Завещание сердца

 

Опьяненные кровью, гитлеровские полчища рвали Европу в клочья. Свастика распласталась над Чехословакией, Польшей, Бельгией, Голландией, Францией.

На рассвете 22 июня 1941 года взорвана тишина советских границ. Началась война, неслыханная по жестокости.

Кэте Кольвиц, слабеющая и больная, мечется в своей комнате, негодуя и страдая. Позор Германии отзывается острой болью в ее измученном сердце. Она не может оставаться молчаливой, когда теперь чуть ли не весь мир истекает кровью.

Стряхнув с себя оцепенение бессилия и мыслей о смерти, Кэте Кольвиц еще раз возвышается до бессмертного произведения, прекрасного по высокому художественному совершенству |и уверенному мужеству. Она оставляет свое завещание, зов материнского сердца, восстающего против исступленного истребления людей.

Как в восемнадцатом году, открыто выступая против Рихарда Дэмеля, призывавшего к продолжению войны вплоть до белокровия, Кэте Кольвиц еще раз взяла себе в союзники Гёте.

Она сказала Гансу:

- Это мое завещание: «Семена, предназначенные для посева, не должны быть перемолоты». Это требование такое же, как «Никогда больше война!». Не страстное желание, а повеление».

Теперь уже сын стал постоянным врачом матери. В эти дни сердце бушевало, укладывало в постель. Она сопротивлялась болезни и думала о композиции рисунка, в котором бы еще раз выразился ее протест против войны.

...Над маленькими головами распластались могучие нежные руки. Из-под них выглядывают ребяческие глаза - озорные, испуганные, наблюдающие.

Мать заслоняет детей от опасности, прильнула к ним всем телом, не выпустит в ужасный мир, где бушует война. Она вырастила их для жизни. И Кэте Кольвиц подписывает свою литографию словами Гёте: «Семена, предназначенные для посева, не должны быть перемолоты».

Создано это произведение в 1942 году, когда художнице было 75 лет. Удивительное мужество. В год решающих битв на полях Отечественной войны, в Берлине, логове фашизма, Кольвиц требовательно выступила против безумия войны, бессмысленности жертв. Этот лист - итог всей жизни Кольвиц, ее полувекового творчества, отданного во имя светлого будущего.

Она спешит поделиться своей радостью с Беатой Бонус, говорит о том, что закончила литографию: «На этот раз выглядывают «семена», шестилетние озорники, из-под пальто матери и хотят вырваться. Но старая мать говорит: «Нет! Вы останетесь здесь! Пока вы еще можете драться. Но когда вы вырастете, настраивайтесь на жизнь, а не на войну».

Камень будет завтра отдан в типографию, и, если он хорошо удастся, будет мне еще раз снова легче на сердце».

Тщательно завернутый камень с рисунком, проклинающим войну, проносят в типографию по улицам фашистского Берлина. Мимо нацистских частей, марширующих по мостовой, мимо полицейских.

Было сделано немного оттисков этой превосходной литографии. Камень уничтожен. Сохранились редкие экземпляры листов как свидетельства подвига, совершенного старой художницей.

И снова наступали дни слабости, отчаяния. Она пытается сама себя утешить:

«Что я в течение месяцев не могу работать, и это я принимаю не так тяжело, как прежде думала. Да, временами это очень угнетает и печалит... В порядке вещей, что человек поднимается к своей вершине и потом снова спускается».

Над зеленой тахтой висит портрет Кэте Кольвиц, написанный недавно художником Лео фон Кенигом. За два дня он сделал три варианта портрета, один из них подарил своей модели. Кольвиц отзывалась о нем с большой похвалой, называла его «мастерским» и считала, что с годами все совершеннее становились живописные полотна Кенига. Их связывала большая дружба. Кениг даже помог ей деньгами, когда она заканчивала свою группу «Материнство». Они часто говорили по телефону, и теплота его внимания служила ей большой поддержкой.

Кэте Кольвиц пишет внуку на фронт, тревожно ожидает вестей.

И вот входит Ганс в среду, 14 октября.

«Совсем тихо вошел он ко мне. Так узнала я, что Петер мертв. 22 сентября он погиб».

Теперь уже не остается сил для больших графических работ. Письма она подписывает: «Ваша очень усталая Кэте». И когда позвонила по телефону подруга, художница Селла Хассе, она услышала в трубку тихий голос. Спросила, как идет работа.

Кольвиц ответила:

- Ее теперь нет...

Но временами, когда сердце не так донимало, она все же понемногу лепила. Сюжеты все те же, от них не уйти.

Жены провожают уезжающих на фронт солдат. Они стоят на вокзале и машут уходящему поезду. Одна застыла с поднятой рукой, другая приложила ко лбу ладонь, чтобы лучше видеть, а третья рванулась вперед с поднятыми вверх руками. И машет, машет, а поезда уже давно нет.

14 июля 1943 года Кэте Кольвиц писала из Берлина скульптору Гертруде Вейберлен:

«Моя небольшая толика сил, которую я сначала подстегиваю чашкой кофе, нужна мне 2-3 часа днем. И она скоро израсходуется. Но Вы так правы: вообще что-то иметь в пальцах, какое это счастье!

Тематически в моей работе нет ничего нового, все давно известное: две солдатские жены сидят рядом - старая и молодая. Каждая следует своим мыслям... Я люблю это позднее дитя моей работы и хотела бы еще видеть его отлитым».

Два женских образа - суровая пожилая женщина - еще раз, в последний, с чертами самой Кольвиц, - погруженная в сумрачное раздумье. Она не ждет ничего доброго от жизни, не верит в светлое.

На нее облокотилась совсем молодая женщина, она запрокинула голову, мечтает. Ей пришлось расстаться с мужем, которого она пылко любит. Женщина мечтает о мире, конце войны, о том дне, когда любимый вернется.

Эта скульптура была последней работой, к которой прикасались руки Кольвиц. Она, трогательная и поэтичная, стоит в конце ее прекрасного художественного пути.

Когда Кольвиц чувствовала себя бодрее, она подписывала листы офортов и литографий. Приводила в порядок письма. И жгла, многое бросая в камин, что казалось не имеющим значения.

Перечитывает письма, задумываясь, вспоминая прожитое. И с полной убежденностью пишет одному из корреспондентов о том, что ей посчастливилось осуществить в творчестве все, что казалось самым важным.