Аня
Вчера я отправилась во взрослое психиатрическое отделение, чтобы поговорить с Синди насчет музыкального произведения, сочиненного Алексом. Ей очень не хотелось общаться со мной. Я подошла к палате вместе с медсестрой, которая разносила таблетки, и подслушала их разговор через открытую дверь палаты Синди.
– К тебе пришла женщина, Синди. Доктор Аня…
Вздох.
– Скажите ей, что мне нездоровится.
– Она говорит, что хочет кое‑что спросить о твоем маленьком мальчике, Алексе.
– Почему она продолжает приходить сюда?
Через несколько минут медсестра вышла из палаты Синди и сказала, что я могу войти.
Синди сидела у окна, смотрела на дождь, притоптывала по полу обеими ногами. Я заметила, что волосы у нее грязные, а ногти обгрызены. Остановилась на пороге, ожидая разрешения войти.
– Привет, Синди, – произнесла я. – Могу я войти?
– Делайте, что хотите, – буркнула она.
Я передвинула стул, который стоял у кровати, поближе к Синди.
– Я знаю, что у вас скоро занятие по арт‑терапии. – Хотела снять куртку, но передумала. – Надолго я вас не задержу.
Она сверкнула глазами.
– Не пойду я ни на какие занятия!
– Почему?
Синди принялась грызть ногти, глядя в окно, подтянув одно костлявое колено к груди.
– Зачем вы пришли?
– Хотела спросить, занимался ли Алекс музыкой.
– Только для этого и пришли?
Я кивнула.
– Насколько я знаю, нет. Мы не могли позволить себе этого.
– У вас в доме пианино. Кто‑нибудь из вас играл?
– Нет. Это семейная реликвия. К нему долгие годы никто не подходил.
– А в школе его музыке не учили?
– Алекс, главным образом, строил збмки и все такое, чем увлекаются мальчишки.
– То есть этого он сочинить не мог? – Я достала лист с нотами и показала Синди.
Она взяла его у меня, посмотрела.
– Нет. Он никогда не сочинял музыку. – Синди постучала пальцем по надписи над нотами. – Похоже, почерк Алекса. Могу я посмотреть внимательнее?
– Конечно, – кивнула я.
Она подставила листок под падающий из окна свет и всмотрелась в него.
– Да, это почерк Алекса. – Синди повернулась ко мне, в недоумении и счастливая. – Надо же? Мой мальчик – композитор. Впрочем, я не удивлена.
– Почему вас это не удивляет?
Она пожала плечами и подтянула к груди другую ногу, чуть ли не ткнувшись левым коленом в подбородок.
– Алекс всегда делал то, что, казалось бы, не мог по возрасту. Я его ничему не учила, однако у него получалось. Трудно представить, что он мой сын.
– Алекс говорит, что сочинил музыку кто‑то еще.
– Нет, это его почерк…
На лице Синди отразилось недоумение. Она пожала плечами.
– Если Алекс говорит, значит, так оно и есть. Я бы ему поверила.
– Даже если Алекс говорит, что этот кто‑то – демон?
Синди, похоже, меня не расслышала.
– Что плохого в том, что Алекс записал чью‑то музыку? Даже если он не сочинил ее сам, это не означает, что он глупый…
– Я не говорила…
Она сунула мне лист с нотами, лицо стало злым и испуганным.
– Возьмите. И больше не спрашивайте о нашем пианино. Это не ваше дело.
Я взяла лист с нотами и убрала обратно в брифкейс.
– Здесь вам не разрешают курить? – спросила я.
Лицо Синди смягчилось.
– Да, не разрешают. – Она покачала головой. – Я бы отдала почку за одну сигарету.
Я улыбнулась, воспользовавшись случаем перевести разговор на другую тему.
– Если бы у меня были сигареты, я бы с радостью вас угостила.
– Благодарю. – Она кисло улыбнулась, опустив ноги.
Если мои вопросы и напрягли Синди, то теперь она расслабилась. Я наклонилась, чтобы поднять с пола брифкейс.
– В любом случае, вас скоро выпишут отсюда.
Она посмотрела на меня. Что‑то в ее взгляде заставило меня оставить брифкейс на полу.
– Или нет? – произнесла я.
Синди принялась грызть ногти. Я откинулась на спинку стула, чувствуя, что она сказала еще не все. Через минуту‑другую она наклонилась вперед и спросила:
– Вы любите детей?
– Почему вы интересуетесь?
Синди почесала голову.
– У Труди детей нет, поэтому она не понимает. Но вы знаете, что я хочу сказать?
– Что?
Она придвинула стул.
– Иногда возникает ощущение, что они – родители, а ты – ребенок. Словно у них больше ответов, чем у нас.
– То есть Алекс старше, чем выглядит?
– Он всегда был независимым, будто не нуждался во мне. Я никогда не хотела быть матерью. Наверное, плохо так говорить, да? Но когда появился Алекс, я влюбилась в него по уши. Стала его поклонником номер один. Он удивительный. С трудом верится, что он вышел из меня.
Я ловила каждое слово. Но продолжения не последовало. Вскоре начался дождь.
– Синди, когда вы выйдите отсюда, вам с Алексом надо взять небольшой отпуск.
На ее лице отразилось недоумение.
– Когда я выйду отсюда?
– Не обязательно тратить много денег. Но вам необходимо побыть вдвоем, немного развлечься. Пусть это даже будет один день на пляже.
Она покачала головой и рассмеялась.
– Это какой‑то бред, правда? До пляжа три мили, а мы там никогда не были. С другой стороны, тут никогда не светит солнце.
– Даже если будет идти снег, – улыбнулась я. – Когда вас выпишут, вам надо как можно больше времени проводить вместе.
Синди опустила голову.
– Да. Когда меня выпишут.
* * *
Я проснулась на полу в своей спальне. В ушах звучала музыка Алекса. Я не могла не проигрывать ее. Хотела слышать Поппи в этих нотах, вновь почувствовать ее близость. Нет, не просто почувствовать ее близость: найти ответы. Это ее композиции в сочинении Алекса заполняли мою маленькую квартиру. Родившись, она не дышала две минуты. Врачи суетились между моих ног с аспирационным аппаратом, пока наконец акушерка не взяла ее за лодыжки, держа головой вниз, и не шлепнула по попке. Тут она закричала, и я ощутила безмерное облегчение.
Теперь родовая травма получила новое звучание: может, она и вызвала болезнь? Недостаток кислорода подействовал на мозг? Или шизофрения таилась в моих генах, перескочив от моей матери к Поппи? Или я что‑то сделала не так?
Что еще я могла сделать, чтобы спасти ее?
Я проверила мобильник. Пропущенные звонки Фай, Майкла, с незнакомого мне номера. Я набрала его, но мне не ответили. Вскоре я позвонила Мелинде.
– Привет! – воскликнула она после того, как я поздоровалась и представилась. – Маэстро! Как поживаете?
Я спросила, можно ли мне воспользоваться инструментом в одном из репетиционных классов.
– Разумеется, – ответила Мелинда. – Приезжайте, и я вас отведу. В главном репетиционном классе у нас «Стейнвей». Подойдет?
– Да, – произнесла я и отключила связь.
* * *
Я прибыла в кабинет Мелинды с банкой колы и шоколадным кексом размером с большой моток шерсти. Решила, что скоро месячные – гормоны бушевали, а потому я не находила себе места. На эту же причину списала и бессонницу. Мелинда при виде кекса в прозрачном пластиковом пакете едва не пустила слюни и повела меня в репетиционный класс.
Совершенно пустой, если не считать вращающегося табурета и сверкающего черного концертного рояля «Стейнвей». Я бросила колу и кекс в корзинку для мусора.
Мелинда нахмурилась.
– Я же ничего такого не говорила… – Я покачала головой.
– Нет аппетита. Хочется только играть.
Когда она закрыла дверь, я начала с нескольких арпеджио, чтобы разогреть пальцы. За последние четыре года я прикасалась к клавишам не более десяти раз. Несмотря на такое пренебрежение к музыке – и меня это удивило, – мои пальцы, казалось, сами отыграли все то, что я знала раньше. Я уже не могла вспомнить ноты Второго концерта Рахманинова или равелевской «Паваны на смерть инфанты», но мои пальцы безошибочно находили нужные клавиши. Я чувствовала себя марионеткой наоборот: мое тело двигалась под воздействием струн рояля.
Наконец я достала из кармана сложенный лист с музыкой Алекса. Хотя мелодия звучала в голове, пальцы ее еще не выучили. Я вновь просмотрела ноты, перед моим мысленным взором возникла головка Поппи, склоненная над кабинетным роялем.
«Я люблю тебя, мамочка».
Я разгладила лист, потом поставила на пюпитр, скользнула пальцами по бумаге. Начала играть, взяла ноту си правой рукой, аккомпанируя левой. Не закончив первого такта, остановилась и на дюйм подняла пальцы над клавишами. Сердце сжалось от эха музыки в этом холодном пустом классе.
Какие бы воспоминания ни расшевелили эти начальные ноты, они вызвали не только картинку, возникшую перед мысленным взором. На сей раз воспоминания заполнили вены, кожа ожила под мягкостью ее кожи, как в тот раз, когда я впервые держала на руках Поппи, щечкой к груди, а ее головка умещалась в моей ладони. Реальность ощущений потрясла меня. Но они и искушали. Я вновь опустила руки на клавиши и продолжила. Ощутила лопатки дочери, прижимающиеся к моим ладоням, когда я подняла ее на руки после падения с велосипеда, словно музыка стала проводником между мной и тем моментом, перенеся меня сквозь время.
Я играла.
Через кисти в руки и далее по всему телу растекалось ее тепло, как в тех случаях, когда она, забравшись в мою кровать, прижималась ко мне после кошмарного сна. Ее ноги сжимали мои, гладкие волосы щекотали подбородок. Когда я закончила первую часть, сердце мое билось очень часто. До конца оставалось несколько тактов, но вдруг раздался громкий стук в дверь. Я перестала играть.
– Войдите.
Очень медленно дверь открылась. Я ожидала увидеть Мелинду или какого‑нибудь студента, не заметившего моего имени в списке репетирующих, который висел в коридоре у двери. Но в класс вошел низенький и очень старый мужчина, лысый, сгорбленный, в потрепанном твидовом костюме, пожелтевшей рубашке и коричневом галстуке‑бабочке. Я начала объяснять, что получила разрешение на репетицию до окончания часа, но замолчала, потому что что‑то в нем мне показалось очень знакомым. Попыталась вспомнить, откуда могла его знать. Посеревшее лицо, густо изрезанное морщинами, выступающие вперед губы, островки седых волос на затылке. Он переступил порог, волоча ноги.
– Могу я вам чем‑нибудь помочь? – вежливо произнесла я.
Он остановился, чуть распрямился, улыбнулся. Я отпрянула. Даже для человека его лет он выглядел отталкивающим.
– Вы слишком отделяете один звук от другого, – сказал он с легким акцентом, но я не могла понять, с каким именно. – Или вы не обращали внимания на фразировочные лиги?
Я посмотрела на листок с нотами, который лежал передо мной.
– Вы про это?
– Я сочинил музыку, которую вы играете. – Он низко поклонился. – Сожалею, что вы получили это произведение не из моих рук.
Я наблюдала, как мужчина медленно поворачивается и закрывает за собой дверь.
– Это ваше произведение?
– Разумеется, мое. – Он двинулся к роялю. – Вам нравится?
Я в недоумении поднялась.
– Кто вы?
Он уже обходил рояль, заложив руки за спину. Я наклонилась, чтобы взять брифкейс. Когда подняла голову, мужчина стоял справа от меня, достаточно высокий, чтобы наши глаза оказались на одном уровне. Только радужных оболочек у него не было. Их словно закрыла однородная серая катаракта. И напоминали они камушки. Я ахнула и отступила на шаг.
– Аня! – Он наблюдал, как я пячусь. – Аня!
Я почувствовала, как бьется сердце и трясутся руки. Посмотрела на дверь.
– Вы хотели бы иметь этот рояль? – Он улыбался. – Или такой же, как этот?
Он вновь двинулся вокруг рояля, ведя скрюченными пальцами по черному корпусу. Я пыталась сообразить, что происходит.
– Вы сказали, что написали это произведение? – Любопытство взяло верх, несмотря на исходящее от него ощущение угрозы, заполнившее репетиционный класс.
– Вы больше не собираетесь играть?
– Другой человек, которого я знаю, говорил, что он написал эту музыку, – произнесла я.
Мужчина взглянул на лист с нотами и улыбнулся.
– Вы знаете Алекса? – спросила я, внимательно наблюдая за ним и продвигаясь к выходу.
Он посмотрел на дверь. Клянусь, я услышала, как щелкнул замок. Пот выступил на спине и под мышками. Я сказала себе, что надо сохранять спокойствие, бояться нечего, ему лет семьдесят пять, и если я не смогу отбиться от мужчины его возраста, тогда напрасно двадцать лет держала себя в форме. Но речь шла не о физической силе. Я чувствовала себя связанной, попавшей в ловушку, и свет в репетиционном классе мерк, в углах сгущались тени.
Я вспомнила про мобильник. Трясущимися руками вытащила его из кармана и начала набирать номер. Секундой позже дисплей потух. Разрядился аккумулятор.
– Алекс говорит, что вы – демон.
– Негоже называть так друга семьи, правда? Или на то есть причины? – Мужчина сел перед роялем и улыбнулся.
– Вы пришли в университет, чтобы взглянуть на рояль? – спросила я, пятясь к двери.
Он оказался позади меня, у двери. На его лице читалась угроза. Я охнула. Здесь творилось что‑то очень, очень странное. На мгновение я поверила, что у меня острый психоз, руки неистово тряслись, пол под ногами закачался.
– С вами все в порядке? – услышала я его слова.
Я почувствовала, как сворачиваюсь калачиком на полу, к которому меня буквально притянуло. В сердце, которое только что казалось тяжелым камнем, внезапно образовалась пустота. Подобные ощущения я уже испытывала, когда увидела Поппи в окне и прыгнула к ней, но вновь опоздала на полсекунды, руки остались пустыми, а момент моего движения продолжал сказываться на всем, что я делала теперь: ее недостижимость давила на меня.
Потом все ушло.
Мои глаза оставались плотно закрытыми, но тело наполнилось солнечным светом. Темнота отступила. Снова и снова я чувствовала, как по мне прокатываются волны тепла. Я оторвалась от пола, словно кто‑то поднял меня, и каким‑то чудом обрела невесомость.
Мысленным взором я больше не видела Поппи в момент ее смерти. Ее встревоженное, прекрасное лицо возникло передо мной, и она положила руки мне на плечи. Начала трясти. «Все хорошо, мамочка. Я здесь. Прямо здесь». Я хотела открыть глаза, но боялась, что она исчезнет. Вместо этого увидела, как мои руки протянулись вперед, коснулись ее лица. Она чуть повернула голову, чтобы поцеловать мою руку. «Мамочка, ты не потеряла меня. Все действительно хорошо. Понимаешь?»
Я притянула ее к себе, моя грудь вздымалась и от облегчения, и от неверия. Наконец она подалась назад и посмотрела на меня. Выглядела дочь старше, темно‑каштановые волосы стали длинными, окаймляли лицо роскошными, как у красавиц Боттичелли, локонами, в карих глазах читалось только спокойствие. Никакого страха, никакой темноты.
«Теперь возвращайся, – сказала она. – Я тебя люблю».
* * *
Когда я открыла глаза, Мелинда склонилась надо мной, била ладонью по лицу и выкрикивала мое имя. Я почувствовала, как делаю глубокий‑глубокий вдох, словно только что вынырнула из глубин океана. Руки и ноги онемели, голова гудела, как при сильном похмелье. Резкий запах духов Мелинды ударил мне в нос, и я вновь распласталась на полу. Ужас на ее лице сменился облегчением, когда я вновь села.
– Господи, дорогая… я подумала, что вы умерли! – воскликнула она.
Я потрясла головой, чтобы подтвердить, что я жива, как бы ужасно ни выглядела. Тело покалывало, словно я только что вылезла из теплой ванны или после целого дня, проведенного на солнце.
– Я видела ее, – сообщила я Мелинде. – Видела Поппи.
Она как‑то странно посмотрела на меня. Я поднесла ко рту трясущуюся руку. Мелинда взяла мобильник, который на шнурке висел на шее, и позвонила в службу безопасности. Потом сняла с себя кашемировый кардиган и накинула мне на плечи.
– Тут арктический холод, – заметила она. – Вы открывали окно?
Я покачала головой, хотя озабоченность в ее голосе заставила меня улыбнуться. Своим присутствием Мелинда подтверждала, что я в безопасности. Она нервно рассмеялась.
– Вы ни за что не догадаетесь, – сказала Мелинда, когда я поднялась, ухватившись за край рояля, чтобы не потерять равновесие.
– О чем?
Она сложила руки на груди и улыбнулась.
– То музыкальное произведение, которые вы мне показывали, на сто процентов оригинальное. Никаких заимствований.
Я кивнула, оглядев репетиционный класс.
– Этот мальчик гений, – продолжила Мелинда. – Вундеркинд.
Я посмотрела на рояль, потом принялась оглядывать пол.
– Что? – спросила Мелинда.
– Его нет, – ответила. – Лист с нотами исчез.