чатляющее свидетельство этому обнаруживается в текстах Сенеки, который, хотя поначалу и в традиции стоиков, рекомендовал практику, введенную Эпикуром, — каждый вечер досконально испытывать свою совесть. Можно наблюдать поразительное сходство с Павлом, когда Сенека наделяет совесть религиозным измерением:
Бог вблизи от тебя, он с тобой, он в тебе. Да, говорю тебе, мой Луцилий, в нас обитает святой дух, наблюдающий за нашими дурными или добрыми поступками. Он обращается с нами так, как мы обращаемся с ним. В самом деле, никто не может быть хорошим человеком без (помощи) бога (...) В каждом отдельном добром человеке "живет бог, хотя какой именно бог - неясно"40 (Ер. Мог. IV 41:1-2).
Замените политеистического, родового «бога» библейским словом «Бог», и вы придете к чему-то очень похожему на Рим 2:15-1641. И там вы сможете увидеть из слов «по благове-ствованию моему» в стихе шестнадцатом, что Павел наделил это понятие совести высшим из возможных значений — возможно, потому, что в жизни язычников оно играло ту роль, которую для иудеев играла Тора (см. стих 14).
Так что же? Разделял ли Павел подобные идеи лишь как часть того образования, которое он получил? Как «иудей от иудеев»? По-моему, это чересчур напрягает наше историческое воображение. Вместо этого я предлагаю считать, что он хранил все, что узнавал в любой среде, в которой жил и возвещал Благую весть, и что его мышление все больше и больше приближалось к Риму, по мере того как он со все большим нетерпением стремился туда отправиться.