулоидную куколку телесного цвета, с оторванными руками, шелковые трусики с кружевными оборками, те самые, что я, казалось бы, надежно спрятал в туалетном шкафчике, прозрачный стеклянный флакон с остатками такой же бесцветной жидкости, в которую была погружена трубочка от пипетки на конце винтовой пробки, угрожающего вида осколок разбитого бокала для шампанского со следами крови на тонком острие.

Полицейский, который читал мне вслух отчет о проведенном расследовании, немного помолчал и спросил, узнаю ли я эти вещи. Я еще раз тщательно их осмотрел и спокойно ответил:

– На полке платяного шкафа в доме Жоёль Каст в комнате, где я ночевал, стояла точно такая же туфелька, но без пятна крови и на правую ногу; а тут у вас туфелька на левую. Пистолет, который, я полагаю, нашли наверху в моих вещах, запихнули в карман моей шубы, пока я спал; мне самому показалось это подозрительным, когда я обнаружил его после пробуждения.

– Вы когда‑нибудь видели его прежде? Скажем, в заброшенной квартире с окнами на Жандарменмаркт?

– В ящике письменного стола, действительно, лежал автоматический пистолет; но если память мне не изменяет, там была модель меньшего калибра. Что касается стреляных гильз, то я понятия не имею, откуда они взялись… А вот эта замученная кукла явилась прямиком из детского сна.

– Из вашего?

– Из моего, хотя это снится очень многим мальчикам! По поводу хрустального стилета я думаю, что это осколок бокала для игристого вина, в который была налита красная краска, я видел его в комнате Жижи, дочери Жоёль, там еще был ужасный беспорядок, а на полу валялись заляпанные менструальной кровью шелковые панталончики. Но не надо путать их с бельем, которое вы мне здесь предъявили в качестве вещественного доказательства: на них не было кружевных рюшечек, ткань была самая простая, для школьниц, к тому же без дырочки на уровне вагинальной щели.

– Тогда позвольте узнать, где вы взяли это белье с колотым отверстием, которое обнаружили у вас в ванной?

– Нигде. Как и в случае с «Береттой», остается лишь предположить, что некто, не знаю, кто именно, подбрасывает мне эти сфабрикованные улики, возможно, пытаясь свалить на меня вину за это преступление, цель которого мне неясна.

– А какую роль в вашем не слишком правдоподобном сценарии вы отвели бы вот этой бутылочке? Что это за жидкость, которая еще осталась в пипетке?

Честно говоря, из всех странных вещиц, собранных в чемодане, это единственная, которую я совершенно не припоминаю. Я еще раз внимательно ее осматриваю и замечаю, что под определенным углом на стенке этой бутылочки, похожей с виду на какую‑то аптечную склянку, можно различить матовую этикетку, представляющую собой силуэт слона, над которым большими буквами выведено греческое название этого млекопитающего, как ни странно, кириллицей (поэтому вместо сигмы в конце стоит русская «С»), а внизу, буквами помельче, написано немецкое слово «Radierfiüssigkeit» ,[34]значение которого для меня сущая загадка… Но тут я вспоминаю о художествах Вальтера фон Брюке, и меня осеняет: Radierung[35]означает «травление офорта»… Впрочем, пока я предпочитаю умолчать о компрометирующих эротических рисунках моего соперника и отвечаю уклончиво:

– Очень может быть, что это какой‑то наркотик или дурман, который вот уже несколько дней добавляют мне по капле во все напитки: в кофе, пиво, вино, кока‑колу… даже в воду из‑под крана.

– Да уж… Впрочем, этот ваш психоз или просто попытка выгородить себя под предлогом того, что вами манипулируют с помощью различных снадобий, фигурирует в материалах этого дела. Если вы подозреваете в этом кого‑то конкретно, в ваших интересах назвать его имя.

Не поднимая головы, склоненной над раскрытым чемоданом, я вскинул глаза (невзначай или от того, что мое внимание привлек громкий шепот?) и увидел в сумрачной глубине зала Марию и того полицейского, что был постарше, которые расположились перед стойкой бара, так же как я перед их коллегой, сидящим спиной к ним, и оживленно беседовали, стараясь, впрочем, говорить вполголоса. Держались они вполне непринужденно, как старые приятели, и, глядя на их серьезные лица, я поначалу подумал, что они просто знакомы по службе. Но один нечаянный жест мужчины, исполненный нежности, убедил меня в том, что отношения у них куда более близкие, по меньшей мере, не лишенные сексуального оттенка… Если только они не решили меня одурачить, заметив, что я прислушиваюсь к их уединенной беседе, наверняка, имеющей ко мне прямое отношение.

– Во всяком случае, – продолжает мой дознаватель, – кое‑какие факты уже опровергают вашу гипотезу. Во‑первых, это никакой не дурман, а корректурная жидкость, что указано, хоть и по‑немецки, на самом флаконе. (К вашему сведению, этот раствор превосходно стирает написанное, ни оставляя ни малейшего следа даже на самой тонкой бумаге.) Во‑вторых, на стекле обнаружены отпечатки ваших пальцев, многочисленные и четкие, так что ошибка тут исключена.

С этими словами полицейский поднимается и закрывает чемодан, видимо, полагая, что мне тягостно смотреть на его содержимое. Два замка на крышке захлопываются со щелчком хорошо отлаженного механизма, словно закрывая наши прения.

– Того, кто хочет повесить на меня свое преступление, – говорю я, – зовут Вальтер фон Брюке, он сын убитого.

– К сожалению, этот сын погиб в мае 45‑го в ходе последних боев под Мекленбургом.

– Так уверяют все участники заговора. Но это ложь, и я могу это доказать. К тому же, этой своей дружной сознательной ложью они только выдают личность преступника.

– Что же им двигало?

– Жестокое соперничество, явно в духе Эдипа. Это проклятое семейство – сущее Фиванское царство!

Кажется, полицейский размышляет над моими словами. Наконец, медленно, задумчиво, отрешенно, с какой‑то едва уловимой издевкой в голосе, он приводит доводы, которые, по его мнению, убеждают в невиновности моего обвиняемого:

– Вообще‑то, некрасиво с вашей стороны, милейший, обвинять людей на таких основаниях… И потом, коль скоро вы так хорошо обо всем осведомлены, вам должно быть известно, что этот самый сын, который, действительно, выжил, хотя и получил тяжелое ранение глаз, сейчас входит в число самых ценных наших агентов, именно благодаря тому, что у него такое прошлое, и еще потому, что в настоящее время у него хорошие связи с разными подозрительными лавками, более или менее подпольными организациями и с теми, кто хочет свести разного рода счеты, а таких в Берлине полно. И наконец, да будет вам известно, что этой ночью, по стечению обстоятельств в тот самый момент, когда был убит его отец, нашего дорогого W.B. (как мы его называем) остановил неподалеку от его дома для рутинной проверки документов патруль Military Police. Когда сторож услышал выстрелы на строительной площадке у Виктория‑парка, Вэбэ как раз предъявлял свой Ausweis американским полицейским, в двух километрах от места преступления.

Пока я сверяю свою собственную хронологию событий с этими данными полицейского расследования, заставляющими меня еще раз тщательно перебрать в уме все мои впечатления и путаные воспоминания, довольный полицейский хватает свой чемодан и направляется к Schupo, который сторожит входную дверь. Однако на полпути он оборачивается и, не переставая излучать любезность, наносит мне напоследок еще один удар:

– У нас имеется также старое французское удостоверение личности, в котором кто‑то искусно подменил вашу фамилию, имя и место рождения: вместо «Берлин, Кройцберг» указано «Брест, Санпьер», а вместо «Маркус ф. Брюке» – «Матиас ф. Франк». Не переправлена только дата рождения: б октября 1903 года.

– Но вы же знаете, что этот Маркус, брат‑близнец Вальтера, умер еще ребенком!

– Знаю, конечно, но, похоже, воскрешение из мертвых в этом мифическом семействе уже вошло в привычку… Если вы захотите что‑то добавить к своим показаниям, дайте мне знать. Меня зовут Лоренц, как того ученого, который по счастливой случайности открыл «время‑пространство» и вывел формулы, что легли в основу теории относительности… Комиссар Лоренц, всегда к вашим услугам.

Не дожидаясь моего ответа, он вышел на улицу в сопровождении полицейского в форме, которому передал свой ящик Пандоры. Его коллега и Мария, стоявшие до этого в другом конце кафе у бара, освещенного теперь желтоватой лампой, тоже куда‑то подевались. Скрыться они могли только где‑то внутри отеля, поскольку здесь, как меня уверяли, нет другого выхода. Некоторое время я сидел один в опустевшем зале, постепенно погружавшемся во мрак, размышляя об этом удостоверении личности, поддельном вдвойне, которое наверняка было ничем иным, как нелепым измышлением моих врагов, угрожающе подступавших ко мне оскалившейся сворой.

На улице уже почти стемнело, и набережные с неровной, ухабистой мостовой, по обеим сторонам канала, будто вымерли. Неплотно пригнанные булыжники, влажные от вечернего тумана, слегка блестели и казались от этого еще более выпуклыми. Мое детское воспоминание было все там же, в конце этой глухой заводи, прямо передо мной, неподвижное и неотступное, грозное или, скорее, безнадежное. Прямо над ним, в сгущающейся дымке источал голубое сияние уличный фонарь, отбрасывающий, как в театре, идеально ровный круг света на истлевший деревянный остов корабля‑призрака, обреченного вечно идти ко дну…

Там остановилась мама, неподвижная, молчаливая, застыла как статуя у сине‑зеленой воды. А я все цеплялся за ее безжизненную руку, не понимая, что мы тут делаем… Чтобы она очнулась, я дернул ее чуть сильнее. С какой‑то усталой обреченностью она сказала: «Пойдем Марко, мы уезжаем… Дом все равно закрыт. Через час, не позднее, мы должны быть на северном вокзале… Но сперва мне нужно зайти за нашими чемоданами…» И вот, вместо того чтобы двинуться прочь от этого жуткого и унылого берега, равнодушно взирающего на нас, она тихонько, беззвучно заплакала. Я не понимал, почему она плачет, но тоже старался не шевелиться. Так мы и стояли, словно мертвые, не заметившие своей смерти.

На поезд, мы, разумеется, опоздали. Утомленные до изнеможения, мы, наконец, нашли пристанище в какой‑то безликой, не внушающей особого доверия комнате, наверное, это был номер в непритязательной гостинице неподалеку от вокзала. Мама все время молчала. Наши пожитки, сваленные в кучу на голом дощатом полу, казались жалкими и бесполезными. Над кроватью висела большая, вставленная в раму цветная репродукция какой‑то очень темной картины, на которой была изображена сцена из военной жизни. Двое мертвых мужчин в штатском гротескно разметались на траве возле каменной стены, один на спине, другой на животе. Очевидно, это были расстрелянные. Слева по каменистой дороге удалялись четверо солдат, волоча свои карабины, сгорбившись под бременем усталости (или стыда). Замыкающий держал в руке большой фонарь, испускавший в ночи красноватый свет, в дрожащих лучах которого их тени исполняли танец из какого‑то фантастического и скорбного балета. В ту ночь я спал вместе с мамой.

Налетел легкий ветерок, и было слышно, как прямо подо мной вода с тихим плеском бьется о невидимую каменную стену набережной. Я опять поднялся к себе в третий номер, раздираемый новыми сомнениями и противоречивыми опасениями. У своей двери я зачем‑то стал ступать тише, с превеликой осторожностью повернул ручку и скользнул в полумрак, украдкой, как взломщик, который боится разбудить жильцов. Итак, в комнате было темно: только из ванной, где все еще горела неоновая лампа, струился неясный свет, благодаря которому я мог передвигаться свободно. Первым делом я подобрался к настенной вешалке. Как я и ожидал, в кармане моей надетой на плечики шубы уже не было никакого пистолета. Затем, вдоль стены, на которой висела плохая копия картины Гойи, казавшаяся в полутьме почти черной, я прокрался туда, где было, напротив, очень светло, и убедился в том, что панталончики с соблазнительными, обагренными кровью оборками все еще лежат глубоко в тайнике, над умывальником, за зеркальной дверцей, закрывающей пробитую в стене полость домашней аптечки. Ее нижнее отделение было заставлено всевозможными склянками и тюбиками, которые принадлежали не мне. Судя по большому зазору между двумя флаконами из цветного стекла, один пузырек оттуда вынули.

Вернувшись в спальню, я, наконец, нажал кнопку выключателя, зажглась потолочная лампа, ослепив меня яркой вспышкой света, и тут я вскрикнул от неожиданности: в моей кровати спал какой‑то мужчина. В тот же миг, вырванный одним махом из глубокого сна, он приподнялся и сел в постели. И я увидел то, чего боялся больше всего, сколько себя помню: это был тот самый пассажир, который занял мое место в поезде во время остановки на вокзале в Галле. Какая‑то гримаса (удивления, ужаса или негодования) исказила его и без того асимметричное лицо, но я ни секунды не сомневался в том, что это был он. На какое‑то мгновение мы замерли и молча смотрели друг на друга. Я подумал, что лицо у меня сейчас, должно быть, перекошено точно так же, как у моего двойника… А он – из какого кошмара или рая он был извергнут по моей вине?

Он первый опомнился и заговорил по‑немецки тихим, хрипловатым голосом, который, – я отметил это с облегчением, – звучал не совсем как мой, а скорее как неумелое подражание… насколько вообще можно судить о своем собственном голосе. Он сказал: «Что вы делаете в моем номере? Кто вы? Когда вы пришли? Как вы сюда попали?»

Он произнес это таким естественным тоном, что, оторопев от неожиданности и зная, что я вообще горазд на такие оплошности, я едва не принялся извиняться: дверь не была заперта, ни на ключ, ни на задвижку, вот я и зашел сюда по ошибке, а номера здесь так похожи, везде одно и то же… Но не успел я и рта раскрыть, как на лице незнакомца, который все это время глядел на меня с угрюмым недоверием, промелькнула какая‑то злорадная улыбка, и он снова заговорил, на сей раз по‑французски:

– Я узнал тебя, ты Маркус! Что тебе здесь нужно?

– Так вы Вальтер фон Брюке? И вы остановились в этом отеле?

– Тебе ли этого не знать, раз ты пришел за мной сюда.

Он разразился каким‑то нехорошим, невеселым смехом, в котором слышались отзвуки презрения, горечи или застарелой, забытой, но внезапно воскресшей ненависти:

– Маркус! Этот проклятый Маркус, любимчик нашей матери, которой ничего не стоило бросить меня ради того, чтобы уехать с тобой в свою доисторическую Бретань!.. Так, значит, ты не умер ребенком, не утонул в своем бретонском океане? А может, ты призрак?… Да, я частенько останавливаюсь здесь, в третьем номере, и в этот раз живу тут уже четыре дня… а может, и все пять. Можешь справиться в гостевой книге…

В моей бедной голове свербит одна единственная мысль: мне нужно любой ценой избавиться от самозванца. Выставить его из номера – нет, этого мало, он должен исчезнуть навсегда. Один из нас двоих лишний в этой истории. С решительным видом я делаю четыре шага в сторону своей шубы, которая все еще висит на крюке с круглой головкой из лакированного дерева. Но боковые карманы пусты – пистолета там нет… Куда же я мог его задевать? Я провожу рукой по лицу, я больше не понимаю, где я, кто я такой, когда все это происходит, зачем я здесь…

Взглянув на W, который все сидит в постели, прикрыв ноги одеялом, я вижу, что он, как герой фильма, крепко сжимает в вытянутых руках «Беретту» и целит мне в грудь. Наверняка, перед моим приходом он предусмотрительно припрятал пистолет под подушку. Да и спящим он, возможно, только прикидывался.

Он произносит, отчетливо выговаривая каждое слово: «Да, я Вальтер, и я стал твоей тенью с того момента, как ты сел в поезд в Айзенахе, – то крался за тобой по пятам, то обгонял тебя, в зависимости от того, как падал свет… Я нужен здесь твоему другу Пьеру Гарину, нужен позарез, для более важных дел. Вот почему он устроил для меня эту встречу с тобой, Маркус, он же Ашер, он же Борис Валлон, он же Матиас Франк… Мерзавец! (Неожиданно он начинает говорить угрожающим тоном.) Да будь ты проклят! Ты убил отца! Ты переспал с его молодой женой, не ведая о том, что она моя, и ты домогался ее дочери, а ведь она еще совсем ребенок!.. Но сейчас я с тобой покончу, ты уже свое отыграл».

Я вижу, как его пальцы едва заметно сжимаются на спусковом крючке. Раздается оглушительный грохот выстрела, разрывающего мне грудь… Никакой боли, только тревожное ощущение опустошенности. Но я уже не чувствую ни рук, ни ног, ни тела. Мощная волна подхватывает и накрывает меня, вода с привкусом крови заливает мне рот, я уже не могу достать ногой до дна… (14)

 

 

Примечание 14: Ну вот, все кончено.

Я действовал в порядке самообороны. Когда он достал автоматический пистолет из кармана своей висевшей на стене шубы, я тут же вскочил и навалился на него с такой прытью, какой он от меня явно не ожидал. Без особого труда я вырвал оружие у него из рук и отскочил назад… Но он успел снять пистолет с предохранителя… Пистолет выстрелил сам собой… Ясное дело, все мне поверят. На вороненой стали повсюду свежие отпечатки его пальцев. К тому же, берлинская полиция слишком сильно нуждается в моих услугах. А если потребуются еще какие‑то доказательства того, что нападавший с оружием в руках угрожал моей жизни, я могу позаботиться о том, чтобы он первым произвел выстрел еще во время нашей короткой схватки, но промахнулся… пуля угодила, скажем, в стену за мной или в дверь…

В этот момент, повернувшись к двери, которая выходит в коридор, я замечаю, что она приоткрыта, наверное, еще Маркус забыл притворить ее за собой… Там, во мраке коридора, в котором уже погашены все лампы, белеют одинаковые лица братьев Малеров, неподвижные и бесстрастные, мертвенные, как у восковых манекенов, и слегка перекошенные, поскольку им пришлось прижаться друг к другу головами, чтобы наблюдать за этим спектаклем сквозь щель между дверью и косяком, слишком узкую для их тучных тел. Кровать повернута изголовьем к этой стене, так что прежде дверь была мне не видна… Увы, теперь мне уже не избавиться от этих случайных свидетелей…

Пока я спешно, в виду срочности дела, обдумываю сложившееся положение, хозяином которого я себя уже не чувствую, и быстро перебираю в уме всевозможные способы решения этой задачи, все как один непригодные, лица близнецов на глазах начинают таять, незаметно отплывая в темноту. То, что справа и чуть подальше, уже почти не различимое, кажется теперь смутным отражением второго лица, так потускнели его черты… Не прошло и минуты, как Франц и Иозеф Малеры исчезли, словно их поглотила тьма. Я бы принял все это за галлюцинацию, если бы не слышал их тяжелые неспешные шаги, сначала в коридоре, а потом на лестнице, ведущей в холл.

Что именно они видели? К тому моменту, когда я заметил их сдвоенный силуэт, я уже бросил пистолет на простыню. Да и высокая кровать должна была скрыть от их взора ту часть пола, где лежало бездыханное тело Марко. Впрочем, я почти уверен в том, что они прибежали отнюдь не на шум выстрелов. Если бы они бросились наверх, чтобы узнать, кто стрелял, они бы не смогли подняться сюда так быстро. Выходит, они молча наблюдали за убийством.

И тут меня внезапно осенило: Пьер Гарин – вот кто меня предал. Он уверял, что сегодня братья должны отлучиться на целый вечер в советский сектор для участия в рабочем совещании НКГБ, которое затянется до глубокой ночи. Разумеется, ни на какое совещание они не собирались, потому что он тут же сообщил им, где и когда я должен нанести решающий удар: в отеле «Союзники», сразу после визита берлинской полиции. К сожалению, я ничего не могу предпринять против этих двойных агентов‑близнецов, которые по совместительству работают на ЦРУ и поэтому пользуются его покровительством… А прекрасная Ио – какую роль исполнила она в этой хитроумной интриге? Теперь можно допустить все что угодно…

Я еще был погружен в тревожные размышления, когда в номер быстро, твердым шагом, вошли два санитара из американского военного госпиталя. Не глядя на меня и не говоря мне ни слова, как будто здесь не было ни одной живой души, они выверенными движениями погрузили на раскладные носилки пострадавшего, чьи конечности еще не успели окоченеть и не создавали неудобств, какие обычно возникают при транспортировке трупов. Спустя пару минут, я снова остался в одиночестве и, не зная, как мне быть, принялся оглядывать номер, словно ключ к разгадке висел где‑то на вешалке или лежал на полу. Все выглядело вполне пристойно и скучно. Следов крови на половицах не было. Я затворил дверь, которую оставили нараспашку безмолвные архангелы с белыми крыльями, когда уносили свою бездыханную добычу… Раз уж я был в пижаме, я подумал, что хорошо бы сейчас ненадолго прилечь и посмотреть, как будут развиваться события, и потом мне что‑нибудь придет на ум, а пока я бы еще немного вздремнул.

 

 

Покой, серая мгла… И, наверняка, невыразимое уже близко… Никакая это не воронка. Но и не пресловутая тьма. Беспамятство, забвение, ожидание мягко окутаны этой серой, что бы там не говорили, довольно светлой пеленой, как сквозистым предрассветным туманом. И одиночество – тоже обман… Все равно тут, кажется, кто‑то есть, тот же и все же другой, разрушитель и хранитель порядка, дух повествования и путник… некий изящный ответ на извечный вопрос: кто тут сейчас говорит? Это без конца складываются сами собой все те же древние слова, не единожды звучавшие, которые передают из века в век одну и ту же старую историю, каждый раз повторяющуюся, всегда новую…