Карен Бликсен: Из Африки

Карен Бликсен

Из Африки

 

 

Карен Бликсен

ИЗ АФРИКИ

 

КАМАНТЕ И ЛУЛУ

 

Ферма Нгонг

Я владела фермой в Африке, у подножия нагорья Нгонг. Поблизости, всего в ста милях к северу, проходит экватор. Сама ферма располагалась на высоте… Благодаря географическому положению и высоте тамошние пейзажи не имеют себе… Пейзажи тех мест и тамошняя жизнь до краев насыщены воздухом. Вспоминая африканские нагорья, ловишь себя на…

Африканский ребенок

Каманте звался маленький кикуйю, сынишка одного из моих арендаторов. Я хорошо знала детей своих арендаторов, потому что все они работали на ферме, в… Я столкнулась с ним в первый раз, когда ехала по полю, где он пас коз своей… Почти каждое утро, с девяти до десяти часов, я занималась врачеванием и, подобно всякому добросовестному лекарю, имела…

Дикарь в доме переселенки

Однажды не пролились дожди. Это такой страх, такое грандиозное событие, что тот, кто его застал, никогда… Обычно сезон дождей начинается в конце марта и продолжается до середины июня. Перед этим воздух с каждым днем…

Газель

 

Каманте проник ко мне в дом с равнины, а Лулу – из джунглей.

К востоку от моей фермы лежал заповедник Нгонг, представлявший собой девственный лес. Я испытывала грусть, когда сводили старые леса, сажая на их месте эвкалипты и различные акации. Этот лес мог бы стать уникальным пригородным парком, но ему была уготована иная судьба.

Африканские джунгли – загадочное явление. Они напоминают старый густой ковер, кое‑где вылинявший, а кое‑где почерневший от старости, однако сохранивший сочность всех тонов зеленого. Неба сквозь кроны не видно совсем, однако сюда все равно проникают солнечные лучи. Серые лишайники, свисающие со стволов, как бороды старцев, и вездесущие лианы придают джунглям таинственность.

Я ездила туда с Фарахом по воскресеньям, когда на ферме нечем было заняться, и с удовольствием взбиралась на склоны, спускалась в низины и преодолевала извилистые водные потоки. Воздух в джунглях был прохладным, как вода в ручьях, и насыщенным ароматом цветов. В самом начале сезона дождей, когда зацветали лианы, запахи цветения накатывались на путешественника, как разноцветные волны. Лесной волчеягодник, распускающийся мелкими клейкими розовыми цветочками, пахнет очень сладко, как и дикая лилия. Там и сям свисают на веревках полые древесные стволы, подвешенные кикуйю как ульи для медоносных пчел. Однажды на лесной дороге нашему взору предстал присевший отдохнуть леопард – излюбленный ковровый рисунок.

Высоко над землей обитал воинственный и скандальный народец – маленькие серые обезьянки. Прошмыгнувшая по ветвям обезьянья стая надолго оставляла после себя неприятный мышиный дух. Шорох над головой почти всегда свидетельствовал о перемещении этих созданий. Простояв в неподвижности какое‑то время, можно было приметить среди листвы таких же неподвижных обезьян, а чуть погодя обнаружить, что их вокруг полным‑полно: почти на всех ветвях висели, как спелые плоды, серые или темные – в зависимости от освещения – тела, оснащенные длинными хвостами. Обезьяны издавали запоминающиеся звуки – нечто вроде поцелуя, завершавшегося покашливанием. Если я пробовала подражать им с земли, то они начинали взволнованно вращать головами; одно мое неосторожное движение – и они мгновенно пускались наутек. Сначала еще можно было определить по колеблющимся ветвям траекторию их бегства, однако они быстро скрывались в лесной чаще, как косяк рыб в морской толще.

Как‑то раз мне довелось увидеть в разгар жаркого дня на узкой тропе редкостное создание – огромного лесного кабана. Он стремительно прошмыгнул мимо меня за зеленым занавесом вместе со свиньей и тремя поросятами. Солнце светило мне в глаза, и эти существа показались мне то ли барельефами, то ли отражениями в лесном пруду, то ли видениями из далекого прошлого.

Лулу была молодой антилопой из разновидности бушбоков – самой изящной среди всех африканских антилоп. Они чуть превышают ростом лань, живут в джунглях или в зарослях кустарника, очень пугливы и, чуть что, скрываются с глаз, поэтому увидеть их не так просто, как антилоп саванны. Впрочем, на нагорье Нгонг и в окрестностях они чувствовали себя превосходно, и, разбив среди холмов лагерь или затеяв на рассвете или на закате охоту, можно было наблюдать, как эти бронзовеющие на солнце создания выходят из зарослей на прогалину. Самец бушбока гордо несет пару изящно изогнутых рогов.

А теперь о том, как Лулу стала членом моей семьи.

Однажды я отправилась с фермы в Найроби. Незадолго до этого у меня сгорела кофесушилка, и мне пришлось несколько раз ездить в город, чтобы решить дело со страховкой; в то утро у меня пухла голова от цифр. На дороге меня окликнула стайка детишек кикуйю. Я увидела, что они предлагают моему вниманию малютку бушбока, и поняла, что они нашли беднягу в зарослях и теперь намерены продать его мне. Я опаздывала на встречу, к тому же подобная покупка не входила в мои планы, поэтому я проехала мимо.

Вечером, проезжая то же место, я снова услышала голоса. Компания никуда не делась, но пребывала в унынии, так как в течение дня безуспешно пыталась сбыть свою находку другим путникам. Солнце уже клонилось к закату, поэтому дети проявили большую настойчивость, рассматривая меня в качестве последней перспективной покупательницы. Я устала за день, понервничала в страховой компании, проявившей ко мне некоторую враждебность, поэтому не остановилась и не ответила на оклики. Вернувшись домой, я, больше не вспоминая о малолетних продавцах, поужинала и улеглась спать.

В тот момент, когда я уже погружалась в сон, мои глаза в ужасе распахнулись. Мальчишки и их добыча предстали передо мной, как живые, вернее, как персонажи с реалистичного живописного полотна. Я в панике села в кровати, словно кто‑то пытался меня придушить. Что станет с несчастным детенышем теперь, когда ребята простояли с ним на жаре целый день, держа его за связанные ноги? Он еще слишком мал, чтобы самостоятельно прокормиться. Я дважды на дню промчалась мимо него, как жрец и левит в одном лице, и не удосужилась ему посочувствовать. Где он теперь?

Я вскочила, не помня себя от тревоги, и подняла всех боев, которым было велено во что бы то ни стало разыскать злосчастного детеныша антилопы и утром принести его мне, иначе все они будут уволены со службы. Они сразу смекнули, что к чему. Двое были со мной в машине и не проявили тогда ни малейшего интереса ни к детям, ни к их товару; теперь же они поспешно и с массой подробностей посвятили всех остальных в то, где и когда все происходило и кто родители мальчишек. Ночь выдалась лунная, поэтому слуги рассыпались по местности, оживленно перекликаясь; более всего, судя по разговорам, их занимала мысль, что с ними будет, если животное не найдется и их рассчитают.

Рано утром, когда Фарах принес мне чай, в спальню явился Джума с маленькой антилопой на руках. Это оказалась самочка, и мы назвали ее Лулу, что означает на суахили «жемчужина».

Лулу была тогда не больше кошки и обладала огромными глазами, спокойными и очень темными. Ножки у нее были настолько тоненькие, что всякий раз, когда она ложилась, я боялась, что они подогнутся и больше никогда не разогнутся. Уши у нее были мягкие, как шелк, и очень выразительные, а нос черный, как трюфель. Крохотные копытца делали ее похожей на китаянку из старых времен с зашнурованными ножками. Держать столь бесподобно трогательное создание на руках было редчайшим наслаждением.

Вскоре Лулу освоилась с домом и его жителями и стала вести себя вполне непосредственно. В первые недели главной проблемой в ее жизни были полированные полы: стоило ей сойти с ковра, как у нее разъезжались ножки; со стороны это выглядело полной катастрофой, но она не унывала и в конце концов научилась шествовать по голому паркету, издавая негромкий цокот, словно кто‑то нервно постукивает по столу пальцами. Все ее привычки были отмечены необыкновенной аккуратностью. При всем присущем ей с младых копыт упрямстве она умела внимать моим попыткам научить ее манерам, полагая, видимо, что скандал – самое распоследнее дело на свете.

Каманте поил ее из бутылочки и запирал на ночь из опасения, что на нее польстятся леопарды, бродившие в темноте вокруг дома. Животное привязалось к нему и следовало за ним по пятам. Иногда, когда он поступал вопреки ее желаниям, она бодала его годовой в тощие ноги. Она была до того очаровательной, что, глядя на эту пару, нельзя было не вспомнить сказку о Красавице и Чудовище и не увидеть в них парадоксальное преломление классического сюжета. Благодаря своей красоте и грациозности, Лулу получила в доме экстраординарные права и завоевала всеобщее уважение.

В Африке я держала собак исключительно породы шотландская борзая. Это самые благородные и грациозные собаки на свете. Видимо, они прожили бок о бок с человеком не один век, раз так хорошо понимают нашу жизнь и все ее условности. Они фигурируют на старых картинах и коврах, более того, своим обликом и поведением превращают всю жизнь хозяев в подобие ковра, сообщая ей некую феодальную атмосферу.

Первая моя шотландская борзая, кобель по кличке Даск, был преподнесен мне в качестве свадебного подарка и делал вместе со мной первые шаги по Африке, чувствуя себя, как и я, первооткрывателем. У него была достойная и щедрая натура. Он сопровождал меня в первые месяцы войны, когда я вела караван из фургонов, запряженных волами, в резервацию маасаи. По прошествии двух лет он погиб под копытами зебр. Когда в моем доме поселилась Лулу, я воспитывала двоих его сыновей.

Шотландская борзая отлично гармонирует с африканским пейзажем и дружелюбна к местному населению. Видимо, это лучше всего проявляется на возвышенности – недаром это собака горцев; на уровне моря, в Момбасе, она смотрится не так интересно. Создавалось впечатление, что грандиозным просторам со всеми долинами, высотами и речными руслами не достает именно этого завершающего штриха – шотландской борзой.

Все борзые – великолепные охотницы и нюхом превосходят гончих, однако преследуют только дичь, находящуюся в поле их зрения. Наблюдать за парой этих собак, охотящихся совместно, – изысканнейшее удовольствие. Я брала их с собой, когда отправлялась верхом в заповедник, хотя не имела права так поступать, и они разгоняли по всей долине стада зебр и гну, превращая этих копытных в подобия звезд, рассыпавшихся по неохватному небосклону. Когда я охотилась в резервации маасаи, то благодаря своим борзым никогда не теряла подранков.

Не хуже смотрелись они и в африканских джунглях – темно‑серые молнии на фоне темной зелени. Одна из этих собак победила в схватке старого самца‑бабуина, хотя это стоило ей откушенного носа. Профиль собаки был испорчен, но все на ферме расценивали это как почетный шрам, ибо бабуины – гроза посевов, и африканцы люто их ненавидят.

Борзые были настолько умны, что отличали среди моих слуг магометан, которым возбраняется прикасаться к собакам. В первые годы моей жизни в Африке мне прислуживал в роли оруженосца сомалиец Исмаил, который умер еще до того, как я возвратилась в Европу. Он принадлежал к носильщикам старой школы, какие уже исчезли с лица земли. Его воспитали в начале века великие охотники на крупную дичь, когда Африка еще была громадным вольером со зверьем. Его знакомство с цивилизацией ограничивалось только охотничьей сферой, даже его английский язык имел охотничий уклон: одно мое ружье именовалось у него взрослым, другое – молодым. Потом он вернулся к себе в Сомали, и я получила от него письмо, адресованное «Львице Бликсен» и начинавшееся словами: «Досточтимая Львица…». Будучи истовым магометанином, Исмаил даже под угрозой смерти не прикоснулся бы к собаке, что приводило в его профессиональной деятельности к большим сложностям.

Единственное исключение составлял Даск: против его близости Исмаил не возражал, даже соглашался спать с ним в одной палатке. По его словам, Даск умел отличать магометан и всегда соблюдал с ними дистанцию. Более того, Исмаил утверждал, что Даск умеет отличать настоящего, искреннего мусульманина от притворного. Однажды он заявил мне:

– Теперь я знаю, что Даск принадлежит к одному с тобой племени: он тоже смеется над людьми.

Власть Лулу и ее привилегированное положение в доме было признано и моими собаками. При ней с этих неподражаемых охотниц спесь снимало, как рукой. Она оттесняла их от миски с молоком и сгоняла с излюбленных мест перед камином. Я привязала на шею Лулу колокольчик, и с тех пор собаки, заслышав его приближающийся звон, заранее вставали с теплых местечек у камина и ретировались.

При этом никто не мог превзойти Лулу в необременительности для окружающих: укладываясь, она напоминала прирожденную леди, которая предусмотрительно подбирает юбки, чтобы они не мешались у людей под ногами. Молоко она пила с вежливой и щепетильной миной, словно уступая нажиму надоедливой хозяйки. Она заставляла людей чесать ее за ушком, но делала это умело, как молодая жена, делающая вид, словно, принимая от мужа ласки, просто идет навстречу его прихоти.

Когда Лулу повзрослела и расцвела, то превратилась в изящную, округлую олениху, образец красоты от носа до кончиков копыт. Она напоминала любовно выполненную красочную иллюстрацию к песне Гейне о мудрых и прекрасных газелях на водопое.

Однако по натуре Лулу вовсе не была мягкой: наоборот, в ней сидел черт. Ей было в высочайшей степени присуще чисто женское свойство: выглядеть жертвой посягательств, только и делающей, что отстаивающей свое достоинство, хотя в действительности она постоянно вела наступление. На кого она наступала? Да на весь мир! Не умея обуздать свой нрав, она была готова наброситься и на моего коня, если тот чем‑нибудь ей не угодит. Помню, гамбургский старик Гагенбек (Гагенбек, Карл (1844–1913) – основатель крупнейшей в мире фирмы по торговле дикими животными) говаривал, что из всех зверей, включая плотоядных, меньше всего можно доверять парнокопытным: положиться можно даже на леопарда, но если понадеяться на молодого оленя, то он рано или поздно врежет вам сзади копытом…

Лулу была гордостью дома, даже когда вела себя, как бесстыжая юная кокетка, однако счастья у нас не обрела. Она пропадала где‑то далеко по несколько часов, а то и по полдня. Иногда, когда ей попадала шлея под хвост и ее недовольство всем вокруг достигало наивысшего накала, она исполняла на лужайке перед домом, услаждая свое сердечко, воинственную пляску, напоминавшую безумными зигзагами кульминацию сатанинского культа.

«Ах, Лулу! – думала я в такие минуты. – Я знаю, как ты сильна: ты можешь прыгать выше собственного роста! Сейчас ты злишься на нас и призываешь на наши головы погибель, которая бы нас не миновала, если бы ты взяла на себя труд покончить наши счеты с жизнью. Но беда не в том, что мы, как ты воображаешь, препятствуем твоим высоким прыжкам. Разве это нам под силу, прыгунья? Проблема как раз в том, что мы ни в чем тебе не препятствуем. В тебе самой, Лулу, заключены как немерянная сила, так и все преграды, и все дело в том, что твое время еще не наступило».

Однажды вечером Лулу не вернулась домой. Мы искали ее целую неделю – тщетно. Для всех нас это было тяжелым ударом. Дом лишился изюминки и перестал отличаться от остальных домов. Мне не давала покоя мысль о леопардах, водившихся ближе к реке. Как‑то вечером я не выдержала и поделилась своими опасениями с Каманте.

Он, как обычно, выждал, прежде чем ответить. Пауза потребовалась ему, в частности, для того, чтобы переварить столь вопиющее свидетельство отсутствия у меня всякой проницательности.

– Ты считаешь, что Лулу мертва, мсабу, – молвил он наконец.

Мне не хотелось произносить напрямую страшный приговор, поэтому я ответила, что беспокоюсь из‑за ее исчезновения.

– Лулу не умерла, – объяснил Каманте. – Просто она вышла замуж.

Новость была удивительная и приятная. Я спросила Каманте, откуда ему про это известно.

– Конечно, она замужем. Живет в лесу со своим бваной – мужем, господином. Но людей она не забыла: почти каждое утро она подходит к дому. Я оставляю для нее возле кухни кукурузу, и она приходит перед рассветом и все съедает. С ней приходит муж, только он боится людей, потому что никогда их не знал. Он остается за большим белым деревом на другой стороне лужайки. Подойти к дому он не смеет.

Я попросила Каманте позвать меня, когда он увидит Лулу в следующий раз. Спустя несколько дней он явился за мной в предрассветный час.

Утро было чудесное. Пока мы ждали, в небе потухли последние звезды, небо было пустым и строгим, а мир хранил глубокое молчание. Трава была мокрой от росы и поблескивала на склоне, как серебро. Утренний воздух был настолько прохладен, что в северных странах это сочли бы признаком близящихся холодов. Что бы ни подсказывал опыт, все равно было невозможно себе представить, что вскоре, уже через несколько часов, прохлада и тень сменятся нестерпимым зноем и ослепительным сиянием. Холмы окутывал серый туман, заимствуя у них округлость; я подумала, что буйволы должны отчаянно мерзнуть, если остались на ночь там, где теперь лежит это мокрое марево.

Пустота над нашими головами постепенно сменялась ясностью, подобно тому, как пустота бокала сменяется блеском вина, Верхушки холмов, озарившись первыми солнечными лучами, радостно замерцали. Земля словно потянулась к солнцу, и заросшие травой склоны, как и принадлежащие маасаи заросли ниже, подернулись золотом. С нашей стороны реки сверкнули на солнце самые высокие верхушки деревьев в лесу. Настало время вылета больших вяхирей, которые, гнездясь на противоположном берегу, кормились в моем лесу. Они жили здесь каждый год лишь короткое время. Появлялись эти птицы внезапно, как атакующая крылатая конница.

Утренняя стрельба по голубям была излюбленным занятием моих друзей из Найроби; чтобы поспеть вовремя, то есть на восходе, они наезжали так рано, что парковались возле моего дома, еще освещая себе путь фарами.

Стоя вот так, в тени, задирая голову к небесам, я воображала себя путешественницей, опустившейся на морское дно; ветерок мог сойти за течение, а небо – за поверхность моря, увиденную снизу.

Запела какая‑то птица; через мгновение из гущи леса раздался звон колокольчика. Мою радость трудно передать словами: Лулу никуда не ушла из родных мест! Звон приближался; я угадывала движения антилопы по его ритму: она то спешила вперед, то останавливалась. Внезапно она появилась рядом с одной из африканских хижин. Зрелище бушбока так близко от человеческого жилья показалось мне сейчас необычным. Она стояла неподвижно: видимо, она была готова к встрече с Каманте, но не со мной. Однако она не скрылась в зарослях, а уставилась на меня без всякого страха, не помня наших ссор и собственной неблагодарности, проявившейся во внезапном исчезновении.

Лулу, теперь уже жительницу джунглей, независимость сделала еще высокомернее. Она выглядела теперь всесильной владычицей леса. Если бы мне довелось водить компанию с принцессой‑изгнанницей, претендующей на престол, а потом снова повстречать ее уже добившейся своего королевой, то наше свидание сложилась бы примерно так же, как эта утренняя встреча с Лулу. Она проявила не больше злопамятства, чем король Луи‑Филипп, провозгласивший, что королю Франции не пристало помнить козни герцога Орлеанского.

Теперь это была настоящая Лулу. Былой воинственности не осталось и в помине: на кого ей было теперь нападать, да и зачем? Войдя в свои божественные права, она обрела покой. Она достаточно хорошо меня помнила, чтобы чувствовать, что меня нечего опасаться. Целую минуту она изучала меня; ее глаза были лишены при этом всякого выражения, она ни разу не мигнула; я вспомнила, что боги богини тоже не мигают, и поняла, что оказалась к лицу с волоокой Герой. Проходя мимо меня, она лениво щипнула травинку, совершила ленивый прыжок и проследовала к задам кухни, где Каманте высыпал на землю ее лакомство.

Каманте дотронулся пальцем до моей руки и указал на заросли. Там, под высоким деревом, стоял самец‑бушбок с изящными рогами, неподвижный, как древесный ствол. Каманте некоторое время любовался им вместе со мной, а потом рассмеялся.

– Ты только посмотри! – сказал он мне. – Лулу объяснила мужу, что дом – это не страшно, но он все равно робеет. Каждое утро думает: вот сегодня я преодолею страх, но стоит ему увидеть дом и людей, как он словно глотает холодный камень (очень распространенное явление среди местных жителей, часто препятствующее работе на ферме, подумала я) и останавливается под этим деревом.

Лулу очень долго приходила по утрам к дому. Прозрачный звон ее колокольчика оповещал о том, что возвышенность уже озарена солнцем; я часто просыпалась и ждала, когда он зазвенит. Порой она отсутствовала неделю‑другую; тогда мы начинали по ней скучать и вспоминали про охотников, рыщущих по холмам. Но потом бои сообщали мне: «Лулу пришла», и это становилось чем‑то вроде посещения матери замужней дочерью. Я еще несколько раз видела в зарослях силуэт застывшего самца‑бушбока, но, как предсказывал Каманте, он так и не набрался храбрости, чтобы подойти ближе к дому.

Однажды, вернувшись из Найроби, я столкнулась с Каманте, дожидавшимся меня у двери кухни с известием, что Лулу побывала на ферме со своим тото, то есть козленком. Спустя несколько дней мне самой выпала честь увидеть ее между хижин напряженную и готовую в любой момент исчезнуть в сопровождении крохотного отпрыска, такого же грациозно‑медлительного в движениях, как в свое время сама Лулу. Это случилось сразу после окончания сезона дождей; потом на протяжении всего лета Лулу держалась неподалеку. Ее можно было увидеть в тени хижин и утром, и под вечер, и даже в полдень.

Козленок Лулу не боялся собак и позволял им себя обнюхивать, но ко мне и к африканцам привыкнуть не смог. Стоило нам попытаться его поймать, как мать и дитя исчезали.

Сама Лулу, перестав жить у нас, никогда не приближалась к людям настолько близко, чтобы до нее можно было дотронуться. В целом же она проявляла дружелюбие: понимала, что нам хочется полюбоваться на ее детеныша, и принимала из протянутой руки стебелек сахарного тростника. Подойдя к распахнутой двери столовой, она задумчиво вглядывалась в сумрак помещения, но порога уже не переступала. К этому времени она уже потеряла свой колокольчик, поэтому ее появления и исчезновения происходили беззвучно.

Мои бои вымаливали у меня разрешение отловить детеныша Лулу, чтобы он жил у нас, как прежде – его мамаша. Однако я полагала, что это было бы наглостью, учитывая благосклонное доверие к нам, проявленное Лулу.

Еще мне казалось, что свободный союз между моим домом и антилопой – явление редкое и благородное. Лулу навещала нас, отрываясь от родной ей дикости, чтобы показать, что мы находимся с ней в приличных отношениях; она не отделяла мой дом от африканского пейзажа, так что теперь никто не мог бы определить, где кончается одно и начинается другое.

Лулу знала, где отлеживается гигантский лесной кабан, она видела, как совокупляются носороги. В Африке обитает кукушка, подающая голос в разгар жаркого дня из лесной чащи, и голос ее похож на звучное сердцебиение всего мира. Ни я, ни кто‑либо из моих знакомых никогда ее не видели, так что я ни от кого не могла узнать, как она выглядит, а Лулу, вполне вероятно, прохаживалась в чащобе под той самой веткой, с которой будоражит мир волшебная вещунья. В то время я как раз читала книгу о китайской императрице, дочь которой навестила родителей, когда у нее родился первенец. Старуха устремилась из Запретного Города (Запретный Город – Императорский дворец Гугун) навстречу дочери в зеленом паланкине, расшитом золотом. Свой дом я сравнивала с дворцом родителей молодой наследницы императорского престола.

Две антилопы, большая и маленькая, провели рядом с моим домом почти все лето. Иногда между их появлениями проходило по две‑три недели, иногда мы видели их ежедневно. В начале следующего сезона дождей я узнала от слуг, что Лулу вернулась с новым козленком. Сама я его не видела, потому что теперь они не подходили к дому так близко, но позднее встретила в лесу трех антилоп, державшихся вместе.

Союз между Лулу, ее семьей и моим домом продолжался много лет. Бушбоки часто появлялись около дома: они выходили из лесу и снова пропадали в чаще, словно моя земля была провинцией большой дикой страны. Обычно это происходило перед рассветом: они скользили среди деревьев, как тени на темно‑зеленом фоне, а потом, пощипывая травку на лужайке, золотились на солнце. Одна из них точно была Лулу, потому что подходила близко к дому и не пугалась, а только напрягала уши, когда подъезжала машина или открывалось окно. Собаки были ее приятелями. С возрастом ее шкура делалась все темнее. Однажды, подъехав со знакомым к дому, я обнаружила у солонцов, устроенных для коров, трех антилоп.

Любопытно, что кроме первого крупного бушбока, бваны Лулу, стоявшего с задранной головой под высоким деревом, среди антилоп, приходивших к моему дому, не было самцов. Видимо, то был случай лесного матриархата.

Охотники и натуралисты, проживавшие в колонии, заинтересовались моими бушбоками. Даже главный лесничий приезжал ко мне, чтобы на них полюбоваться, и они его не подвели. Статья о них появилась в газете «East African Standard».

Годы, когда Лулу и ее родичи приходили к моему дому, были самыми счастливыми за время моей жизни в Африке. Поэтому я отношусь к своему знакомству с лесными антилопами или, если хотите, газелями, как к большому благу, символу дружелюбия, которое питала ко мне Африка. В этом отражался весь континент, это было счастливое предзнаменование, давний сговор, песня восторга…

С годами я стала все реже встречать Лулу и ее семейство. За последний год перед моим отъездом они не появились ни разу. К тому времени многое изменилось: к югу от моих земель появились новые фермы, леса были сведены, выросли дома. На местах прежних прогалин теперь урчали тракторы. Многие новые поселенцы оказались ретивыми охотниками, и певчих птиц сменили лающие винтовки. Крупные животные откочевали, кажется, к западу, в леса резервации маасаи.

Не знаю, какова продолжительность жизни антилоп; возможно, Лулу уже давно нет на свете.

В тихие предрассветные часы мне часто, очень часто снился звон ее колокольчика, и мое сердце наполнялось во сне чистой радостью. Я просыпалась в ожидании какого‑то невероятного, чудесного события, которое произойдет вот‑вот, с минуты на минуту.

Потом, лежа и размышляя о Лулу, я задавалась вопросом, снился ли когда‑нибудь этот утерянный колокольчик ей самой. Не проносились ли в ее памяти, подобно теням на воде, картины – люди, собаки?..

Я знаю песню об Африке (думала я), в которой поется о жирафихе и об африканском месяце, отражающемся от ее шкуры, о работе в поле, о потных лицах сборщиках кофе; но знает ли и Африка песню обо мне? Остался ли в воздухе равнины оттенок, которому я отдавала предпочтение в одежде, изобрели ли ребятишки игру, в которой звучит мое имя, падает ли свет луны на гальку дорожки перед домом, напоминая обо мне, ищут ли меня орлы нагорья Нгонг?

После отъезда я так ничего и не узнала о судьбе Лулу, чего не скажешь о Каманте и об остальных моих слугах‑африканцах.

Последнее письмо от Каманте я получила чуть больше месяца назад. Однако эти весточки из Африки достигают меня какими‑то странными, нереальными путями и похожи больше на тени или миражи, чем на новости о реальной жизни.

Дело в том, что Каманте не знает грамоты, да и английского – тоже. Когда его или кого‑то еще из моих слуг посещает мысль осчастливить меня известием о себе, они отправляются к писарям‑профессионалам из индусов или африканцев, сидящим с дощечкой, бумагой, ручкой и чернильницей перед почтой, и объясняют им, что должно быть сказано в письме. Писари тоже не больно знакомы с английским языком и с грамотой, однако их спасает самоуверенность. Демонстрируя свои способности, они насыщают письма красивостями, из‑за которых разобрать смысл бывает очень затруднительно. К тому же у них есть дурная привычка выписывать буквы чернилами трех‑четырех разных сортов, так что, независимо от мотивов, заставляющих их так поступать, возникает впечатление, что они вечно страдают от нехватки чернил и выдаивают из своих чернильниц последние драгоценные капли.

В результате рождается послание сродни речам дельфийского оракула. На мой суд представляются философские глубины; я чувствую, что мой корреспондент просто не мог не облегчить душу и не вступить со мной в эпистолярную связь, поэтому не поленился преодолеть расстояние от резервации кикуйю до почты. Однако конкретный смысл письма тонет во мраке. Грязный клочок дешевой бумаги, долетевший до меня, преодолев тысячи миль, буквально вопиет, но при этом остается непроницаемым.

Каманте, впрочем, в этом, как и во многом другом, стоит особняком. Как корреспондент он обладает собственной неподражаемой манерой. Он кладет в один конверт три‑четыре письма, обозначая их: «первое», «второе» и так далее. Во всех этих письмах говорится одно и то же. Возможно, этими повторами он стремится произвести на меня более глубокое впечатление: точно так же при разговоре он прибегал к повторениям, когда хотел добиться от меня понимания и усвоения. Возможно также, что он просто не находит сил прерваться, вступив на таком огромном расстоянии в связь с другом.

Каманте пишет, что уже давно сидит без работы. Это не стало для меня сюрпризом, потому что он – специалист уникальный и неподражаемый. Я воспитала кулинара, достойного королевского двора, и оставила его в новой колонии. Счастливчику оставалось только сказать: «Сезам, откройся». Но он позабыл волшебное изречение, и скала навечно загородила вход, похоронив несметные сокровища. В задумчивости великого кулинара, полного мудрости, невежды не усматривают ничего примечательного. Перед ними предстает всего лишь низкорослый колченогий кикуйю, карлик с плоским и невыразительным личиком.

Что может сказать Каманте, притащившись в Найроби, представ перед высокомерным и алчным писарем‑индусом и излагая ему суть послания, которому предстоит обогнуть половину земного шара? Строчки гуляют по бумаге, во фразах не наблюдается порядка. Однако Каманте отличает величие души, которое знакомые с ним люди способны расслышать и на столь изуродованной пластинке, как это его письмо, подобно эху арфы, на которой наигрывал юный пастух Давид.

 

«Это письмо номер два.

Я тебя не забыл мемсагиб. Досточтимая мемсагиб. Сейчас ты уехала из страны и все твои слуги никогда не довольны. Если бы мы были птицей полетели бы к тебе. А потом назад. Когда ты была на ферме там было хорошо коровам и телятам черных. Теперь у них ничего нет коров коз овец ничего. Дурные люди не нарадуются потому что твои старые люди теперь бедные люди. Только Бог в своем сердце может иногда помогать твой старый слуга».

 

В своем письме за номером три Каманте демонстрирует пример лести, на которую способен только африканец. Он пишет:

 

«Напиши нам и скажи когда вернешься. Мы думаем ты возвращаешься. Потому что почему? Мы думаем ты никогда не можешь нас позабыть. Потому что почему? Мы думаем ты все помнишь наше лицо и нас по имени».

 

Белый человек, пожелав сделать вам приятное, написал бы: «Никак не могу тебя забыть». Африканец же говорит: «Мы думаем, что ты никогда не сможешь забыть нас».

 

 

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ НА ФЕРМЕ

 

Несчастный случай

Вечером девятнадцатого декабря я вышла перед сном из дома, чтобы взглянуть, не собирается ли дождь. Думаю, многие фермеры на нагорье поступили в тот… Небеса экватора богаче звездами, чем северное небо, к тому же их видишь чаще,… Тропическая ночь отличается повышенной общительностью; тем же самым римская католическая церковь отличается от…

Верхом в резервацию

Мой путь лежал в резервацию маасаи. Для того, чтобы туда попасть, мне надо было пересечь реку. Через четверть часа я въехала в заповедник. Поиски… По другую сторону простиралась на сотни миль покрытая травой чуть волнистая…  

Вамаи

 

Я отправилась на кияма в сопровождении Фараха. Имея дело с кикуйю, я всегда полагалась на Фараха: когда он сам становился участником ссоры, то от него не приходилось ждать благоразумия, ибо он, подобно всем сомалийцам, совершенно терял голову, как только речь заходила о межплеменных распрях, зато по части споров среди представителей других народов он проявлял мудрость и деликатность. К тому же он выступал в роли переводчика, так как прекрасно владел языком суахили.

Еще до прихода на сходку я знала, что там будет предпринята попытка остричь Канину буквально наголо. Он и глазом не успеет моргнуть, как лишится всех своих овец: часть стада пойдет на возмещение семьям убитых и раненых, часть будет съедена в ходе собрания. Я с самого начала вознамерилась этому воспротивиться. С моей точки зрения, Канину лишился сына в точности так же, как остальные двое, причем судьба его сына казалась мне наиболее трагичной. Вамаи погиб, и его не воскресить, Ваниангерри находится в больнице, где за ним есть уход, и только Каберо всеми покинут, и никто не знает, где лежат его кости…

Канину отлично подходил на роль быка, откормленного для заклания. Он был одним из крупнейших моих арендаторов: за ним числилось тридцать пять голов крупного рогатого скота, пять жен и шестьдесят коз. Его деревня располагалась вблизи моего леса, в связи с чем я постоянно лицезрела его детей и коз и то и дело заставала его женщин за порубкой моих деревьев.

Кикуйю не имеют понятия о роскоши: самые богатые среди них живут точно так же, как беднейшие; в хижине Канину я не нашла бы никакой мебели, не считая, может быть, деревянного табурета. Зато в деревне Канину было много хижин, вокруг которых всегда вились старухи, молодежь и детвора. На закате, при приближении времени дойки, к деревне тянулось внушительное стадо, отбрасывая на траву синие тени. Ввиду всего этого худой старик в кожаной накидке, с сетью забитых пылью морщин на лице, безоговорочно слыл на ферме богачом.

У меня с Канину неоднократно вспыхивали горячие перепалки. Я даже угрожала прогнать его с фермы в наказание за его специфические занятия. Канину поддерживал добрые отношения с соседями – маасаи и отдал за мужчин этого племени то ли четыре, то ли пять своих дочерей.

Сами кикуйю признавались мне, что в былые времена маасаи считали ниже своего достоинства родниться с ними. Однако в наши дни этот странный, вымирающий народ, стремясь оттянуть свое окончательное исчезновение, вынужден смирить свою гордыню; женщины‑маасаи практически бесплодны, и плодовитые девушки‑кикуйю пользуются у мужчин племени большим спросом.

Все потомство Канину отличалось видной внешностью, и он перегнал из резервации маасаи немало откормленных телок, полученных в обмен за своих дочерей. Он был не единственным отцом семейства из числа кикуйю, которые богатели таким способом. Мне рассказывали, что вождь кикуйю Кинанжуи отдал маасаи около двух десятков своих дочерей, разбогатев больше чем на сотню голов скота.

Однако год назад в резервация маасаи был объявлен карантин из‑за вспышки ящура, и приток оттуда скота должен был полностью прекратиться. Канину столкнулся с серьезной дилеммой. Маасаи – кочевники, меняющие становища в зависимости от времени года, осадков и состояния пастбищ, поэтому коровы, оставшиеся в их стадах, но принадлежавшие по закону Канину, были рассеяны по большим пространствам, и теперь об их участи можно было только гадать.

По части обмена скотом маасаи не придерживаются строгих правил, тем более если речь идет о презренных кикуйю. Они – прекрасные воины и, как рассказывают, непревзойденные любовники. В их руках сердца дочерей Канину ждала судьба сердец сабинянок: положиться на них отец уже не мог. Тогда пронырливый старик принялся переправлять свой скот через реку по ночам, когда ветеринарной службе положено почивать. С его стороны это было черной неблагодарностью по отношению ко мне, ибо карантинные правила встречают у африканцев полное понимание и уважение. Если бы этих коров нашли на моей земле, то карантин мог бы быть распространен и на мою ферму.

Я была вынуждена выставить вдоль реки наблюдателей для перехвата контрабанды Канину; лунными ночами происходили драматические нападения из засады, за которыми следовало бегство вдоль залитой лунным светом водной глади; телки при этом разбегались во всех мыслимых направлениях.

Жогона, отец погибшего Вамаи, был, напротив, человеком бедным. У него была всего одна жена‑старуха; все его достояние исчерпывалось тремя козами. На большее богатство ему не приходилось рассчитывать, ибо он отличался вопиющим простодушием.

Я хорошо знала Жогону. За год до этого несчастья на ферме произошло страшное убийство. Двух индусов, снимавших у меня выше по реке пресс и моловших на нем для кикуйю маис, нашли убитыми. Преступление было совершено под покровом ночи; все добро убитых исчезло, а убийц так и не нашли. Убийство нагнало страху на всех окрестных торговцев и лавочников‑индусов, и они разбежались, словно их сдуло порывом ураганного ветра. Мне пришлось вооружить Пурана Сингха, жившего на моей кофесушилке, дробовиком, иначе и он не усидел бы на месте, но к оружию пришлось приложить и немало уговоров. В первые ночи после убийства даже мне самой чудились в темноте шаги по дому, и я на протяжении недели держала при себе ночного сторожа. Это и был Жогона. Этот безобидный человек не уберег бы меня от злоумышленников, зато он отличался дружелюбием, и беседовать с ним было сплошным удовольствием. У него были манеры беззаботного ребенка, с широкой физиономии не сходило вдохновенное выражение; глядя на меня, он всегда смеялся. Мое присутствие на кияма сильно его порадовало.

Впрочем, в Коране, который я тогда как раз штудировала, сказано черным по белому: «Не отклоняйся от закона в пользу бедного».

Кроме меня, как минимум еще один участник собрания понимал, что цель всех присутствующих заключается в том, чтобы разорить Канину: сам Канину. Остальные старики проявляли величайшее внимание к происходящему и напрягали все умственные силы. Канину сидел на земле, накрыв голову плащом из козьих шкур; время от времени из‑под плаща раздавалось повизгивание, словно там пряталась собачонка, уставшая выть и способная только скулить.

Старикам хотелось начать с дела раненого Ваниангерри, так как оно открывало возможности для безграничного разглагольствования. Каким должно быть возмещение, если Ваниангерри умрет? Если останется уродом? Если больше не сможет говорить?.. Фарах сказал им от моего имени, что я отказываюсь обсуждать все это, пока не побываю в Найроби и не побеседую с лечащим врачом. Старики стали разочарованно готовить аргументацию по следующему делу.

Я объяснила им через Фараха, что кияма обязана быстро разрешить данный вопрос, а не обсуждать его до второго пришествия. Ведь любому ясно, что это не предумышленное убийство, а ужасная случайность. Кияма выслушала мою речь с почтительным вниманием, но тут же выставила свои возражения.

– Мы ничего не знаем, мсабу, – было заявлено мне. – Но, как мы видим, ты тоже знаешь недостаточно, а из того, что ты нам говоришь, понимаем лишь малую часть. Выстрел произвел сын Канину. Иначе как могло получиться, что невредимым остался он один? Если ты желаешь услышать больше, то твое любопытство удовлетворит Мауге. Там был его сын, лишившийся при выстреле уха.

Мауге был одним из самых зажиточных арендаторов и соперником Канину. Выглядел он весьма внушительно, столь же внушительно звучала и его речь, хотя говорил он крайне медленно и время от времени умолкал, чтобы поразмыслить.

– Мсабу, – начал он. – Мой сын сказал мне: все мальчики по очереди брали ружье и целились в Каберо. Но он не объяснял им, как им пользоваться, совсем не объяснял. Потом он забрал у них ружье, и оно тут же выстрелило. Ранило всех, а Вамаи, сын Жогоны, был убит. Вот как все произошло.

– Все это мне и так известно, – ответила я. – Это и называется несчастным случаем, несчастьем. Я бы могла выстрелить из винтовки из своего дома, или ты, Мауге, из своего.

Эти мои слова сильно взволновали всех участников кияма. Все посмотрели на Мауге, который испытал смущение. Все стали тихо переговариваться, а потом дискуссия возобновилась.

– Мсабу, – было сказано мне, – теперь мы не понимаем ни единого твоего слова. Мы можем лишь предполагать, что ты вспомнила про винтовку, поскольку ты сама отлично из нее стреляешь, в то время как с дробовиком обращаешься хуже. Если бы то была винтовка, ты была бы права. Но ни из твоего дома, ни из дома Мауге нельзя выстрелить из дробовика так, чтобы заряд долетел до дома бваны Менания и поубивал тех, кто там находится.

После небольшой паузы я сказала:

– Как всем теперь известно, из ружья выстрелил сын Канину. Канину расплатится с Жогоной овцами, чтобы компенсировать потерю. Но всем известно также и то, что сын Канину не был плохим мальчиком и не собирался убивать Вамаи, поэтому Канину отдаст меньше овец, чем отдал бы, если бы это было не так.

Слово взял старик по имени Авару. Он был лучше остальных знаком с цивилизацией, так как просидел семь лет в тюрьме.

– Мсабу, – молвил он, – ты говоришь, что сын Канину не был плохим и что поэтому Канину не придется лишиться большого числа овец. Но если бы его сын умышленно убил Вамаи, то есть оказался очень плохим мальчиком, то разве Канину стало бы от этого лучше? Обрадовался бы он настолько, что согласился отдать больше овец?

– Авару, – возразила я, – ты знаешь, что Канину тоже потерял сына. Ты тоже ходишь в школу и знаешь, что мальчик хорошо учился. Раз он был таким хорошим, то Канину очень плохо от того, что он его потерял.

Мои слова были встречены продолжительным молчанием. Потом Канину, словно припомнив, насколько ему худо, издал протяжный вой.

– Мемсагиб, – обратился ко мне Фарах, – пускай кикуйю назовут цифру, к которой склоняются.

Предложение было высказано на суахили, чтобы присутствующие тоже его поняли, и всех обеспокоило, потому что цифра – совершенно конкретное понятие, а потому глубоко противна африканцам. Фарах обвел глазами собрание и высокомерно провозгласил:

– Сто!

Сотня овец – фантастическое количество, которое никто не собирался принимать всерьез. Кияма смолкла. Старики почувствовали себя беспомощными жертвами насмешника‑сомалийца и сочли за благо не противоречить. Самый дряхлый пробормотал: «Пятьдесят», однако эта цифра показалась совершенно невесомой и не удержалась на сквозняке, устроенном шуткой Фараха.

Чуть погодя сам Фарах резко бросил:

– Сорок!

Предложение было сделано в манере умелого скототорговца, знакомого с бухгалтерий и скотом. Это слово разбудило мысли участников собрания; перешептывания возобновились. Теперь старикам требовалось много времени на болтовню и покашливание, хотя основа для переговоров была заложена.

Дома Фарах доверительно сообщил мне:

– Думаю, старики возьмут с Канину сорок овец.

Этим кошмар кияма для Канину не кончился. Старый пузатый Категу, еще один крупный арендатор, отец и дед громадного семейства, поднялся и предложил поголовно перечислить всех овец и коз, которых Канину будет обязан передать. Это противоречило традициям кияма; сам Жогона до этого не додумался бы, и я полагаю, что предложение было результатом его сговора с Категу, причем последнему оно сулило какие‑то выгоды. Я стала ждать, что из этого получится.

Канину, казалось, смирился со своим мученичеством: он втянул голову в плечи и сопровождал обсуждение каждого животного однообразным хныканьем. Однако когда Категу, сам колеблясь, назвал большого рыжего безрогого барана, сердце Канину дрогнуло, и он вывалился из‑под своего плаща. Сначала его рык, вернее, вопль о помощи был обращен ко мне, но он быстро смекнул, что я – его сторонница и что рыжего барана он, видимо, не лишится. Тогда он беззвучно сел, окинув Категу полным глубокого сарказма взглядом.

Спустя добрую неделю заседаний было решено, что возмещение составит сорок овец, которых Канину должен будет передать Жогоне, однако конкретные овцы названы не были.

Через две недели Фарах сообщил мне за ужином свежие новости по этому делу. Накануне на ферме появились трое стариков кикуйю из Ньери. Они прослышали о случившемся и пришли специально для того, чтобы объявить, что Вамаи приходился сыном не Жогоне, а их умершему брату и что, следовательно, компенсация за его гибель причитается им.

Я улыбнулась столь беспримерной наглости и ответила Фараху, что это как раз в духе кикуйю из Ньери. Фарах задумчиво ответил, что они, скорее всего, говорят правду. Жогона действительно пришел на ферму из Ньери шесть лет назад и, насколько известно Фараху, Вамаи действительно был не его сыном и «никогда им не был». Жогоне сильно повезло, что двумя днями раньше ему уже успели передать двадцать пять из присужденных сорока овец. В противном случае Канину предпочел бы переправить их всех в Ньери, чтобы не страдать, встречаясь с ними. Впрочем, Жогоне все равно лучше глядеть в оба, потому что кикуйю из Ньери – опасная публика, от них так легко не отделаешься. Они остановились на ферме и угрожают снова привлечь к разбирательству полицию.

Предупреждение Фараха подготовило меня к появлению несколькими днями позже перед домом пришельцев из Ньери, представителей кикуйю низшего сорта, выглядевших как три грязные гиены, пробежавшие все сто пятьдесят миль по кровавому следу Вамаи. С ними явился Жогона, взволнованный и удрученный. Разница в их настроении объяснялась, видимо, тем, что кикуйю из Ньери нечего было терять, тогда как Жогона успел стать обладателем двадцати пяти овец.

Трое чужаков сидели на камнях, выказывая не больше признаков жизни, чем клещи в овечьей шерсти. Я им совершенно не симпатизировала: при всех обстоятельствах они не проявляли интереса к ребенку, пока он был жив; зато Жогона вызывал у меня сочувствие: он достойно вел себя на кияма и, судя по всему, очень горевал по Вамаи. Когда я обратилась к нему, Жогона задрожал и стал тяжко вздыхать. Понять его было невозможно, и мы ничего не достигли.

Через два дня Жогона пришел ранним утром, когда я сидела за пишущей машинкой, и попросил меня зафиксировать на бумаге его изложение связи между ним и семьей погибшего ребенка. Это изложение он вознамерился представить в полицию в Дагоретти. Его простоте нельзя было не посочувствовать; он был очень эмоционален и совершенно не знал стеснения. Свое намерение он расценивал как крупное начинание, сулящее опасности, которых он заранее страшился.

Я записала его рассказ. Это заняло много времени, поскольку рассказ был долгим и касался событий более чем шестилетней давности, к тому же невероятно запутанных. Жогоне постоянно приходилось прерывать изложение, чтобы, поразмыслив, кое‑что изменить в уже сказанном. При этом он крепко стискивал себе голову обеими руками и часто сильно встряхивал ею, чтобы вытряхнуть побольше фактов. Один раз он прижался лицом к стене, как поступают женщины кикуйю во время родов.

Я сняла с его повествования копию и до сих пор ее храню.

Следовать за ходом его мысли было невероятно трудно, так как он постоянно отвлекался на сложные побочные обстоятельства и незначительные подробности. Неудивительно, что воспоминания давались ему с такими мучениями; мне было даже странно, что он смог хоть что‑то толком вспомнить.

Вот как он начал:

 

«Ко времени своей смерти (то есть , когда он пожелал умереть, как говорят на суахили ) Ваверу Вамаи из Ньери имел двух жен. У одной жены было три дочери; после смерти Ваверу она снова вышла замуж. За другую жену Ваверу не успел расплатиться: он остался должен ее отцу двух коз. Она надорвалась, когда подняла слишком большую вязанку дров, у нее случился выкидыш, и никто не мог сказать, будут ли у нее еще дети…».

 

В таком духе рассказчик заводил меня в дебри жизненных обстоятельств и родственных связей кикуйю.

 

«У этой жены был маленький ребенок по имени Вамаи. Он тогда болел – как полагали, оспой. Ваверу очень любил эту жену и ее ребенка и перед смертью очень переживал, потому что боялся за ее последующую судьбу. В волнении он послал за своим другом Жогоной Каниаггой, жившим неподалеку. Жогона Каниаггу был тогда должником Ваверу: он не отдал ему трех шиллингов за пару башмаков. Вот Ваверу и предложил ему сделку…»

 

Сделка сводилась к тому, что Жогона женится на жене умирающего друга и усыновит его ребенка, а также возместит ее отцу долг в две козы, который висел на Ваверу со времени женитьбы.

Дальнейший текст представлял собой перечисление расходов, которые понес Жогона в связи с усыновлением маленького Вамаи. В частности, он покупал для Вамаи очень хорошие лекарства, чтобы его вылечить, а также индийский рис, потому что на одной кукурузе мальчик не поправлялся. Однажды ему пришлось заплатить пять рупий белому фермеру, утверждавшему, что Вамаи загнал в пруд его индюшку. Эта последняя сумма, которую Жогоне оказалось, видимо, особенно трудно наскрести, прочно засела в его памяти: он возвращался к ней неоднократно.

Все поведение Жогоны во время рассказа свидетельствовало о том, что он совершенно не учитывал, что ребенок, которого он потерял, не был ему родным. Появление троицы из Ньери и ее требование сильно его потрясли. Простые люди обладают выраженным талантом усыновлять чужих детей и относиться к ним, как к родным; точно такое же качество проявляют и великодушные крестьяне в Европе.

Когда Жогона добрался, наконец, до завершения своей истории, я сказала, что сейчас зачитаю ему то, что сумела записать. Он отвернулся от меня, чтобы не отвлекаться, слушая мое чтение.

Когда я прочла его имя: «…и он послал за Жогоной Каниаггой своим другом, жившим неподалеку» , он резко обернулся и одарил меня пылающим взглядом, полный веселья, от которого старик превратился в мальчишку, буквально в олицетворение молодости. Вторично его имя прозвучало в конце текста как подтверждение подлинности под отпечатком его большого пальца; он снова устремил на меня тот же прямой взгляд, только более спокойный и глубокий, полный достоинства.

Наверное, так Адам смотрел на Бога, слепившего его из глины и вдохнувшего в него жизнь и душу. Я как бы создала Жогону и показала ему его самого – вечно живого Жогону Каниаггу. Я протянула ему бумагу, и он схватил ее со смесью жадности и почтительности сложил, сунул в карман и накрыл рукой. Потеря этого документа была бы для него подобна смерти, потому что в нем была заключена сама его душа; доказательство его существования на свете. Это было нечто неотъемлемое от Жогоны Каниагги, на чем навечно сохранится его имя: плоть превратилась в слово и озарила нас благодатью истины.

Мир написанного слова открывался африканцам как раз в те годы, когда я жила на их земле. У меня была возможность поймать при желании прошлое за хвост и прожить часть общечеловеческой истории – времени, когда точно так же открывала для себя письменность большая часть населения Европы. В Дании это произошло лет на сто раньше, но, судя по рассказам дряхлых стариков, которые я слышала в раннем детстве, реакция на новшество была там точно такой же. Редко когда люди проявляли такую же смиренную и одновременно восторженную преданность Искусству ради Искусства.

Послания одного молодого африканца другому по‑прежнему создавались при помощи профессиональных писарей, поскольку мало кто из стариков, передающих свои навыки молодежи, увлекался новыми веяниями и усердно выписывал в школе буквы; большая часть прежнего поколения оказалась невосприимчивой к новому. В итоге совсем немногие из африканцев умели читать, и мои слуги, арендаторы и рабочие фермы носили мне получаемые ими письма для прочтения.

Открывая одно за другим письма африканцев, я поражалась незначительности их содержания, совершая типичную ошибку цивилизованного человека, закосневшего в предрассудках. Точно так же можно было бы присоединить к банальному гербарию оливковую веточку, которую принесла Ною выпущенная им голубка. При всей ее внешней обыденности та оливковая ветвь была куда весомее, чем весь ковчег с его обитателями: ведь она оповещала о близости нового, зеленеющего мира!

Все письма африканцев были очень похожи одно на другое, так как их авторы придерживались одного стиля. Вот примерное содержание такого письма:

 

Дорогой мой друг Камау Морефу! Я беру в руки перо (в переносном смысле, так как писал на самом деле писарь‑профессионал) , чтобы написать тебе письмо, потому что давно хотел написать тебе письмо. У меня все в полном порядке. Надеюсь, что и у тебя, с Божьей помощью, все в полном порядке. Моя мать в полном порядке. У моей жены не все хорошо, но я надеюсь, что у твоей жены, с Божьей помощью, все хорошо…

 

Далее обычно следовал длинный перечень имен с очень незначительными подробностями – порой, правда, воистину фантастическими – по поводу каждого упомянутого. На этом письмо кончалось.

 

Теперь, друг мой Камау, я заканчиваю письмо, потому что у меня мало времени на письмо. Твой друг Ндветти Лори.

 

В Европе столетней давности для передачи подобных посланий, сочиненных приверженными учености молодыми людьми, запрыгивали в седла форейторы, мчались галопом кони, заливались почтовые рожки. Письма обожали получать, их лелеяли и любовно хранили; я сама видела несколько образцов.

До того, как я научилась говорить на суахили, я состояла с миром местной грамоты в странных отношениях: могла читать написанное, совершенно не понимая смысла. Язык суахили не имел письменности, пока ее не взялись изобрести белые; письмо аккуратно воспроизводит произношение звуков, но орфография ничем не помогает взявшемуся читать такой текст. Я прилежно зачитывала слово за словом восторженно затаившим дыхание адресатам и следила за их реакцией на мое чтение, не имея никакого понятия, о чем идет речь. Иногда адресаты, слушая меня, проливали слезы, иногда заламывали руки, иногда издавали вопли восторга; наиболее распространенной реакцией на чтение был смех: слушатели просто корчились от хохота. Позднее я начала понимать свое чтение, и до меня дошло, что новость невероятно выигрывает в значительности, если ее изложить письменно, а не устно. Послания, которые в устном виде вызывали бы сомнение или презрительную усмешку – недаром все африканцы прирожденные скептики, – в письме приобретали звучание библейской истины. К тому же африканцы стремительно реагируют на любую погрешность в вашем произношении и сразу разражаются злорадным смехом; забыть вашу неловкость им уже не суждено, поэтому белый человек рискует всю последующую жизнь расплачиваться за свою мелкую ошибку унизительной кличкой.

Если же ошибка содержалась в самом тексте, что происходило нередко, ибо сами писари тоже не блистали грамотностью, то адресаты пытались наделить ее смыслом, обдумывали, обсуждали, но были склонны скорее поверить в откровенный абсурд, чем усомниться в письменном слове.

В одном письме, которое я зачитывала своему бою, автор, помимо прочего, написал следующее: «Я изжарил бабуина». Напрасно я объясняла, что он, скорее всего, имел в виду, что поймал бабуина, потому что на суахили оба глагола имеют сходное звучание, – адресат отказывался мне верить.

– Нет, мсабу, – твердил он, – ты скажи, что написано в моем письме. Что там написано?

– Он написал, что изжарил бабуина, – отвечала я. – Но разве это возможно? Если бы это было так, он бы этим не ограничился, а описал подробно, зачем он это совершил и как.

Молодой кикуйю был крайне смущен моей критикой в адрес письменного слова. Затребовав у меня письмо, он аккуратно его сложил и удалился, бережно унося его в кармане.

Что касается записанного мною письменного заявления Жогоны, то оно принесло ему большую пользу: прочитав его, комиссар отказал в иске пришельцам из Ньери, которые с причитаниями уползли назад в свою деревню, так ничего и не прихватив с моей фермы.

Документ с этих пор превратился для Жогоны в бесценное сокровище. Я видела его неоднократно. Жогона смастерил для него кожаный мешочек, расшитый бисером, и повесил на ремешке себе на шею. Время от времени, чаще всего воскресным утром, он появлялся у моих дверей, снимал с шеи мешочек и вручал мне бумагу для громкого прочтения. Однажды я заболела; когда, поправившись, я впервые выехала верхом, он увидел меня издали, преодолел бегом большое расстояние и, тяжело дыша, подал документ. При зачтении на его лице всегда появлялось выражение глубокого религиозного торжества; потом он тщательно разглаживал бумагу, складывал и убирал в мешочек.

С течением времени смысл бумаги не терял для него значимости, а наоборот, становился все важнее, словно он не мог не поражаться, что смысл остается прежним. Прошлое, припоминавшееся в свое время с таким трудом и, по всей видимости, менявшееся всякий раз, когда он к нему мысленно возвращался, оказалось на сей раз пойманным, покоренным, прикованным для его нужд к бумаге. Оно превратилось в историю, обрело устойчивость и уже не могло сыграть дурную шутку.

 

Ваниангерри

При следующем посещении Найроби я навестила в больнице для африканцев раненого Ваниангерри. На моей земле кормилось столько арендаторских семей, что в этой больнице у… С больничного двора открывался прекрасный вид на сухую равнину Ати, дальнюю гряду синих гор Донье Самбук и холмы Ума.…

Вождь кикуйю

Великий вождь Кинанжуи жил в девяти милях к северо‑востоку от фермы, в резервации кикуйю вблизи французской католической миссии, властвуя над… Кинанжуи был моим другом и неоднократно приходил мне на помощь. Его деревня –… Иногда старый вождь наведывался ко мне на ферму в просторном меховом плаще, в сопровождении двух‑трех седовласых…

ГОСТИ ФЕРМЫ

 

Большие пляски

Ферма не знала недостатка в гостях. В странах, населенных первооткрывателями, гостеприимство является жизненной необходимостью не только для… Денис Финч‑Хаттон, возвращаясь из своих длительных экспедиций, сгорал от… Белые, прожившие долгое время нос к носу с чернокожими, приобретают привычку говорить то, что думают, ибо у них нет…

Индийский гость

Нгома были традиционными туземными празднествами. Со временем знакомых мне танцоров сменили их младшие братья и сестры, потом – сыновья и дочери. … Однако бывали у нас и гости из дальних стран. Муссоны дуют из Бомбея, оттуда… В Найроби жил крупный лесоторговец‑индус Холейм Хуссейн, с которым я имела дело, когда только начинала расчищать…

Сомалийки

Об одной категории гостей фермы, игравшей в ее жизни важную роль, я не могу написать много, потому что им самим это не понравилось бы. Речь идет о… Когда Фарах женился и привез из Сомали на ферму свою жену, с ней прилетела… Браки в Сомали организуют старейшины семейств с учетом происхождения, состояния и репутации молодых; в лучших семьях…

Старик Кнудсен

Иногда к ферме прибивались европейцы, как прибивается к пристани бревно, чтобы, покрутившись, снова сгинуть в никуда. Старый датчанин Кнудсен явился на ферму хворым и слепым и продержался у нас до… Кнудсен надоумил меня выжигать древесный уголь и продавать его индийцам в Найроби, чтобы преодолеть черную полосу в…

Беглец на ферме

Об одном скитальце, внезапно появившемся на ферме, проведшем там всего одну ночь и навсегда исчезнувшем, я потом неоднократно вспоминала. Его… После этого я редко слышала об Эммануэльсоне; видимо, у него был дар навлекать… Неожиданно он возник у меня на ферме, расстроенный и напуганный, и попросил дать ему денег взаймы, чтобы он смог…

Друзья у меня в гостях

Приезды друзей становились счастливыми событиями в моей жизни, о чем знала вся ферма. Когда приближалось к завершению очередное длительное сафари Дениса… – Бедар возвращается, – сообщалось мне. – Он будет здесь через два‑три дня.

Благородный пионер

С точки зрения Беркли Коула и Дениса Финч‑Хаттона, в моем доме царили коммунистические порядки. Все в доме как бы принадлежало и им, и они,… Беркли, гостя на ферме, ровно в одиннадцать часов утра выпивал в лесу бутылку… – Знаю, Беркли, – ответила я, – но у меня осталось совсем мало хороших бокалов, и мы наверняка расколотили бы и их,…

Его темность и его светлость

Раздача медалей, по сути своей мероприятие малозначительное, приняла такие масштабы и весомость, что осталась в мировой истории в качестве символа… Старики‑маасаи стали стекаться, сопровождаемые вереницей сыновей.… Когда он, наконец, соизволил появиться, то по контрасту со смуглым сборищем показался совершенно белесым и…

Крылья

 

У Дениса Финч‑Хаттона не было в Африке другого дома, кроме моей фермы. Он жил в моем доме в промежутках между своими сафари, держал там свои книги и граммофон. Когда он возвращался на ферму, она показывала, на что способна: она обретала голос, каковой прорезается у кофейной плантации с первыми ливнями сезона дождей, когда она зацветает, сочится влагой, натягивает на себя белую простыню цветения. Когда я, ожидая возвращения Дениса, слышала, наконец, шум его мотора на дороге, со мной начинала откровенный разговор вся моя ферма.

Он был счастлив на ферме; он приезжал туда только тогда, когда по‑настоящему этого хотел, и ферма угадывала в нем качество, о котором остальной мир не имел понятия, – смирение. Он всегда делал только то, чего ему хотелось, и не был способен на малейшую хитрость.

У Дениса было качество, которое я очень ценила: он любил слушать рассказы. Мне казалось, что в эпоху флорентийской чумы я была бы как нельзя на своем месте. С тех пор нравы изменились, и в Европе искусство внимать рассказчику оказалось утрачено. Зато африканцы, не умеющие читать, его сохранили. Стоит начать: «Жил‑был один человек, который вышел в саванну и встретил там другого человека…», как они забывают обо всем, кроме участи незнакомца в саванне. Другое дело – белые: даже если они полагают, что этого требуют приличия, они не могут заставить себя слушать рассказ. Они либо ерзают, либо вспоминают о каких‑то неотложных делах, либо засыпают. Те же самые люди просят дать им что‑нибудь почитать и проведут целый вечер над печатным текстом, будь это даже скучная речь. Они приучены получать впечатления посредством зрения, а не слуха.

Денис, напротив, обладал развитым слухом и предпочитал слушать историю, а не читать ее. Появляясь на ферме, он спрашивал: «Как насчет рассказа?» За время его отсутствия я успевала заготовить не один. Вечером он устраивался поудобнее, разложив перед камином подушки в виде ложа, а потом, усевшись на пол и скрестив ноги, как Шехерезада, с горящими глазами внимал долгому повествованию от начала до конца. Он лучше меня отслеживал логику действия и мог прервать драматическую сцену появления персонажа восклицанием: «Он же умер еще в начале! Впрочем, неважно».

Денис обучал меня читать латинские тексты, Библию, греческих поэтов. Он знал наизусть большие отрывки из Ветхого Завета и в своих странствиях не расставался с Библией, за что пользовался большим уважением у магометан.

Еще он подарил мне граммофон. Эта штуковина стала отрадой моего сердца, она принесла на ферму новую жизнь, как соловей – «светлая душа». Иногда Денис объявлялся неожиданно, когда я пропадала на кофейной плантации или на кукурузном поле, и заводил новые пластинки. Я возвращалась на закате и издалека слышала в прозрачном вечернем воздухе мелодии, оповещавшие о его появлении так же безошибочно, как его смех – такой частый и желанный.

Африканцы любили граммофон и часто собирались вокруг дома, чтобы послушать пластинки; У некоторых слуг появились любимые мелодии, и они просили меня поставить их, когда мы с ними оставались одни. Любопытно, что Каманте, к примеру, очень проникся к адажио из фортепьянного концерта до‑мажор Бетховена. Когда он впервые опросил поставить ему эту музыку, то долго бился, не умея объяснить, что именно предпочитает.

Впрочем, наши с Денисом вкусы расходились. Я питала склонность к композиторам‑классикам, в то время как Денис, как бы проявляя снисходительность к нашему негармоничному веку, был во всех без исключения искусствах поклонником модерна и предпочитал самую современную музыку.

– Я бы не возражал против Бетховена, – говаривал он, – если бы не его вульгарность.

Стоило нам с Денисом отправиться вместе на охоту, как нам обязательно встречались львы. Иногда он возвращался из двух‑трехмесячного охотничьего сафари, расстроенный тем, что так и не сумел добыть приличного льва для своих клиентов‑европейцев. В его отсутствие ко мне приходили маасаи с просьбой пристрелить особенно зловредного льва или львицу, повадившихся резать их скот; мы с Фарахом разбивали лагерь у маасайской деревни, проводили бессонные ночи или вставали ни свет ни заря, однако не нападали даже на след льва. Зато стоило нам с Денисом поехать прогуляться, как сбегались все окрестные львы, словно только этого и ждали: мы то и дело натыкались на них – то у добычи, то в пересохшем речном русле.

 

Как‑то раз на Новый Год, еще до рассвета, мы с Денисом мчались по ухабам в Нарок. Накануне Денис одолжил приятелю, отправлявшемуся с группой охотников на юг, тяжелое ружье и только потом вспомнил, что забыл предупредить его об одной особенности легкого спускового крючка. Собственная оплошность очень его встревожила: он боялся, что из‑за нее охотник пострадает. Мы не придумали иного способа исправить положение, кроме как отправиться в путь до рассвета, чтобы, воспользовавшись новой дорогой, перехватить группу охотников в Нароке.

Нам предстояло преодолеть по ухабам шестьдесят миль; охотники предпочли старую дорогу, к тому же продвигались они медленно, так как ехали на перегруженных грузовиках. Тревожило нас только то, что мы не знали, приведет ли нас новая дорога прямиком в Нарок.

Ранним утром воздух африканского нагорья настолько прохладен и свеж, что трудно отделаться от впечатления, что вы находитесь не на суше, а в темных глубинах моря. Сам факт вашего движения вызывает сомнение: возможно, что волны прохлады, омывающие лицо, вызваны глубоководным течением, а машина, подобно ленивому электрическому скату, лежит себе на морском дне, пялясь перед собой глазищами‑фарами, и наблюдает за подводной жизнью. Звезды так велики, что их можно принять за отражение звезд на водной глади. Поблизости появляются на морском дне какие‑то темные силуэты, подскакивающие и пропадающие в высокой траве, как крабы и блохи, уходящие в песок. Постепенно светает, и перед самым рассветом морское дно поднимается к водной поверхности, создавая на ваших глазах новый остров. На вас накатывают волны запахов: свежий дух кустарников, горький запах горелой травы, смрад разложения.

Кануфья, бой Дениса, сидевший на заднем сиденье, слегка дотронулся до моего плеча и указал вправо. В двенадцати‑пятнадцати ярдах от дороги я узрела темную массу, похожую на морскую корову, отдыхающую на песке, а поверх нее – какое‑то копошение в темной воде.

Это оказался крупный жираф‑самец, застреленный двумя‑тремя днями раньше. Стрелять жирафов запрещено, и нам с Денисом пришлось впоследствии оправдываться, что он погиб не от наших пуль; нам удалось доказать, что мы нашли его уже издохшим, однако кто его подстрелил и зачем, так и осталось невыясненным. Огромную тушу рвала когтями и клыками львица; при приближении машины она подняла голову.

Денис затормозил, Кануфья поднял ружье, которое всегда было у него под рукой. Денис тихо спросил у меня:

– Стрелять?

Он учтиво рассматривал все нагорье Нгонг как мой персональный охотничий заказник.

Мы ехали по территории тех самых маасаи, которые недавно жаловались мне на утрату скота: если уж мы повстречались со зверем, который резал одного за другим маасайских телят и коров, то пришла пора положить конец этому разбою. Я кивнула.

Денис спрыгнул с подножки и сделал несколько шагов назад. Львица нырнула было под жирафью тушу, но Денис обежал жирафа, приблизился и выстрелил. Я не видела, как во львицу угодила пуля, но потом вышла и обнаружила ее неподвижно лежащей в темной луже.

У нас не было времени сдирать с львицы шкуру, иначе мы разминулись бы с охотниками. Мы постарались хорошенько запомнить место, хотя от дохлого жирафа распространялся такой сильный смрад, что мы все равно не пропустили бы его.

Проехав еще пару миль, мы убедились, что дальше дороги нет. Мы увидели орудия труда дорожников; дальше простиралась нетронутая человеком каменистая равнина, серая в рассветный час. Мы переглянулись, понимая, что вынуждены предоставить приятеля Дениса его судьбе. Как потом оказалось, тому так и не представилось случая пустить ружье Дениса в ход.

Мы развернулись. Теперь мы ехали навстречу разгорающемуся востоку. Наш разговор был посвящен львице.

Вскоре показался дохлый жираф. Теперь мы могли разглядеть его во всех подробностях, вплоть до пятен на спине. Подъехав, мы заметили стоящего на нем льва. Туша лежала на пригорке, и темная фигура льва возвышалась над окрестностями на фоне пламенеющего рассветного неба. Его гриву трепал ветер. Я привстала в машине, находясь под сильным впечатлением от этой картины, и Денис сказал:

– Теперь ты стреляй.

У меня всегда были проблемы с его ружьем, слишком длинным и тяжелым для меня, к тому же с сильной отдачей; однако сейчас выстрел был признанием в любви, поэтому богатырский калибр ствола оказался как нельзя кстати.

Мне показалось, что от моего выстрела лев подскочил в воздух и приземлился на сложенные лапы. Я стояла в траве, тяжело дыша и чувствуя себя всесильной, как всегда бывает после удачного выстрела, когда видишь, что способна разить на расстоянии. Я обошла тушу жирафа.

То была кульминация пятого акта классической трагедии. Все были мертвы. Жираф казался отталкивающим и гигантским, его ноги и шея имели чудовищную длину, брюхо было растерзано львами. Львица лежала на спине; на ее морде застыл высокомерный оскал, как у роковой женщины из трагедии. Лев валялся неподалеку. Почему ее судьба ничему его не научила? Его голова покоилась на передних лапах, грива накрывала его, как царская мантия. Вокруг него тоже растеклась большая лужа, казавшаяся при свете утра пунцовой.

Денис и Кануфья закатали рукава и умело сняли со львов шкуры. Потом они сели передохнуть, и я принесла из машины бутылку кларета, изюм и миндаль, которые захватила в дорогу недаром: дело происходило на Новый Год. Мы опустились в невысокую траву, выпили и перекусили. Лежавшие неподалеку львиные туши выглядели восхитительно в своей наготе: на них не было ни грамма жира, все мышцы были смело изогнуты; такие тела не нуждались в покровах, ибо и так были образцами совершенства.

Сидя на траве, я заметила, как по моим ногам скользнула тень, и, задрав голову, увидела в светло‑голубом небе кружащих стервятников. У меня было так легко на душе, словно я тоже парила в небе, как на воздушном шаре. Я даже сочинила стихотворение:

 

Тень орла скользит через долину

К вершинам голубым и безымянным,

А тень от молодых округлых зебр

Весь день промеж копыт у них проводит,

Поскольку днем они не сходят с места,

Зато под вечер мчатся по долине,

В кирпичный цвет окрашенной закатом,

На вожделенный синий водопой.

 

У нас с Денисом было еще одно драматическое приключение, связанное со львами. Оно предшествовало тому, о котором я уже поведала. То было самое начало нашей дружбы.

Однажды, в сезон весенних дождей, южноафриканец Николс, бывший тогда моим управляющим, прибежал ко мне утром сам не свой с вестью о том, что ночью на ферме побывали два льва, зарезав двух волов. Они проломили изгородь вокруг загона и утащили волов на кофейную плантацию; одного ни там же сожрали, другой так и остался лежать среди кофейных деревьев. От меня требовалось написать письмо, по которому управляющий мог бы приобрести в Найроби стрихнин. Он бы быстро заложил стрихнин в тушу, так как звери наверняка вернутся к ней следующей ночью.

Я обдумала предложение. Мне не улыбалось травить львов стрихнином, и я ответила, что не поддерживаю его идею. Управляющий впал в отчаяние. Он заявил, что львы, почувствовав безнаказанность теперь повадятся безобразничать на ферме. Волы, которых они прикончили, были лучшими рабочими экземплярами; мы не можем себе позволить и дальше терять тягловый скот. Он напомнил мне, что неподалеку от загона с волами находятся мои конюшни – об этом я подумала? Я ответила, что тоже не собираюсь приманивать львов к ферме, просто их надо застрелить, а не травить.

– Кто же их застрелит? – удивился Николс. – Я – человек не робкого десятка, но я женат и не хочу без нужды рисковать жизнью. – Трусом он действительно не был: несмотря на свою тщедушность, он был достаточно отважен. – Какой в этом смысл?

Я ответила, что не собираюсь поручать отстрел львов ему, а обращусь к мистеру Финч‑Хаттону, приехавшему на ферму накануне.

– Тогда другое дело, – молвил Николс.

Я пришла к Денису и сказала:

– Давай позволим себе бессмысленный риск! Какой иначе смысл в нашей жизни?

Как и предупреждал Николс, львы оттащили второго вола на кофейную плантацию и почти его не драли. Они оставили отчетливые следы в мягком грунте: это были два крупных зверя. Мы пошли по следу, но в зарослях неподалеку от дома управляющего нас застал дождь, да такой сильный, что мы уже ничего не могли разглядеть. На краю зарослей мы потеряли след.

– Как ты думаешь, Денис, они вернутся ночью? – спросила я.

Денис был опытным охотником на львов. Он ответил, что они вернутся, как только стемнеет, чтобы наесться; следует дать им время как следует вгрызться в тушу, поэтому отправиться на плантацию лучше часов в девять вечера. Стрелять придется при свете электрического фонаря, которым он пользовался на сафари.

Он предоставил мне выбор роли, и я решила, что стрелять будет он, а я ограничусь держанием фонаря.

Для того, чтобы добраться в темноте до убитого вола, мы нарезали бумажных полосок и повесили их на деревья, между которыми нам придется красться, отметив себе путь, подобно тому, как Гензель и Гретель из сказки братьев Гримм отмечали свой путь белыми камешками. В двадцати ярдах от туши мы укрепили бумажку побольше, так как именно там было решено остановиться, включить фонарь и открыть стрельбу.

Днем мы догадались испытать фонарь. У него оказались слабые батарейки, луч света был совсем жидким. На то, чтобы ехать в Найроби за свежими батарейками, уже не было времени, поэтому мы решили ограничиться тем, что есть.

Происходило все это накануне дня рождения Дениса. За ужином он впал в меланхолию и твердил, что еще недостаточно пожил. В утешение я сказала ему, что как раз перед его днем рождения может произойти запоминающееся событие. Джуме я велела приготовить к нашему возвращению бутылочку вина. У меня не выходили из головы львы: где они бродят сейчас? Может быть, медленно и бесшумно переплывают друг за другом реку, наслаждаясь легким прохладным течением?

В девять вечера мы вышли в темноту.

Несмотря на несильный дождик, в небе была луна. Иногда она проглядывала среди тонких облаков и освещала покрытую белым цветением кофейную плантацию. В отдалении горели огни здания школы.

Это зрелище наполнило меня восторгом и гордостью за свой народ. Мне вспомнился царь Соломон, изрекший: «Говорит нерадивый: лев на пути лев на улицах моих!» Сейчас неподалеку от их дверей рыскали сразу два льва, однако мои школьники были вовсе не нерадивы, они не позволили львам преградить им дорогу в школу.

Мы нашли помеченные ряды деревьев, немного постояли и медленно двинулись друг за другом. Мы были обуты в мокасины и шли бесшумно. Я уже дрожала от волнения и боялась подходить к Денису слишком близко, чтобы он, уловив мое состояние, не отослал меня назад; сильно от него отставать я тоже не смела, потому что ему в любой момент мог понадобиться фонарь.

Как потом выяснилось, львы действительно явились к своей добыче, но, услышав или почуяв нас, отошли в сторонку, чтобы пропустить нас мимо. Видимо, желая нас поторопить, один из них издал негромкое рычание. Звук этот донесся откуда‑то спереди. Рычание было настолько тихим, что мы не были уверены, действительно ли что‑то слышали или это нам почудилось. Денис замедлил шаг и, не оборачиваясь, спросил:

– Слышала?

– Да, – прошептала я.

Мы прошли еще немного, и рычание повторилось, на этот раз справа.

– Включай фонарь, – распорядился Денис.

Это оказалось нелегким делом: он был гораздо выше меня ростом, поэтому мне пришлось сперва найти способ светить через его плечо на ствол ружья и дальше в темноту. Стоило мне зажечь фонарь как все вокруг преобразилось в залитую огня сцену: сияли мокрые листья кофейных деревьев, отражала свет мокрая земля.

Сначала в круге света появился шакал с расширенными от ужаса глазами, а потом лев. Он стоял прямо перед нами и выглядел очень светлым на фоне черной африканской ночи. Выстрел застал меня врасплох: он прогремел, как гром с небес, и мне показалось, что стреляют не во льва, а в меня. Лев, впрочем, рухнул, как подкошенный.

– Шевелись! – крикнул мне Денис.

Я попыталась водить фонарем, но у меня так чудовищно тряслись руки, что мир в круге света затрясся, как пьяный. Денис нашел в себе силы засмеяться. Позже он так прокомментировал происходившее в ту минуту: «От вида второго льва фонарь задрожал».

Несмотря на тряску, мне удалось осветить второго льва, который уже пустился наутек и был наполовину скрыт стволом дерева. Почувствовав себя в свете рампы, он обернулся. Денис спустил курок. Лев вывалился из освещенного круга, но тут же вскочил и снова оказался на свету, на этот раз направляясь к нам. Последовал новый выстрел, и лев издал долгое рассерженное рычание.

За доли секунды Африка выросла до колоссальных размеров, а мы с Денисом превратились в затерянных среди ее чащоб карликов. За пределами круга света расплылась темень, кишащая львами, а сверху вдобавок лило. Но потом рев прекратился, Дальнейших движений не последовало. Оказалось, что и второй лев лежит неподвижно, отвернувшись от нас, словно выражая свое отвращение. Оба зверя были мертвы; мы стояли одни посреди притихшей кофейной плантации.

Мы измерили шагами расстояние до обоих львов. До первого оказалось тридцать ярдов, до второго – двадцать пять. Оба были крупные, молодые, сильные, упитанные. Это были два близких друга, замыслившие накануне на холмах или на равнине опасное приключение, удачно пережившие первый его этап, но не проскочившие второго.

Школьники покинули класс и побежали к нам, дружно взывая на бегу:

– Мсабу, ты здесь? Ты здесь? Мсабу, мсабу!

Я уселась на льва и крикнула в ответ:

– Я здесь.

Их крики стали смелее:

– Бедар убил львов? Обоих?

Удостоверившись, что так оно и есть, они заполнили весь пятачок, прыгая, как тушканчики. Тут же была сочинена песенка следующего содержания:

– Три выстрела – два льва! Три выстрела – два льва!

По мере исполнения песня становилась все краше, наполняясь деталями:

– Три метких выстрела – два больших сильных льва!

Появился и припев. Он гласил, как того и следовало ожидать: «Эй‑би‑си‑ди» – недаром они прибежали прямиком с урока, и их головы были еще полны премудростей.

Вскоре на место расправы сбежалось множество народу: рабочие с кофесушилки, арендаторы из ближайшей деревни, мои слуги, прихватившие керосиновые лампы. Все они встали вокруг львов и принялись их обсуждать. Потом Кануфья и конюх, вытащив ножи, начали снимать со зверей шкуры. Одну из этих шкур я впоследствии подарила индийскому шейху.

К сборищу присоединился Пуран Сингх, явившийся в нижнем белье, делавшем его тонким, как тростинка, с яростной индийской улыбкой, раздвигавшей густую черную щетину. Он заикался от восторга, требуя себе львиный жир, считающийся среди его соплеменников сильным лекарственным средством – судя по пантомиме, которую он передо мной разыграл, от ревматизма и импотенции.

Тем временем ожившую кофейную плантацию перестал поливать дождь, в небе засияла луна.

Мы вернулись в дом. Джума принес и открыл приготовленную бутылку. Мы так вымокли и так перепачкались землей и кровью, что решили не садиться, а остались стоять, чтобы выпить перед потрескивающим камином восхитительное вино. Мы не произнесли ни слова. Охота объединила нас, и у нас пропала необходимость разговаривать.

Наши друзья отнеслись к нашему приключению как к забаве, а старый Балпетт объявил нам на целый вечер бойкот на танцах в клубе.

Денису Финч‑Хаттону я обязана величайшим, самым захватывающим удовольствием, какое выпало на мою долю за все годы жизни на ферме: возможностью полетать с ним над Африкой. Там, где мало или совсем нет дорог, зато есть возможность приземляться на равнину, воздухоплаванье становится важнейшей частью жизни, так как открывает целый новый мир. Как‑то раз Денис прилетел ко мне на своем аэроплане‑«мотыльке», который мог приземляться на ровной площадке всего в нескольких минутах езды от дома, и после этого мы ежедневно взмывали ввысь.

При полете над африканским нагорьем открываются захватывающие виды, поразительные сочетания и чередования красок: радуга над зеленой, залитой солнцем землей, гигантские вертикальные скопления облаков, жуткие черные завихрения – это мчится вокруг вас в стремительном танце. Косые ливни насыщают воздух пронзительной свежестью. В языке не хватает слов, чтобы передать ощущение полета; для этого придется со временем изобрести совершенно новые слова. Пролететь над Рифтовой долиной и вулканами Сусва и Лонгонот – это все равно, что побывать над обратной стороной Луны. Порой выдается и счастливая возможность спуститься совсем низко и рассмотреть земных тварей тем же глазом, каким на них взирал, наверное, сам Господь, создавший их и поручивший Адаму подобрать для каждой имя.

Однако счастье в полете дарят не виды, а сама ваша деятельность: радость и восторг летчика заключаются в самом полете. Жители городов – унылые невольники единственного измерения: они ходят по одной линии, как привязанные. Переход от однолинейности даже к двум измерениям при прогулке по полю или лесу – уже восхитительное освобождение для этих рабов, сродни Французской революции. Но только в воздухе обретается полная свобода жизни в трех измерениях; после долгих веков заточения и мечтаний человеческое сердце вырывается в пространство.

 

Законы притяжения и времени

в зеленой роще жизни

приручены и смирны. Никто не ведает

как их легко погнуть.

 

Всякий раз, поднимаясь в воздух на аэроплане и глядя вниз, я, понимая, что оторвалась от земли, чувствовала, что делаю грандиозное открытие. «Раньше были одни мечты, – думала я, – а теперь я все понимаю».

 

Однажды мы с Денисом полетели на озеро Натрон, лежащее в девяноста милях к юго‑востоку от фермы и на целых четыре тысячи футов ниже, в каких‑то двух тысячах футов над уровнем моря. В озере Натрон добывают соду, его берега похожи белый бетон и издают сильный горьковато‑соленый запах.

Небо было голубым, но когда кончились наши взгорья и пошла каменистая и голая равнина, оно совершенно лишилось окраски. Местность внизу больше всего напоминала панцирь черепахи. Внезапно нашему взгляду открылось озеро. Белое дно, сияющее сквозь толщу воды, придает озеру невероятную лазурную окраску, от которой хочется зажмуриться; озеро лежит на желтовато‑коричневой местности, как большой аквамарин в ладонях. Мы стали снижаться, и наша темно‑синяя тень заскользила по лазури озера. Здесь живут тысячи фламинго, хотя трудно понять, чем они кормятся – в этой соленой воде нет рыбы. При нашем приближении они разлетелись огромными кругами, как лучи заходящего солнца или китайский узор на шелке или фарфоре, ежесекундно меняющий очертания.

Мы приземлились на белом берегу, раскаленном, как духовка, и пообедали, прячась от солнца под крылом аэроплана. Достаточно было высунуть из тени руку, чтобы солнце обожгло ее до боли. Извлеченные из кабины бутылки с пивом были сперва приятно прохладными, но не прошло и четверти часа, как они нагрелись, как чай в чайнике.

Пока мы утоляли голод, на горизонте появился отряд воинов маасаи, направившийся к нам. Видимо, они наблюдали за посадкой аэроплана и решили взглянуть на него поближе. Прогулка любой протяженности, даже на таком адском солнцепеке, представляет для маасаи никаких трудностей. Они выстроились перед нами, голые, высокие, оружием. У ног каждого крохотная тень – единственная на этой местности, насколько хватало глаз. В шеренге насчитывалось пять человек. Они принялись переговариваться, обсуждая аэроплан и нас. Четверть века назад такая встреча грозила бы нам смертельной опасностью.

Через некоторое время один из маасаи выступил вперед и заговорил. Другого языка, кроме маасайского, эти люди не знали, мы их почти не понимали, поэтому беседа быстро выдохлась. Парламентер вернулся к соплеменникам. Все пятеро развернулись и удалились в раскаленную соленую пустоту.

– Может, слетаем в Наиваша? – предложил Денис. – Только путь туда лежит над очень негостеприимными местами, где нельзя садиться. Придется держаться высоты двенадцать тысяч футов.

Перелет от озера Натрон к Наиваша был скучным. Мы летели, не отклоняясь от прямого маршрута, на высоте двенадцати тысяч футов, а с такой высоты ничего невозможно разглядеть. На озере Натрон я сняла шлем, и теперь холодный воздух сдавил мне лоб; волосы развевались сзади, лоб был открыт, и мне казалось, что у меня вот‑вот оторвется голова.

Именно этим путем, только в противоположную сторону, летала ежевечерне птица Рух, когда следовала из Уганды домой в Аравию, сжимая в каждой лапе по слону для своего птенца. Сидя перед пилотом, от которого вас отделяет только полкубометра воздуха, вы чувствуете себя так, словно он несет вас на вытянутых ладонях. Точно так же джинн нес по воздуху принца Али; крыльями самолет напоминает джинна.

Мы приземлились в Наиваша на ферме друзей; при подлете нам показалось сверху, что крохотные домишки и деревца присели на корточки, ошеломленные нашим появлением.

Когда у нас с Денисом не было времени на длительные полеты, мы просто поднимались над нагорьем Нгонг. Обычно это происходило на закате. Эти горы, равных которым по красоте не найдется, наверное, в целом мире, лучше всего рассматривать воздуха, когда летишь вровень с голыми откосами, то устремляющимися к вершинам, то внезапно ныряющими круто вниз.

Здесь, на высоте, паслись буйволы. В молодости, когда мне хотелось записать на свой счет по одному собственноручно добытому экземпляру каждого вида африканской живности, я именно здесь застрелила одного. Позже, когда мне расхотелось убивать животных и захотелось просто ими любоваться, я специально поднималась сюда. Я устраивала лагерь у ручья, на полпути к вершине, оставляла там слуг, палатки и припасы и холодным утром предпринимала на пару с Фарахом восхождение сквозь колючие заросли в надежде хоть краешком глаза взглянуть на стадо. Дважды мы возвращались обескураженные. То, что моими соседями с запада оставались дикие буйволы, повышало статус фермы, однако это были серьезные и независимые соседи, древняя аристократия нагорья, сильно поредевшая и не слишком склонная принимать гостей.

Однажды я пила с гостями чай перед домом, когда Денис, совершая полет из Найроби, пролетел у нас над головами в западном направлении; через некоторое время он снова появился и на этот раз сел. Мы с леди Деламер поехали за ним, но он не пожелал вылезать из аэроплана.

– На холмах пасутся буйволы, – сообщил он. – Хотите взглянуть?

– Не могу, – ответила я ему. – У меня гости.

– Мы просто полюбуемся на них и через четверть часа вернемся, – уговаривал он.

Подобные предложения звучат разве что в прекрасных снах. Леди Деламер отказалась лететь, поэтому его сопровождала я одна. Мы совершали полет на солнце, но склон холма находился в тени, куда скоро нырнули и мы. Для того чтобы выследить с воздуха буйволов, не потребовалось много времени. На просторном зеленом склоне, спускающемся с вершины, как скатерть собранная в три складки, паслось двадцать семь буйволов.

Сначала они показались нам сверху мышами, медленно ползающими по полу, потом мы опустились и пролетели в полутора сотнях футов над ними – с такого расстояния можно сразить выстрелом наповал. Мы сосчитали их, пока они мирно сходились и снова расходились. Стадо состояло из одного старого черного быка, пары быков помоложе и множества телят. Они паслись неподалеку от зарослей кустарника, готовые при малейших признаках опасности исчезнуть, но не ожидали, что опасность пожалует с воздуха.

Мы летали над ними взад‑вперед, они слышали стрекот мотора, переставали жевать, но не догадывались посмотреть вверх. В конце концов до них дошло, что творится нечто странное; старый буйвол вышел из стада, угрожая тяжелыми рогами невидимому врагу и врастая копытами в землю; потом он затрусил вниз, быстро перейдя на бег. Стадо бросилось за ним следом, поднимая пыль и раскидывая в стороны камешки. В зарослях буйволы снова сгрудились и остановились. Сверху это походило на скопление темно‑серых валунов. Им казалось, что здесь‑то их никто не сможет разглядеть, что соответствовало бы действительности, если бы недруг передвигался по поверхности земли; однако с высоты птичьего полета их было видно, как на ладони. Мы взмыли вверх и легли на обратный курс. Я чувствовала себя так, словно прокралась неведомой тропой в самое сердце нагорья Нгонг.

Когда я вернулась к чайному столу, чайник все еще был настолько горяч, что я обожгла об него пальцы. То же самое случилось с пророком, когда его, опрокинувшего кувшин с водой, забрал с собой архангел Гавриил, чтобы показать седьмое небо. Когда он вернулся, из кувшина еще не успела вытечь вся вода.

 

На нагорье Нгонг жила пара орлов. Иногда после обеда Денис предлагал:

– Давай навестим орлов.

Однажды я заметила одного орла сидящим на камне у вершины горы, но чаще они проводили время в воздухе. Мы нередко преследовали орлов, кренясь то на одно крыло, то на другое; уверена, что зоркие птицы сознательно забавлялись с нами. Однажды, летя рядом с орлом, Денис выключил двигатель, и до меня донеслось гордое курлыканье птицы.

Африканцы любили аэроплан. Одно время на ферме вошло в моду писать его портрет, и я находила клочки бумаги с рисунками аэроплана и его изображения в кухне на обоях. Но по большому счету их не интересовала ни машина, ни наши полеты.

Африканцы не любят скорость, как мы – шум, и с трудом ее переносят. К тому же они находятся в дружеских отношениях с временем, и им не приходит в голову, что его можно обманывать или убивать. Чем больше времени есть у них в распоряжении, тем им приятнее; когда вы поручаете кикуйю стеречь вашу лошадь, пока вы будете находиться в гостях, то по его лицу видите, что он надеется, что вы пробудете там как можно дольше. Он все это время не пытается чем‑то себя занять, а просто сидит и живет.

Точно так же у африканцев не вызывает симпатии техника и всяческие хитроумные устройства Молодое поколение еще может заразиться энтузиазмом европейцев по части автомобилей, но, как сказал мне один старый кикуйю, это приведет их лишь к преждевременной смерти. Полагаю, он прав: ренегаты обычно представляют собой слабую часть нации. К ценимым африканцами изобретениям цивилизации относятся спички, велосипед и ружье, но стоит кому‑то заговорить о корове, как их мигом покидает интерес даже к этим полезным вещам.

Фрэнк Гресуолд‑Уильямс, проживавший в долине Кедонг, взял однажды с собой в Европу на роль кучера маасаи. По его рассказам, через неделю после приезда маасаи правил его упряжкой в Гайд‑парке так, словно родился в Лондоне. Когда этот маасаи вернулся в Африку, я спросила его, что хорошего он видел в Европе. Он серьезно обдумал мой вопрос и спустя продолжительное время вежливо ответил, что у белых очень хорошие мосты.

Ни разу не видела, чтобы старый африканец проявлял к механизмам, двигающимся сами по себе, без видимого вмешательства человека или сил природы, что‑либо, кроме недоверия и некоторого стыда. Человеческий рассудок отвергает любое колдовство как недостойное явление. Его можно заставить интересоваться последствиями чуда, однако сам механизм оставляет его равнодушным; никто еще не предпринял попыток выбить из ведьмы рецепт ее зелья.

Однажды, когда мы с Денисом приземлились на ферме, к нам подошел дряхлый кикуйю.

– Вы были сегодня очень высоко, – сказал он. – Мы вас даже не видели, только слышали жужжание аэроплана, словно это пчела.

Я согласилась, что мы побывали на большой высоте.

– А Бога видели?

– Нет, Ндветти, – ответила я, – Бога мы не видели.

– Значит, вы не были достаточно высоко. Вот скажите: как вы думаете, вы можете залететь так высоко, чтобы увидеть Его?

– Не знаю, Ндветти, – сказала я.

– А ты, Бедар, – обратился он к Денису, – как думаешь? Доберешься ты на своем аэроплане до Бога?

– Вот уж не знаю! – воскликнул Денис.

– В таком случае, – заключил Ндветти, – я тоже не знаю, зачем вам летать.

 

 

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ПЕРЕСЕЛЕНКИ

 

Светлячки

После завершения периода дождей, в начале июня, когда по ночам становится прохладно, на нагорье появляются светлячки. Вечером впервые замечаешь двух‑трех – дерзкие одинокие звездочки,… По какой‑то причине они держатся определенной высоты, не поднимаясь над землей выше четырех‑пяти футов.…

Дороги жизни

В детстве мне показывали картинку, которая мне казалась живой: ведь она создавалась у меня на глазах, под рассказ, который всегда звучал… В круглом домике с круглым окошком и маленьким треугольным садом жил‑был… Неподалеку от дома был пруд, полный рыбы.

Природа приходит на помощь природе

Во время войны мой управляющий закупал быков для армии. По его словам, он покупал в резервации маасаи бычков – потомство от скрещивания маасайского… Приучить этих животных ходить в упряжке или таскать плуг оказалось трудным… «Чтобы укротить этого упрямца, – рассказывал мой управляющий, – я велел бросить его в загон со скрученными ногами и…

История Езы

Во время войны у меня был повар по имени Еза, пожилой человек, разумный и обходительный. Однажды, покупая в бакалее Макиннона в Найроби чай и… – Раньше он служил у меня, – сказала она. – Я бы хотела забрать его обратно. … – Очень жаль, – ответила я, – но это невозможно.

Игуана

 

В заповеднике я часто натыкалась на игуан – крупных ящериц, гревшихся на солнышке на плоских камнях в русле реки. У них отталкивающая внешность, зато чудесная окраска. Они сияют, как россыпь драгоценных камней или витраж в старой церкви. При приближении человека они спасаются бегством, и выглядит это, как мазок лазури с оттенками изумруда и рубина, исчезающий в раскаленном воздухе. Ящерицы уже нет на камне, а краски еще остаются, как сияющий хвост кометы.

Однажды я подстрелила игуану, намереваясь найти применение шкуре. Но произошла странная вещь, которая навсегда запечатлелась в моей памяти. Пока я шла к застреленной мной ящерице, растянувшейся на камне, она теряла свою окраску на глазах. Краски покинули ее, как последний вздох; когда я пошевелила ее, она уже была серая и безжизненная. В живой ящерице пульсировала кровь, озаряя все вокруг сиянием; когда о пламя потушили, игуана превратилась в мешок с требухой.

После этого мне неоднократно приходилось, выражаясь фигурально, стрелять игуан, поэтому и дело вспоминалась первая, застреленная в заповеднике.

Как‑то на севере, в Меру, я увидела молодую африканку с браслетом на руке – полоской кожи в пару дюймов шириной, густо усеянной мелкими бирюзовыми бусинами разного оттенка – от зеленого до светло‑голубого и цвета морской волны. Казалось, эта вещица дышит на черной руке. Мне страшно захотелось ею завладеть, и я уговорила Фараха ее купить. Но стоило браслету оказаться на моей руке, как он превратился в тщедушную тень. Теперь эта была мелочь, дешевка. Раньше шла игра красок, бирюза выигрышно смотрелась на темно‑коричневой коже, которая, в свою очередь, оживляла браслет, а теперь…

В зоологическом музее Петермарисбурга я увидела то же сочетание красок, только пережившее смерть, на чучеле глубоководной рыбы. Я задумалась, что же представляет собой жизнь на морском дне, если рождает такие жемчужины. В Меру я расстроено переводила взгляд со своей бледной руки на умерщвленный браслет. Казалось, я совершила несправедливость по отношению к благородному предмету, преступление против истины. Зрелище было настолько грустное, что я вспомнила слова героя одной детской книжки: «Я завоевал их всех, но стою теперь среди могил».

В другой стране, соприкасаясь с чуждыми формами жизни, следует заранее наводить справки, сохранят ли предметы свою ценность после смерти. Поселенцам в Восточной Африке я бы советовала ради спокойствия их же сердец и услады зрения не трогать игуан.

 

Фарах и венецианский купец

Однажды подруга прислала мне с родины письмо с описанием новой постановки «Венецианского купца». Вечером, перечитывая письмо, я представила себе… Фарах, подобно всем уроженцам Африки, любил слушать рассказы, но только когда… Фарах вник в дела Антонио, Бассанио и Шейлока, поняв их как крупную, запутанную сделку, находящуюся на гране…

Элита Борнмаута

Одним из моих соседей был бывший врач. Однажды, когда жене одного из моих слуг грозила смерть при родах, а я не могла попасть в Найроби, потому что… Впоследствии я получила от него письмо, где говорилось, что, несмотря на то,…  

О гордости

Соседство заповедника, населенного крупными зверями, придавало моей ферме особый колорит, словно мы были соседями великого монарха. Рядом проживали… Варвар упивается собственной гордыней и ненавидит чужую гордость, в лучшем… Гордость – это вера в идеал, которую питал Бог, сотворяя нас. Гордый человек сознает идеал и жаждет воплотить его в…

Волы

 

Субботние послеобеденные часы были на ферме благословенным временем. Во‑первых, до понедельника можно было не ждать почту, то есть нагоняющие тоску деловые сообщения; одно это обстоятельство обволакивало ферму коконом довольства. Во‑вторых, все предвкушали воскресенье, когда можно день‑деньской отдыхать или резвиться; арендаторы посвящали воскресенье труду на своей земле. Мне по субботам больше всего остального нравилось думать о волах. В шесть вечера я подходила к их загону, чтобы встретить после работы и нескольких часов мирного выпаса. Завтра, думала я, они будут только пастись.

На ферме насчитывалось сто тридцать два вола, то есть восемь рабочих упряжек и несколько запасных. Субботним вечером все они брели домой в золотой пыли заката, длинной вереницей, мерной поступью, как всегда. Смирно сидя на заборе и куря сигарету мира, я наблюдала за ними.

Вот шагает Ньозе, вот Нгуфу, вот Фару, вот Мсунгу, что означает «белый человек». Погонщики часто называют свою скотину именами белых, поэтому распространенной кличкой волов является Деламер. Вот бредет старик Малинда, большой желтый вол, мой любимец; его шкура покрыта странными узорами, похожими на морских звезд чему он, возможно, и обязан своим именем, ибо Малинда означает «юбка».

Подобно тому, как в цивилизованных странах всеобщее бельмо на глазу – трущобы, о которых неприятно вспоминать, в Африке у всех начинает болеть совесть при мысли о волах. Впрочем, к своим, фермерским волам я отношусь так, как относился бы король к трущобам своей страны: «Вы – это я, а я – это вы».

Африканские волы принесли на себе наступающую европейскую цивилизацию. Повсюду, где распахивались новые земли, они таскали плуги, утопая по колено в земле и слыша над головой свист длинных бичей. Они строили новые дороги, они волокли в глубь континента железо и механизмы, поднимая пыль и приминая траву там, где еще не было дорог. Еще до рассвета на них надевали ярмо, чтобы они весь день бродили вверх‑вниз по склонам, сгорая на безжалостном солнце. Бичи оставляют на их спинах глубокие следы; нередко приходится видеть вола без глаза, а то и без двух – результат лихого удара бичом. У многих индусов и белых подрядчиков тягловые волы за всю жизнь так и не знают выходных.

Наш вол – странное создание. Настоящий бык постоянно разъярен, он выкатывает глаза, роет землю; все, что попадает ему на глаза, вызывает у него гнев – и, тем не менее, у него есть собственная жизнь; его дни насыщены желаниями их удовлетворением. Все это мы отняли у волов. Все их существование посвящено нашим потребностям. Волы помогают нам жить, иногда напрягая все силы; собственной жизни у них нет, они – предметы, обслуживающие наши потребности. У них влажные жалостливые глаза фиалкового цвета, мягкие мышцы, бархатные уши, они терпеливы и скучны во всех своих проявлениях; иногда, глядя на них, начинаешь бояться, что они о чем‑то думают.

В свое время существовал закон, обязывавший оснащать все повозки тормозами, и спускаться со склонов можно было только на тормозах. Однако закон не выполнялся: на половине фургонов и повозок тормоза вообще отсутствовали, на другую половину их ставили только изредка. Из‑за этого спуск вниз превращался для волов в пытку. Им приходилось удерживать груженые фургоны своими телами. Они запрокидывали головы, доставая кончиками рогов до своих крестцов, и натужно ревели. Мне часто приходилось видеть, как похожие издали на длинных гусениц подводы с дровами, спускающиеся с холмов и направляющиеся одна за другой в Найроби, прибавляли в скорости, заставляя несчастных волов выписывать зигзаги. Иногда у подножия холма волы спотыкались и падали под тяжестью поклажи.

Волы думают: «Такова жизнь, таковы ее условия. Они тяжелы, страшно тяжелы. Но приходится нести свой крест – иного выхода нет. Тащить подводы вниз с холма безумно трудно, можно и умереть от натуги. Но поделать ничего нельзя».

Если бы толстые индусы из Найроби, владельцы подвод, расщедрились на пару рупий и привели в порядок тормоза, если бы медлительный молодой африканец, восседающий поверх груза, сообразил слезть и приладить тормоз, то положение улучшилось бы, и волы спускались бы с холмов без риска для жизни. Однако волы не знают, что у их бед есть конкретные виновники, и продолжают ежедневную героическую борьбу с условиями своей воловьей жизни.

 

О двух расах

Отношения между белой и черной расой напоминают в Африке отношения между противоположными полами. Если бы одному из полов сказали, что в жизни другого пола он играет не большую… Рассказы ветеранов, не предназначенные для женских ушей, служат блестящим тому доказательством; беседы женщин,…

Сафари военной поры

Когда разразилась война, мой муж и двое шведов, помогавших ему на ферме, вызвались добровольно переместиться к германской границе, где лорд Деламер… В Кижабе я поставила палатку рядом со станцией, среди дров для паровозов.… – Виктор, что такое местоимение? – наседал он. – Что такое местоимение, Виктор? Я пятьсот раз повторял тебе одно и то…

Система исчисления на суахили

В начале моей африканской эпопеи меня учил числительным на языке суахили молодой и робкий скотовод‑швед. Слово, означающее на суахили цифру… – Неужели они умеют считать только до восьми? – удивлялась я. – Ничего подобного, – поспешно отвечал он. – У них есть и десять, и одиннадцать, и двенадцать, и все остальное, а вот…

Лунное затмение

Однажды мы наблюдали лунное затмение. Незадолго до этого события я получила от индуса, начальника железнодорожной станции Кикуйю, письмо:   «Досточтимая мадам! Меня соблаговолили уведомить о грядущем отсутствии солнечного света на протяжении нескольких дней.…

Африканцы и поэзия

Мои аборигены, обладающие развитым чувством ритма, не имеют понятия о стихах – во всяком случае, ничего о них не знали до того, как появились школы,…   «Ngumbe napenda chumbe,

О втором пришествии

Когда скорое возвращение Христа стало почти решенным делом, образовался комитет, занявшийся организацией встречи. В результате обсуждения был… В разгар второго пришествия, посреди всеобщих восторгов, Христос как‑то… – Куда желаешь отправиться, Господь? – осведомился Петр.

История Китоша

История Китоша стала достоянием прессы. На ее основе было заведено дело, созвано жюри присяжных, которое пыталось во всем разобраться; однако не все… Китош был молодым африканцем, слугой молодого белого поселенца в Моло.… Первого августа в Накуру, в здании Железнодорожного института, началось заседание суда. Африканцы, пришедшие к зданию…

Африканские птицы

В самом начале сезона дождей, в последнюю неделю марта или в первую неделю апреля, в африканских лесах начинают заливаться соловьи. Раздается не вся… Неподалеку от нас жили белые и черные аисты – те самые птицы, что гнездятся на… В начале сезона дождей, когда на месте спаленной травы появляются свежие стебельки, в саваннах носятся тучи ржанок.…

Паня

 

Шотландские борзые, проводившие рядом с человеком несчетные поколения, приобрели вполне человеческое чувство юмора и умеют смеяться. Их юмор сродни юмору африканцев, которым становится смешно, когда что‑то вокруг происходит не так, как полагается. Юмор такого типа может превзойти только народ, у которого появилось искусство и церковные традиции.

Паня был сыном Даска. Однажды я гуляла с ним у пруда, где росли высокие стройные эвкалипты. Внезапно он убежал от меня, скрылся среди деревьев, а потом снова появился, приглашая меня следовать за ним. Я послушалась и увидела на ветке кота‑сервала. Эти хищники – гроза кур, поэтому я окликнула негритенка, оказавшегося поблизости, и попросила принести мне из дома ружье. Получив в руки оружие, я прицелилась и выстрелила. Сервал камнем свалился с высоты на землю. Паня мгновенно вцепился в него и стал трепать, довольный представлением.

Спустя некоторое время я брела той же дорогой с неудачной перепелиной охоты. Внезапно Паня бросился к крайнему дереву и принялся возбужденно его облаивать; потом, поспешно возвратившись, он поманил меня за собой. Я была рада, что на сей раз ружье при мне, так как предвкушала добычу – очередного сервала, обладателя отличной пятнистой шкуры. Однако на дереве сидела простая черная кошка, забравшаяся от злости на пса на самую верхушку и там опасно раскачивавшаяся.

– Дурачок ты, Паня, – сказала я, опуская ружье. – Ведь это кошка!

Я оглянулась и обнаружила Паню на некотором расстоянии давящимся от смеха. Когда наши глаза встретились, он метнулся ко мне, затанцевал, виляя хвостом, заскулил, встал на задние лапы, положил передние мне на плечи, ткнулся носом мне в лицо, а потом отпрыгнул, чтобы похохотать вволю. Его пантомима означала: «Знаю, знаю! Конечно, кошка, я с самого начала это знал. Ты уж извини, но ты бы посмотрела на себя со стороны, когда помчалась убивать кошку!»

В тот день он еще несколько раз приходил в возбуждение и вел себя точно так же: сначала клялся в преданности, а потом отбегал, чтобы от души посмеяться. Я даже расслышала в его веселье оскорбительную нотку: «Между прочим, в этом доме я смеюсь только над тобой и над Фарахом».

Когда он уснул у камина, я слышала, как он посмеивается во сне, скуля и тихонько рыча. Не сомневаюсь, что еще долго потом, пробегая под деревьями у пруда, он вспоминал то потешное происшествие.

 

Смерть Езы

Еза, покинувший меня во время войны, вернулся после Перемирия и мирно зажил на ферме. Его жена, худая и очень черная женщина по имени Мариаммо,… Однако в изгнании с ним что‑то произошло, и он возвратился на ферму… Еза был поваром, но готовить не любил, отдавая предпочтение обязанностям садовника. Растения были единственным, к чему…

Об африканцах и истории

Те, кто ожидает, что африканцы радостно перепрыгнут из каменного века в век автомобилей, забывают, каких трудов стоило нашим пращурам пронести нас… Мы умеем строить автомобили и аэропланы, и учим африканцев пользоваться ими.… Однажды ко мне примчался на своем мопеде отец Бернар с восторгом на бородатой физиономии, чтобы, обедая со мной,…

Землетрясение

Однажды на Рождество у нас произошло землетрясение – достаточно сильное, чтобы опрокинуть несколько африканских хижин; оно было похоже на вспышку… Денис Финч‑Хаттон, застигнутый стихией в резервации маасаи мирно спящим… Сама я находилась во время землетрясения в своей спальне и почему‑то решила, что на крышу дома запрыгнул…

Джордж

 

Однажды на пути в Африку я познакомилась на корабле с мальчиком по имени Джордж, путешествовавшим с матерью и молодой тетушкой. Однажды на палубе он, сопровождаемый взглядами обеих, направился ко мне. Сообщив, что назавтра ему исполняется шесть лет и что его мать по этому случаю собирается пригласить пассажиров‑англичан на чай, он спросил, приму ли я приглашение.

– Я не англичанка, Джордж, – сказала я.

– А кто? – удивленно спросил он.

– Готтентотка.

Он окинул меня серьезным взглядом.

– Неважно. Надеюсь, вы все равно придете.

Он вернулся к матери и тетке и оповестил их небрежно, но в то же время с твердостью, перечеркивавшей любые возражения:

– Она готтентотка. Но я все равно хочу, чтобы она была.

 

Кеико

 

У меня был толстый верховой мул, которого я прозвала Молли. Кучер называл его по своему – «Кеико», что означает «ложка». На мой вопрос, при чем тут ложка, он ответил:

– Потому что он похож на ложку.

Я обошла животное кругом, желая понять, что имеется в виду, но осталась в недоумении.

Однажды я впрягла Кеико в упряжку вместе с тремя другими мулами и только с высоты кучерского места поняла, что кучер прав. У Ложки были необычно узкие плечи и широкие бока – в точности ручка и черпак.

Если бы мы с Камау взялись рисовать портрет Ложки, то нарисовали бы совершенно разные предметы. Впрочем, Господь и ангелы воспринимали Ложку точно так же, как Камау. Пришедший с небес превыше всех, и истинно то, что лицезреет Он.

 

Жирафы плывут в Гамбург

Я гостила в Момбасе в доме шейха Али бин Салима, главного муллы побережья, гостеприимного и обходительного пожилого араба. Момбаса – это рай, нарисованный маленьким ребенком. Глубокий морской пролив,… В садах Момбасы цветет раскидистая красная акация, невероятно яркая, с нежными листочками. Солнце выжигает и иссушает…

В зверинце

Лет сто назад датский путешественник граф Шиммельманн, оказавшийся в Гамбурге, наткнулся на маленький передвижной зверинец и был им очарован. Он… Граф Шиммельманн стоял, заворожено глядя на гиену, когда к нему приблизился… – Ваше сиятельство правильно поступает, что интересуется гиеной, – сказал он. – Эта – первая гиена в Гамбурге, раньше…

Попутчики

На корабле, плывшем в Африку, моими соседями по столу оказались как‑то раз бельгиец, направлявшийся в Конго, и англичанин, одиннадцать раз… Бельгиец не обижался, а, извлекая зубочистку, важно отвечал: «Enormement,… Однажды вечером, когда мы собирались поиграть в карты, путешественник‑англичанин принялся рассказывать о Мексике…

Натуралист и обезьяны

Шведский профессор естественной истории приехал ко мне на ферму с просьбой походатайствовать за него перед охотничьим департаментом. Он прибыл в… – Гверецы – неудобный материал, – убеждала я его. – Они живут на верхушках… Профессор был оптимистом и собирался остановиться у меня, пока не завладеет требуемой ступней, пускай на это уйдут…

Кароменья

На ферме жил глухонемой мальчик девяти лет по имени Кароменья. Единственный звук, который у него получалось издавать, походил на недолгое хриплое… Кароменья был очень темным негром с прекрасными – карими и влажными – глазами… При всей своей драчливости Кароменья был вполне дружелюбен. Стоило ему сообразить, что вы к нему обращаетесь, как его…

Пуран Сингх

Маленькая кузница Пурана Сингха позади моей кофесушилки была адом в миниатюре. Специфические атрибуты, сопровождающие занятие кузнеца, только… Тем не менее, кузница всегда притягивает к себе людей, и всякий раз, приходя… Однако никаким чертом Пуран Сингх не был: при погашенном кузнечном горне ему была присуща крайняя степень робости и…

Странное происшествие

Когда я по заданию властей проводила караваны через резервацию маасаи, случилось нечто странное, повторения чего мне потом уже не доводилось… В Африке воздух играет гораздо большую роль в пейзаже, чем в Европе: он полон… – Посмотри, сколько гну! – сказала я Фараху.

Попугай

Старый датчанин‑судовладелец вспоминал свою молодость. Однажды в возрасте шестнадцати лет он провел ночь в сингапурском борделе. Он явился… Однако была одна фраза, которой возлюбленный китаянки научил попугая еще до… Предложение одновременно растрогало и напугало юношу; при мысли, что из чудовищного клюва птицы могут вырваться…

ПРОЩАНИЕ С ФЕРМОЙ

 

Тяжелые времена

Ферма располагалась слишком высоко для выращивания кофе. В холодные месяцы на почве в низких местах случались заморозки, после чего по утрам молодые… Кроме того, в Нгонг ощущалась нехватка осадков, и мы трижды переживали… Одновременно падала цена на кофе: прежде мы выручали за тонну сто фунтов стерлингов, позже стали получать только…

Смерть Кинанжуи

В тот год умер вождь Кинанжуи. Один из его сыновей явился ко мне как‑то поздним вечером и предложил проводить меня в отцовскую деревню, так… Кинанжуи был уже стариком. Недавно в его жизни произошло важное событие:… В этой командировке Кинанжуи захворал: насколько мне удалось выяснить, его боднула в бедро корова – благороднейшая…

Могила в горах

Вернувшись из очередного сафари, Денис Финч‑Хаттон ненадолго поселился на ферме, но когда я начала собирать вещи, он переехал в Найроби, к Хью… Иногда наш с Денисом разговор приобретал странный характер, словно я… – Ты полагаешь, что не сможешь прожить без Сирунги? – ухмылялся он.

Распродажа

Я осталась на ферме одна. Она больше не принадлежала мне, но новые владельцы предложили мне оставаться в доме столько времени, сколько я пожелаю,… Распродажа мебели не давала нам с Фарахом сидеть спокойно. Сначала мы… У меня был старый фанерный экран, разрисованный фигурками китайцев, султанов, негров и собак на поводках, который…

Прощание

Внезапно до моего сведения дошло, что окрестные старики решили устроить в мою честь нгома. Нгома старейшин играли в прошлом большую роль, но за всю мою жизнь в Африке я… Даже Фарах, обычно смотревший на нгома африканцев свысока, находился под впечатлением от решения стариков.

КОНЕЦ

[1]Есфирь после смерти родителей была на воспитании у родственника Мардохея (Книга Есфирь, 5–7)

 

[2]Так называли Карен Денисен (Бликсен) в детстве в семье (прим. перев.)

 

[3]Суровая необходимость, управляющая людьми и богами (фр.)

 

[4]Трепещи, царица, в ожидании новых бед (лат .)

 

[5]

Рай на земле –

Это когда скачешь на лошади,

Здоров телом

И припадаешь к женской груди (нем.) .

 

 

[6]прерванный половой акт (лат.)

 

[7]

«Волылюбятсоль,

шлюхиплохие,

Вакамбаедятзмей»

 

 

[8]И все‑таки она вертится! (лат.)

 

[9]Вы в жизни много работали? (фр .)

 

[10]Ужасно много, мадам (фр.)

 

[11]Наша миссия. Наша великая миссия в Конго (фр.)

 

[12]Негров надо учить честно работать. И больше ничему (фр.)

 

[13]И больше ничему. Ничему, ничему, ничему! (фр.)

 

[14]Это невозможно, мадам (фр.)