Когда я поворачиваю назад в гостиницу, солнечный свет уже начинает тускнеть. По извилистым переулкам приятно ездить, особенно в солнечную погоду. Дома обладают уютными для глаза пропорциями, здесь расположился «загородный город», как называет эти кварталы С. Во многих районах, должно быть, действуют какие‑то ограничения на высоту застройки. За многие годы это заставило город разрастись сверх всякой меры, что в свою очередь усилило движение. Здания по большей части не выше десятка этажей, и эта шкала, а также детали архитектуры повествуют о том, как англичане видят себя – как народ и как нацию. «Пусть мы утонченные, искушенные, шикарно одетые сливки общества, пусть мы титаны мысли, завоеватели и первопроходцы, все равно в глубине души все мы – простые деревенские жители». Я не хочу сказать, будто архитектура в буквальном смысле что‑то рассказывает – как надписи, выбитые на стенах. Этот рассказ ведется метафорически. С помощью рам и подоконников, с помощью неброских нарядов королевы и охотничьих костюмов членов королевского семейства. Вездесущие окна, разделенные на множество маленьких окошек, куда лучше сохраняют уют, дают защиту и покой, чем современные окна от пола до потолка. Их стеклышки ведут за город, к идеализированному мифу о простой жизни на лоне природы.
Я выбираюсь из сетки переулков на оживленные улицы вроде Реджент‑стрит и Пикадилли, где вообще‑то страшновато ехать на велосипеде, петляя среди всех этих громадных красных автобусов. Специальной велодорожки здесь никто не предусмотрел, но мне более‑менее повезло с погодой и движением.
Я выпиваю с Верити Макартур из «Раундхауса», недавно перестроенного концертного зала, и Мэттью Байэмом Шоу, продюсером постановки «Фрост и Никсон», не говоря о прочих. Я встречаюсь с ними в частном клубе в Ковент‑Гарден, называющемся «Больница», недавно открытом Дэйвом Стюартом (парень из Eurhythmics) в бывшем здании, хм, больницы. Почти все завсегдатаи сидят за ноутбуками, выставленными на журнальные столики. Они общаются друг с другом, отправляют электронные письма и моментальные сообщения (я так думаю), пьют – всё одновременно. Быть может, все они неистово заняты переговорами в каких‑то социальных сетях – лихорадочно пытаются выяснить, чем стоит заняться нынешним вечером? Или, может статься, взаимодействия с живыми людьми им уже недостаточно?
Местные жители обожают свои частные клубы, причем, как я слышал, в некоторые из них женщин начали пускать только в 80‑е годы прошлого века. Должно быть, это наследие классовой системы, которая упорно цепляется за жизнь в стольких разнообразных формах. В этом мире каждому надлежит по возможности отделять себя от простолюдинов – в манере говорить, в одежде и, разумеется, в выборе места для выпивки. Если не относишься к высшим слоям общества, придется выстраивать стены, которые отделят от всех тех, кто располагается ступенью ниже, или даже тех, кто, хоть и равен по положению, но чем‑то отличается. Знатокам джаза нужны одни клубы, простым работягам – другие. И как только каждый займет свое место – в заведении, где можно выпить в окружении себе подобных, в данном случае, – в мире воцарятся порядок и покой.
Другим пережитком системы классов и каст остается вера в то, что каждому следует оставаться на своем месте, согласно положению в иерархии. Иметь неподобающие связи, работу и даже (или в первую очередь!) мысли – дурной тон, на таких людей смотрят с негодованием. Такое поведение считается претенциозным (если стремишься забраться повыше) или неестественным (если спускаешься по социальной лестнице). Фильм о жизни покойного Джо Страммера высвечивает его безупречное, едва ли не аристократическое воспитание и то, как ловко ему удавалось скрывать эту часть своей жизни (или, в любом случае, не выставлять ее напоказ), которая не очень‑то вязалась с образом того анархически настроенного панк‑лидера в поисках справедливости, которым ему предстояло сделаться. Лично я всегда считал позу непредсказуемого нигилиста подозрительной, вне привязки к воспитанию, но годы спустя Страммер и помогавшие ему музыканты увлеклись совершенно другой музыкой, которая уже не требовала поддерживать имидж «героя рабочего класса». В каком‑то смысле, пожалуй, Джо испытал немалое облегчение. Точно так же принца Чарлза поносят все кому не лень, стоит ему заикнуться об органическом сельхозпроизводстве или о промахах современной архитектуры и городского планирования. Суть критики, которая обрушивается на беднягу Чарлза, обычно сводится к поговорке «монархов должно быть видно, но не слышно», ничего более существенного. И вообще, какая разница, откуда явился человек? Разве о нем нельзя судить по его собственным поступкам, достижениям, словам – а не по касте, в которой его угораздило родиться?