В начале моей африканской эпопеи меня учил числительным на языке суахили молодой и робкий скотовод‑швед. Слово, означающее на суахили цифру девять, звучит для уха шведа неприлично, поэтому он не желал знакомить меня с ним и, проговорив «семь» и «восемь», отводил взгляд и принимался утверждать, что цифры девять в этом языке не существует.
– Неужели они умеют считать только до восьми? – удивлялась я.
– Ничего подобного, – поспешно отвечал он. – У них есть и десять, и одиннадцать, и двенадцать, и все остальное, а вот девятки нет.
– Как же так получается? – недоумевала я. – Что, скажем, происходит, когда они доходят до девятнадцати?
– Девятнадцати у них тоже нет, – врал он, краснея, но не собираясь отступать. – А также девяноста и девятисот. Ведь эти слова на суахили построены на цифре девять. Но все остальные числа у них есть, можете не сомневаться.
Я подолгу размышляла об этой чудной системе, получая почему‑то от этих мыслей удовольствие. Я столкнулась с народом, обладающим оригинальным мышлением и отвагой отказаться от всеобщего педантизма в исчислении.
Один, два и три, рассуждала я, – единственная непрерывная последовательность простых чисел, а восемь и десять – единственная четная последовательность. Существование числа девять можно бы было попытаться доказать, утверждая, что число три должно множиться само на себя. Но, собственно, с какой стати? Раз не существует квадратного корня из двойки, то и тройка может обходиться без квадрата. Если представлять каждое число суммой однозначных цифр, доведя его в конце концов до вида цифры, то на результатах не отразится, имелась ли у вас изначально цифра девять или ее множество, так что существование девятки можно отрицать, к чести системы исчисления суахили. В то время боем у меня был Захария, у которого отсутствовал на левой руке безымянный палец. Я полагала, что у африканцев это встречается сплошь и рядом, так как упрощает арифметику, когда они считают на пальцах.
Стоило мне поделиться своими соображениями с посторонними, как меня прервали и просветили. Тем не менее, я по‑прежнему живу с ощущением, что существует туземная система исчисления, в которой нет девятки и которая вполне устраивает этих людей и очень им помогает.
В этой связи мне вспоминается датский священник, который сообщил мне, что не верит, что Господь мог сотворить восемнадцатый век.
«Не отпущу, покуда не благословишь меня»
Когда в марте после четырех месяцев жаркой и сухой погоды выпадают дожди, африканская природа быстро начинает удивлять своей свежестью и буйством. Однако фермер не осмеливается доверять ее Щедрости: он напрягает слух, опасаясь, как бы не ослаб шум дождя. Ведь вода, которую пьет в это время земля, станет основой существования фермы, всей ее растительности, животных и людей на протяжении последующих засушливых месяцев.
Глаз радуется, когда все дороги на ферме превращаются в водные потоки; фермер тонет в грязи, пробиваясь к зацветшей кофейной плантации, но все равно пребывает в восторженном настроении.
Но случается и так, что вечером в разгар сезона дождей сквозь худосочные облака начинают проглядывать звезды; тогда фермер сверлит небеса взглядом, стоя на пороге своего дома и выпрашивая еще дождя. Он взывает: «Дай еще, и побольше! Мое сердце взывает к тебе, и я не отпущу тебя, покуда не дождусь благословения. Затопи меня, если на то будет твоя воля, но не убивай своим капризом. Забудь про coitus interruptus[6], о, небо!»
Иногда в прохладный и бесцветный день после сезона дождей на память приходит «marka mbaya», плохой год, страшная засуха. В засуху кикуйю пасли своих коров прямо перед моим домом, пастушок при этом развлекал меня игрой на дудочке. Стоило мне услышать потом эту мелодию, как я сразу вспоминала прежние беды, отчаяние, соленый привкус слез. Одновременно эта же мелодия навевала на меня романтическое настроение. Неужели тяжелые времена несли не одно отчаяние? Видимо, то было время молодости, безумной надежды. Именно тогда мы объединялись так тесно, что потом узнали бы друг друга и на другой планете; все вокруг, даже часы с кукушкой на стене, книги на столе, исхудавшие коровы и жалкие старики‑кикуйю, восклицали: «Ты тоже там была, ты тоже была частью фермы Нгонг». Тяжкие времена благословляли нас и проходили.
Друзья появлялись и исчезали. Такие люди, как они, нигде не задерживаются подолгу. Старости они не знают, ибо умирают раньше ее наступления. Но они сидели у моего камина, и когда мой дом, обступая их, говорил: «Не отпущу, покуда не благословишь», они смеялись, давали благословение и обретали свободу.
Пожилая дама, сидя в гостях, описывала свою жизнь. Она утверждала, что желала бы снова прожить ее, усматривая в этом доказательство правильности своей жизни. А я думала: «Да, эта жизнь была из тех, которые надо прожить дважды, чтобы иметь право сказать, что выдалось пожить. Это только тема, а не целостное музыкальное произведение, не симфония и не пятиактная трагедия. Раз она может возобновиться, значит, не ушла до конца».
Жизнь моя, я не отпущу тебя, покуда ты меня не благословишь, но после этого я перестану тебя удерживать.