На ферме жил глухонемой мальчик девяти лет по имени Кароменья. Единственный звук, который у него получалось издавать, походил на недолгое хриплое рычание, но случалось это нечасто и не нравилось ему самому: он сразу замолкал, глубоко дыша. Другие дети боялись его и жаловались, что он их колотит. Мое знакомство с Кароменьей состоялось вскоре после того, как приятели по играм излупили его веткой по голове и у него раздулась щека от заноз, которые пришлось выковыривать иголкой. Процедура оказалась менее болезненной, чем можно было ожидать: Кароменья не испытал боли, зато вошел в контакт с людьми.
Кароменья был очень темным негром с прекрасными – карими и влажными – глазами и толстыми веками; на его неулыбчивом лице всегда сохранялось серьезное выражение, из‑за чего он напоминал мне черного теленка местной породы. По натуре он был активен и деятелен, и из‑за невозможности общаться избрал драку способом самоутверждения. Он достиг большого мастерства в метком метании камней. Попытал он счастья и в стрельбе из лука, но потерпел неудачу, потому что в искусстве лучника большую роль играет вслушивание в пение тетивы. Кароменья был крепко сложен и силен для своих лет. Он вряд ли обменял бы эти свои достоинства на слух и речь, так как, по моим наблюдениям, не слишком завидовал полноценным сверстникам.
При всей своей драчливости Кароменья был вполне дружелюбен. Стоило ему сообразить, что вы к нему обращаетесь, как его лицо преображалось, но не от улыбки, а от рвения. Кароменья был воришкой и при всякой возможности таскал сахар и сигареты, которые, впрочем, немедленно раздавал детям. Однажды я застала его за раздачей мальчишкам сахара: он стоял посреди почтительного круга, не замечая меня, и я единственный раз услышала от него подобие смеха.
Однажды я попыталась пристроить Кароменью на работу в кухню, однако он оказался не на высоте и тяготился своими обязанностями. Зато ему нравилось переносить с места на место тяжести. Вдоль аллеи, ведущей к дому, лежали побеленные камни, которые я однажды с его помощью перекатила к самому дому для придания аллее большей симметричности. На следующий день, воспользовавшись моей отлучкой, Кароменья собрал все эти камни в одну кучу. Я не могла поверить, что этот титанический труд – дело только его рук. Видимо, ему пришлось изрядно попотеть. Казалось, Кароменья знает свое место в этом мире и крепко за него держится. Он был глух и нем, зато необыкновенно силен.
Кароменье больше всего на свете хотелось заиметь нож, но я не смела доверить ему подобный предмет, опасаясь, как бы он в своем рвении установить контакт с людьми не учинил бойню среди фермерских ребятишек. Позже он все‑таки стал владельцем ножа; он отчаянно к этому стремился и одному Богу известно, на что он его употребил.
Самое большое впечатление произвел на него мой подарок – свисток. Раньше я подзывала с помощью этого свистка собак. Получив его от меня, Кароменья проявил к новому предмету мало интереса, но потом сунул его по моему наущению в рот и дунул; к нему со всех сторон бросились собаки, и Кароменья аж потемнел от удивления, если это только было возможно при его природной черноте. Он свистнул еще раз, добился того же результата и бросил на меня ясный и суровый взгляд.
Немного погодя, освоившись со свистком, он проявил интерес к механизму его работы. При этом его озадачивало не само устройство: подзывая свистом собак, он взирал на них, хмуря брови, словно желая понять, что их к нему гонит. Благодаря свистку Кароменья полюбил собак и часто, что называется, одалживал их, чтобы прогуляться в их обществе. Когда он уводил всю свору на поводке, я указывала ему точку в западном секторе неба, где надлежало находиться солнцу к моменту их возвращения, а он повторял мой жест и оказывался потом образцом пунктуальности.
Однажды во время верховой прогулки я увидела Кароменью и собак слишком далеко от дома, в резервации маасаи. Он не видел меня, полагая, что предоставлен самому себе. Он спускал собак с поводка, позволяя им носиться, а потом дул в свисток, собирая их. Он повторил этот фокус три‑четыре раза. В саванне, вдали от любопытных, он испытывал новую идею и новый поворот в жизни.
Он носил свисток на шнурке, надетом на шею. Однажды я не увидела на нем свистка и поинтересовалась методом пантомимы, куда девалось его сокровище. Он так же жестами ответил, что свисток потерялся. Другого свистка он у меня так и не попросил. То ли он полагал, что второй свисток ему не положен, то ли решил держаться в жизни подальше от неподобающих ему вещей. Я даже подозреваю, что он мог сам его выбросить, не сумев ужиться с новыми горизонтами существования.
Пройдет пять‑шесть лет – и Кароменья либо познает большие страдания, либо внезапно вознесется на небеса.