Следующие размышления — скорее, экспериментального характера, так как они исходят от автора из континентальной Европы, пишущего для студентов, коллег и какой-то части общества в англоязычном мире. При критическом испытании мое видение мировых событий и «человеческих условий» может даже оказаться типично немецким, плодом испытаний и напряженности двадцатого века в стране, разрываемой конфликтующими идеологиями и силами, прожившей многие годы под «защитой» (и тенью!) атомного оружия. Будущие историки будут, пожалуй, датировать конец этой эры десятилетием раньше, чем конец века, — крушением социалистической империи и началом военной конфронтации между силами Запада и странами ислама. Но эта точка зрения, рассматриваемая на расстоянии, однажды может оказаться слишком «северной» и сведенной к военной истории. Реальные вызовы будущего могут возникнуть в сфере экономики — не столько экономики денежных средств, сколько экономики природных ресурсов — или в сфере здоровья. Уже сейчас определенные болезни угрожают не только миллионам отдельных людей, но и жизненным структурам целых обществ в Африке и, все больше и больше, в Восточной Европе.
Между тем, конец идеологической конфронтации между Востоком и Западом породил вакуум ценностей — тех, которые обычно сплачивали разные общества и создавали солидарность между группами наций. На место относительной стабильности двух «миров», конфликтующих между собой и с «Третьим миром», который старается извлечь выгоду из напряженности между двумя другими, пришла глобализация, весьма далекая от того, что заслуживало бы названия «новый мировой порядок». Хотя социалистические системы в большинстве стран потерпели крах, социалистические теории о капитализме могут оказаться верными, хотя и не способными исправить положение. Секулярная глобализация, которую мы теперь переживаем, — это не движение к единству человечества в гармонии, а лишь нарастающее движение разрушения барьеров, мешающих коммерческой конкуренции. Национальные границы утрачивают многие из своих прежних функций, так что правительства, в свою очередь, теряют свое влияние на многие аспекты жизни своих граждан. В конечном итоге, идея национальной независимости и демократии как «народного правительства» может оказаться пустой идеей.
В то же время — и отчасти в результате все той же глобализации или реакции на нее — люди предпочитают опреде-
лять свою социальную идентичность в терминах этнических меньшинств или (региональных либо интернациональных) религиозных сообществ. Следствие этого — сепаратистские войны, такие как война в бывшей Югославии, и рост фундаментализма в обществах, которые не имеют своей доли в благах (и выгодах) мирового рынка. Один из корней политического радикализма (и его худшего плода — терроризма) — явное ослабление великой идеи свободы, перемещение ее из области всеобъемлющей человеческой справедливости в сферу одного лишь экономического либерализма как господствующей силы политической реальности. Подобным образом, идея прогресса осуществилась на уровне науки и технологии, но не в сфере человеческих отношений, как в индивидуальном, так и в глобальном смысле. Соответственно, всему наследию Просвещения было отказано в доверии, а религиозные альтернативы приобрели его вновь. К сожалению, менее миролюбивые из них оказываются более привлекательными для тех, кто дорого платит за процветание и благоденствие в других частях мира.
Так глядя на вещи, я читаю Послание к Римлянам с его акцентом на мире и справедливости как манифест альтернативной «глобализации» и как новое видение «объединенных наций» — объединенных в духе грядущего царства, которое есть «справедливость, мир и радость» (см. 14:17)* и единодушная хвала Богу на многих языках (см. 15:7-13). К тому же диагноз, поставленный Павлом тогдашнему состоянию человечества («Они не знают пути мира», см. 3:17), нельзя больше оставлять без внимания как чрезмерный пессимизм. И к его еще более глубокому анализу человеческих деяний в Рим 1:18-32 должны всерьез отнестись те, кто разделяет заботу о будущем мира: разве не может быть простой истиной, что человеческое существование теряет равновесие, когда наша благодарная любовь к Богу, источнику всякой жизни, стремится к нулю, а все наши силы направлены (и тратятся) на материальные цен ности и ощущения, которые вскоре исчезнут? Этот беспорядок и расстройство в человеческих отношениях — следствие утраты нами той этической ориентации, которая возникает из благодарности за дары Бога и из внимания к Его наставлениям о том, как с умом ими пользоваться.
Опять же, у Павла есть мнение, что никто из нас не изобретает сам свои нравственные промахи, но все мы рождаемся в лоне традиций, которые содержат в себе семена морального падения, просто потому, что наши родители, учителя и прочие эталоны поведения формируют наше мышление и наши манеры не только своими добродетелями, но и своими пороками (см. Рим 5:12-14). Разве это не более убедительно, чем полностью возлагать на каждого индивида (мужчину или женщину) ответственность за свои промахи? А как насчет Рим 7? Притягательность запретного не смогла бы войти в поговорку, если бы этот феномен не был всеобщим. Хотя мало кто из нас хотел бы, чтобы на него повесили ярлык как на практически одержимого злым духом под названием «Грех» (Павлова альтернатива вселению в человека Духа Божьего и водительства Им), разве мы не подпишемся под его признанием, что мы действуем вопреки нашим сокровеннейшим убеждениям или, лучше сказать, знанию (время от времени или по привычке, в более или менее важных сферах нашей жизни)?
Именно эта часть антропологии Павла в особенности предвосхищает крах этического идеализма, порожденного или проявленного двадцатым веком. Если и есть какой-то урок, усвоения которого требует от нас этот век, так это урок провала высоких моральных стандартов, хотя и принятых почти повсеместно, заставляющий вникнуть в иррациональные истоки конфликта, такие как бездумная погоня за благополучием, властью или славой, которая привела народы Европы к Первой мировой войне. Десятилетия, последовавшие за ней, свидетельствовали о разложении возвышенных идеалов как раз в тех идеологиях, которые злоупотребляли красивыми словами (консервативными, как в нацистской пропаганде, или же
революционными, как в пропаганде социалистической) с целью установить беспощадные режимы и добиться согласия масс на немыслимые преступления.
Если помнить обо всем этом, то значение Послания к Римлянам не только в том, что оно возвещает иной набор моральных стандартов, таких как мир, справедливость, терпимость, но, скорее, в том, что оно предлагает более глубокое основание этики и более сильные стимулы для претворения в жизнь добрых намерений. В сущности, этика Послания к Римлянам покоится на (и исходит из) нашей благодарности за то, что Бог совершил для нас во Христе («Братья, ради милосердия Божьего к нам, я вас прошу», см. 12:1*). В беспрецедентном акте, направленном против сил зла, Бог заплатил за всякое человеческое падение цену смерти Христовой, проявив и, в то же время, исчерпав разрушительность греха (см. 3:24-26; 5:6-11). После этой битвы, конец которой задокументирован как триумф Христова воскресения, было бы анахронизмом оставаться под чарами зла вместо того, чтобы радостно ответить на любовь Бога к нам служением Ему (см. Рим 6). Этим ответом человеческое существование восстановило бы свою задачу — пользоваться этим, доверенным нам, миром, хранить и любить его, но и восхвалять Бога — уже не только как нашего Творца, но и как нашего Спасителя.
Эта весть не содержит ни обещания, ни требования «сделать весь мир христианским». Спасение в полном смысле слова — это дело будущего, дело финального вмешательства самого Бога (см. 8:24; 13:11). Тем не менее, предвосхищение этой цели истории и уверенность в ее осуществлении столь безграничны, что вера во Христа может воодушевить в самых неблагоприятных обстоятельствах (см. 5:1-5; 8:18, 28-39). Таким образом, в век возрастающей тревоги весть Послания к Римлянам несет слово утешения и призывает сохранять бодрость духа.