На одной волне

 

Удивительный, самобытный художник Эрнст Варлах. Его принимаешь сразу и навсегда, а приняв, узнаешь в любой безымянной скульптуре или гравюре. Узнаешь безошибочно, потому что он один такой.

На осенней Берлинской выставке 1966 года его скульптурам отвели отдельный зал. Подходишь к женской фигуре, сто» щей на коленях. Тяжелый платок закрывает ей голову и плечи. Вытянуты сухие руки, ладонями вперед.

Нищенка. Мольба о помощи в этих протянутых руках, опущенной на колени фигуре, в лице, спрятанном стыдливо под платком.

«Помогите!» - взывают к прохожим руки несчастной женщины. Эта скульптура сделана в 1919 году. Через тринадцать лет Барлах создал группу: мать держит истощенного голодом ребенка. Свисают беспомощно его худые ноги.

И рядом другая работа - безмятежно развалился босой человек в надвинутой на глаза шляпе. Блаженство покоя, тишина умиротворения исходят от всей его фигуры.

Уже известным художником, иллюстратором многих книг, в возрасте 36 лет, Эрнст Барлах поехал в гости к своему брату, шившему под Харьковом. Он рисовал там украинские пейзажи, бескрайную степь и уютные белые хаты. Он видел украинских крестьян в полях, пастухов, идущих за стадом, а в домах глиняные фигуры работы старинных мастеров.

И Барлах вернулся домой другим художником. Эта поездка была тем толчком, который открыл ему путь. В его рисунках и пластике появились цельность, плотность, какая-то обтекаемость формы, которые с той поры присущи всем работам. В молодости он был светским человеком, но постепенно привыкал к одиночеству и стал вести жизнь отшельника, поселился в маленьком городке Гюстрове и был неутомим в творчестве.

На страницах журнала «Симплициссимус» часто соседствовали два имени - Барлах и Кольвиц. Их сближала общая цель.

И в журнале Барлах возвращался к украинским наблюдениям. Запомнились поля, уходящие к горизонту, крыша ветряной мельницы и хаты, притулившиеся под пригорком. А на первом плане два крестьянина, которые пьянствуют, сокрушаясь по поводу распущенной Думы, и обещают сделать это же самое от радости, когда изберут новую.

Как литые из металла фигуры, плотные, округлые, очень характерные. Только глаз большого художника мог так остро приметить типичное и надолго запомнить увиденное.

Кэте Кольвиц встречалась с Эрнстом Барлахом в жюри выставок, на вернисажах. Они были знакомы, но, когда Барлах приезжал из своего уединения в Берлин, он не был гостем на Вайсенбургерштрассе.

Этих двух самобытных и ярких художников сближало искусство. Острый интерес к тому, что творил Барлах, не покидал Кольвиц до конца его дней.

Ганс Кольвиц написал в воспоминаниях о матери: «Изобразительное искусство, которое в юности ее волновало, будоражило, как Клингер, например, не было для нее Позже столь значительным. Оно интересовало ее, но больше не возбуждало. Только когда она встречала кого-то, кто хотел того же, что она, и, по ее ощущению, достигал большего совершенства, как, например, Барлах, было по-другому». Да, здесь было все по-другому. Жадный и вдохновляющий интерес к каждому листу гюстровенского отшельника, к каждой его скульптуре. И чувство это не угасало, а с годами крепло.

Миновали дни ее пятидесятилетия. Осень. В Берлине открылась выставка Эрнста Барлаха. Кольвиц смотрит, в каждой новой вещи - острота неожиданности. «Еще пока я ее смотрела, возникло беспокойное чувство - пойти поработать в ателье. Хорошо и спокойно поработала над рельефом».

И так всегда: соприкосновение с искусством Барлаха как бы высекало ответную искру, будило, тормошило, звало. Это никогда не было подражанием, а всегда импульсом к творчеству.

Гравюры на дереве Барлаха произвели переворот в творчестве Кольвиц. Она не стала гравировать, как Барлах, продолжая оставаться на своем пути. Но толчок к творчеству снова дало знакомство с его листами.

Порой Кольвиц даже завидовала Барлаху. Такое чувство появилось на спектакле в театре, поставившем пьесу Барлаха: «Завистливое чувство, что Барлах так намного сильнее и глубже меня».

И вновь возвышенное переживание: фотография с Магдебургского памятника погибшим Барлаха. Несколько слов в дневнике: «Сильное впечатление. Этот сумел». Более распространенно в письме к скульптору Гертруде Вейберлен, когда фашисты выбросили этот памятник из Магдебургского собора:

«Недавно я видела Магдебургский памятник Барлаха. Его, как Вы знаете, теперь не показывают публике... Я нахожу, что это одна из сильнейших работ Барлаха. Возможно, самая сильная, которую я знаю».

Но кого ставишь так высоко, от того и требуешь огромного. Поэтому Кольвиц иногда спорила заочно с Барлахом, не со всем соглашаясь.

Она писала 25 сентября 1931 года Гертруде Вейберлен, приславшей ей фотографию с Гамбургского памятника Барлаха:

«Конечно, я тоже нахожу памятник превосходным и как раз подходящим для Гамбурга, а именно - твердым, угловатым, прямым и строгим.

Что касается работы Барлаха, то она выдержана в избранном им за последнее время стиле, который для меня не самый любимый в его обширном творчестве.

Конечно, объятие матери и ребенка, защищенность и спокойствие отличны, но голова женщины мне бы еще больше нравилась, если бы она была сделана менее схематично...

Национальная галерея обладает одной такой поздней работой Барлаха, названной «Апостол». И там мне мешает упрочнив. Но я все-таки охотно признаю, что не видела всего памятника на месте... Может быть, я тогда бы полностью с ним огласилась. Сейчас я соглашаюсь с ним до известной границы, правда довольно далеко идущей».

Нацизм сразу отверг искусство Барлаха. Один за другим устраняются его памятники в Магдебурге, Киле, Любеке, Гюстрове. Сбит рельеф с памятника Барлаха в Гамбурге. Выброшены из галерей его скульптуры, графические листы.

Больное сердце Эрнста Барлаха не выдерживает, начинаются частые приступы. Он запирается у себя дома и не откликается, если кто-то приезжает навестить его из Берлина. Открывает только художнику фон Кенигу, которого впускает к себе, и коротает с ним ночи в долгих беседах. От этого времени сохранился портрет Барлаха, написанный Кенигом.

Но всякий час, когда затихает сердце, Барлах идет в мастерскую и работает вопреки тому, что искусство его вышвырнуто «третьим рейхом» из числа живущих.

В 1935 году Барлах создает свою скульптуру «Связанный человек». Эта фигура со спутанными, бездействующими руками - символ фашистского рабства.

Барлах писал в это время Отто Нагелю:

«...Есть формулировки, которые ни Вам, ни мне не обойдутся, в случае если мои письма, как это часто бывает, будут распечатаны... Не нужно подчеркивать то, что свыше 60 лет прошито в Германии и вот теперь даются наставления, что значит быть немцем; то же самое чувствуете Вы и фрау Кольвиц., На этом не нужно задерживаться.

...Чудо, что я живу, но следует ли удивляться чему-то, настолько не имеющему значения? Ночь может зайти так далеко, что скажешь: я не хочу больше. Конечно, Вы должны, и это суровый долг... Передайте фрау Кольвиц мои лучшие поклоны, скажите ей также, что корабль, зимой едва не потонувший, снова так хорошо держится на воде, что можно им управлять и выдержать плавание».

Но наступил день, когда Кэте Кольвиц сказала: «Он больше не борется». Сердце сдало, не выдержало тяжких испытаний.

Кольвиц писала:

«Скульптор Барлах умер. Газеты сообщили об этом, конечно, с теперь предписанным безразличием. Но для меня Барлах много значил, и я поехала в четверг в Гюстров... Вошла через боковую дверь и увидела перед собой его рабочий стол с собранными вместе начатыми рисунками, позади стену с его произведениями.

Когда я вернулась в ателье, то увидела Барлаха в открытом гробу. Гроб стоит в середине помещения. Он торжественно и превосходно убран. Черный ковер и атласное покрывало. Барлах совсем маленький. Он лежит со склоненной на сторону головой, как будто хотел спрятаться. Вытянутые и рядом положенные руки, совсем маленькие и совсем худые.

Кругом на стенах его молчаливые образы. За гробом стоят ели, над гробом - маска гюстровенского ангела. Вокруг гроба бегает его маленькая собака...»

Потом в ателье собралось много почитателей Барлаха, приехавших из разных городов. Молодой художник Гергарт Маркс сказал на панихиде: «Твоя звезда - наша звезда».

Мне хотелось повидать работы Барлаха. Я приехала в Гюстров.

- Вот здесь сидела фрау Кольвиц, - сказал Фридрих Шульт, показывая мне огромное ателье Барлаха и прилегающие к нему комнаты. - Она сидела возле гроба, пока шла панихида и друзья говорили прощальные слова. Зарисовала Барлаха в гробу. Первый и последний раз в этот день фрау Кольвиц была в Гюстрове.

В огромные окна врывается свет из сада, окружающего мастерскую. Конец октября, но цветут алые розы, зеленеет сочная трава, и деревья шелестят свежими листьями.

Дом наполнен созданиями Барлаха. Запах сырости и холодного одиночества сопровождает нас. Скульптурам здесь уютно. В свободных позах лежат, сидят и стоят люди, вызванные к жизни воображением ваятеля.

Вот солнечный луч коснулся гипсовой модели Магдебургского памятника. Запомнились стиснутые костяшки пальцев у скорбно поникшей матери.

Вот глубоко уснувшая крестьянская пара, от которой веет покоем. Вот женщина с маленьким ребенком на руках - крестьянская мадонна, озабоченная и гордая. Или влюбленные - юная девушка и парень, играющий на мандолине.

Им нет числа, этим воплощенным в гипсе, глине или терракоте изображениям простых людей, их радостей и тревог, их покоя и скорби.

Гостей встречает автопортрет ушедшего навеки хозяина ателье. Большой рисунок углем, воспроизводящийся во многих книгах. Но как важно увидеть оригинал. Сделан он сочными штрихами угля, энергично, смело. Трагичный облик Барлаха выступает с этого листа.

Фридрих Шульт - давний друг Барлаха. Писатель жил в Гюстрове. Подружились еще до того, как было построено это огромное ателье. На глазах Шульта возникали все скульптуры, собранные теперь в музее. Есть здесь и его портрет.

После смерти друга Шульт посвятил себя его памяти и его искусству.

Удалось собрать большое количество произведений. Кэте Кольвиц заинтересованно следила за тем, как создается изумительный музей Барлаха. Она писала Шульту 20 ноября 1939 года:

«Очень хорошо, что Вы собрали высказывания Барлаха. Как для него характерно такое изречение: «Я никогда не обладал тем, что называют талантом».

...Радуюсь я также русским дневникам и двум публикациям из его наследия.

Как продвигается собирание его работ в гюстровенском ателье?.. Я бы так хотела, чтобы это намерение было возможно полнее осуществлено».

Фридрих Шульт живет наверху в этом же доме. Он преданный хранитель музея и успел издать много книг, альбомов, посвященных творчеству друга. Он показал мне два таких великолепно изданных альбома. Один посвящен рисункам Барлаха, другой скульптурам. Показал также картотеку, в которую тщательно заносится каждое вновь указанное или найденное произведение Барлаха.

Гюстров свято хранит память о своем прославленном земляке.

В соборе восстановлен «Парящий ангел», которого нацисты тоже выкинули. Этому ангелу Барлах придал черты лица Кэте Кольвиц. Он сам это подтвердил в письме к Р. Пиперу от 1928 года:

«В ангела вошло лицо Кэте Кольвиц без предварительно обдуманного намерения. Если бы я заранее так хотел сделать, это бы, наверное, получилось неудачным».

В заметках о выставке Барлаха Бертольт Брехт писал [в 1951 году:

«То, что ангел гюстровенского памятника (бронза, 1927 год) меня потрясает, не удивительно. Он имеет лицо незабываемой Кэте Кольвиц. Такие ангелы мне нравятся. И хотя никто никогда не видел ангела или человека летающим, все же этот полет изображен блестяще».

«Парящий ангел» расположен в левой части храма и летит на зрителя. Хотя здесь и было довольно темно, фигура и полет этой запечатленной скорби производит завораживающее впечатление.

Вы можете встать рядом с этим скорбным лицом, взглянуть на опущенные веки и терпкую горечь сомкнутых губ.

Ангел летит на вас как отлитое в бронзе человеческое горе, как страдание всех, кто потерял на войне сыновей и мужей.

Скорбь, парящая над миром. Большой портрет к этой скульптуре мы видели еще в одном музее, созданном в Гюстрове для искусства Барлаха.

Он расположен в Гертрудовой капелле, самой старинной церкви города. Собрала и хранит этот своеобразный музей Марта Вомер, еще один человек, преданный памяти Барлаха и его искусству. Она скульптор и при жизни художника стала его помощницей, обтесывала деревянные бруски для Магдебургского памятника Барлаха, когда у него бастовало сердце.

Марга Бомер была близким другом скульптора в тяжкие дни нацистского остракизма. Но она не пожелала стать официальной женой художника. Когда мы осматривали скульптуры Барлаха в Гертрудовой капелле, вошла Марга Бомер. Легкая, стройная женщина, несмотря на свой уже преклонный возраст.

Мы стоим возле скульптуры «Свидание». Две фигуры. Один человек, очень похожий на самого Барлаха, другая - на Кэте Кольвиц.

И еще раз обратился скульптор к столь проникшим в него чертам, когда он вылепил статую «Тяжелый 1937 год». Задумчиво и осуждающе смотрит женщина, закутанная в платок, мягкими складками облегающий плечи.

Это было прощанием. Последний молчаливый разговор с Кольвиц.

Так бывает у художников. Черты какого-то лица врезаются в память, они преследуют, не дают покоя, пока не воплотятся в произведениях.

Мы проходим с Маргой Бомер мимо скульптур, стоящих так просторно в этой светлой капелле. Она говорит о том, как гармонирует пластика мастера с высоким и строгим залом. Барлах и сам как-то сказал, зайдя в запущенную тогда капеллу, что здесь хорошо бы жилось его работам.

Марга Бомер запомнила эти слова. С помощью городского и окружного советов в Гюстрове удалось отремонтировать старое здание капеллы. Друзья и сама Вомер предоставили произведения, которыми они владели. И музей открыт. Его посещают непременно все, кто приезжает в Гюстров.

Эта трогательная Гертрудова капелла - свидетельство вечной любви к великому земляку. Она также знак преданности сердца женщины, пожелавшей всегда оставаться в тени славы своего знаменитого друга.

Вернувшись из Гюстрова, Кэте Кольвиц пристально работала над рельефом, посвященным памяти Барлаха.

Скульптор продолжал призывать ее к творчеству. Она записала в дневнике вскоре после его смерти: «Иногда кажется, словно Барлах оставил мне свое благословение. Я могу хорошо работать. Это как постоянное возбуждение, которое на меня снизошло».

Рельеф «Плач», произведение высочайшего зрелого мастерства, это траур по ушедшему художнику. Лицо женщины - Кольвиц вылепила снова себя - охвачено двумя руками. Больше ничего в скульптуре нет. Но руки прижались к лицу с такой нестерпимой болью, они так мягко легли по щеке и под-. бородку, что нельзя, казалось бы, сильнее сказать о постигшем человека несчастье.

Такой сосредоточенности чувств при скупости выразительных средств Кольвиц еще ни в одном рисунке не достигала. - И это создала слабеющая женщина в семьдесят один год!

Так завершилась любовь двух великих художников в искусстве, двух своеобразных мастеров, прошедших долгие годы рядом.