Раздача медалей, по сути своей мероприятие малозначительное, приняла такие масштабы и весомость, что осталась в мировой истории в качестве символа мудрости, дальновидности и такта, проявленных обеими сторонами.
Старики‑маасаи стали стекаться, сопровождаемые вереницей сыновей. Усевшись на лужайке и изготовившись ждать, они стали обмениваться комментариями по поводу моих коров, пасшихся поблизости; возможно, их не оставляла призрачная надежда, что в знак признания заслуг будут раздаваться коровы. Беркли заставил их долго ждать, что они восприняли как должное; он распорядился поставить перед домом кресло, чтобы вручать медали сидя.
Когда он, наконец, соизволил появиться, то по контрасту со смуглым сборищем показался совершенно белесым и исключительно светлоглазым. Осанкой и выражением лица он теперь настолько походил на молодого служаку, что я поняла: лицо Беркли способно, среди прочих многочисленных вариантов, выражать и полнейшее отсутствие чувств. За ним следовал Джама, надевший по такому случаю блистательный арабский камзол, расшитый золотом и серебром, купленный недавно с разрешения Беркли; в руках у Джамы была коробка с медалями.
Беркли встал и заговорил; речь его была настолько напориста, а вся маленькая фигурка выражала такую убежденность, что старики поднялись по одному и стояли, не сводя с него глаз. О чем он говорил, я сказать не берусь, поскольку он изъяснялся по‑маасайски. У меня создалось впечатление, что он кратко уведомляет маасаи о невероятном благодеянии, объектом которого они внезапно стали, объяснением коему может служить только их беспримерная храбрость. Впрочем, речь произносил Беркли, а по лицам маасаи никогда нельзя ничего прочесть, поэтому содержание могло быть и совершенно иным, мне неведомым.
Закончив речь, он без всякой паузы велел Джаме открыть коробку и стал вынимать медали, величаво оглашая имена маасайских вождей и благосклонно протягивая им награды. Маасаи в гробовом молчании принимали медали в протянутые ладони. Безупречность церемонии объяснялась исключительно тем, что обе стороны были представлены лицами благородного происхождения, с хорошим семейным воспитанием; прошу приверженцев демократии не обижаться.
Медаль – не очень удобная штука для голого мужчины, потому что ему некуда ее прицепить. Старые вожди сжимали свои награды в руках. Через некоторое время ко мне подошел один дряхлый старик, чтобы, протянув ладонь с медалью, осведомиться, что на ней вытеснено. Я, как могла, объяснила ему смысл надписи. На одной стороне серебряного диска красовался британский герб, а на другой – надпись, гласившая: «Великая война за цивилизацию».
Когда я впоследствии рассказывала своим друзьям‑англичанам о происшествии с медалями, они обязательно спрашивали:
– Почему на медалях не было профиля короля? Это большая ошибка.
Лично я так не считаю. Мне кажется, что медали и не должны были оказаться слишком привлекательными и что все обошлось удачно. Возможно, что‑то в этом роде получим и мы все, когда на небесах нам станут воздавать по заслугам.
Когда Беркли заболел, я как раз собиралась на отдых в Европу. Он был в то время членом законодательного совета колонии, поэтому я отбила ему телеграмму: «Приезжайте заседать в Нгонг. Захватите бутылки». Он ответил мне тоже телеграммой: «Ваша телеграмма – знамение небес. Приезжаю с бутылками». Он приехал на ферму в машине, нагруженной вином, но сам уже не осмеливался к нему прикасаться. Он был очень бледен и непривычно молчалив. У него болело сердце, и он не мог обходиться без Джамы, обученного делать ему уколы; к тому же его терзала тревога: он жил в страхе лишиться фермы. Однако одного его присутствия было, как всегда, достаточно, чтобы превратить мой дом в изысканный, удобный уголок.
– Я дошел до такого состояния, Таня[2], – важно сообщил он мне, – когда могу ездить только в самых лучших машинах, курить только самые качественные сигары, пить вина только самой лучшей выдержки.
Гостя у меня, он признался, что врач рекомендовал ему целый месяц соблюдать постельный режим. Я сказала, что предписание следует выполнить и что лежать в постели он может и в Нгонг. Я была готова отменить свою поездку, чтобы ухаживать за ним; Европа могла бы подождать до следующего года. Он тщательно обдумал мое предложение и ответил:
– Нет, дорогая, не могу. Если бы я так поступил, чтобы доставить вам удовольствие, то на кого ты стал похож?
Я попрощалась с ним с тяжелым сердцем. Проплывая мимо Ламу и Такаунги, где мы с ним могли бы кататься на лодке‑дау, я думала о нем. Потом, уже в Париже, я узнала, что он умер. Он упал замертво перед своим домом, выйдя из машины. Похоронили Беркли, согласно его желанию, у него на ферме.
После смерти Беркли страна изменилась. Его друзья почувствовали это незамедлительно, испытав большую печаль, остальные – чуть позже. Вместе с ним пришла к концу целая эпоха в истории колонии. С годами его смерть стала восприниматься как поворотный пункт, и люди привыкли говорить: «При жизни Беркли Коула» или «После смерти Беркли». До его смерти страна оставалась «Счастливыми Охотничьими Угодьями», а после нее стала медленно превращаться в деловое предприятие. С его уходом понизились некоторые стандарты – в частности, стандарт остроумия, что почувствовалось очень скоро, а это в колонии особенно грустно; не устоял и стандарт учтивости: вскоре после его кончины люди стали с легкостью рассказывать друг другу о своих бедах; в жалкое состояние пришел стандарт гуманности.
После ухода Беркли на сцену поднялась с противоположной стороны мрачная фигура – la dure necessite maitresse des homes et des dieux[3]. Приходится удивляться, что такой тщедушный человек препятствовал ее появлению столько, сколько мог дышать.
Колониальный пирог лишился закваски. Исчезла грация, жизнерадостность, чувство свободы, перестала работать целая электростанция. Кот встал и вышел из комнаты.