Интеллектуальный бестселлер

Кэролин Джесс‑Кук

Мальчик, который видел демонов

 

Интеллектуальный бестселлер –

 

 

Кэролин Джесс‑Кук

Мальчик, который видел демонов

Фениксу, моему драгоценному сыну.   Демоны, как и боги, не существуют, являясь продуктом психической активности человека.

Песнь любви для Ани

 

 

 

Глава 1

Друг

Алекс

 

Люди как‑то странно смотрят на меня, когда я рассказываю им про своего демона. «Ты хочешь сказать, что у тебя демоны? – удивляются они. – Это как наркотическая зависимость или желание зарезать отца?» Я объясняю им, что нет. Моего демона зовут Руэн, рост у него пять футов и три дюйма, и больше всего он любит Моцарта, пинг‑понг и хлебный пудинг.

Руэна и его друзей я встретил пять лет пять месяцев и шесть дней назад. Произошло это утром, когда папа с мамой уехали, а я находился в школе. Очень странные существа появились в углу комнаты рядом с картиной, на которой мы изобразили «Титаник». Выглядели людьми, хотя я знал, что они не учителя и не чьи‑то родители, потому что другие напоминали волков, но с человеческими руками и ногами. У одной женщины руки, ноги и уши выглядели очень уж странно, будто принадлежали разным людям и их соединили вместе, как у чудовища Франкенштейна. Меня это испугало – а как не испугать, если одна рука волосатая и мускулистая, а вторая тонкая и гладкая, как у девочки, – и я заплакал, потому что мне было всего пять лет.

Мисс Холланд подошла к моему столу и спросила, в чем дело. Я ответил, что в углу монстры. Она очень медленно поднесла руку к очкам, сдвинула их на волосы. Потом поинтересовалась, не заболел ли я.

Я вновь посмотрел на монстров. Не мог оторвать глаз от одного, без лица, но с огромным красным рогом – совсем как у носорога, только красным – во лбу. Его человеческое тело покрывала шерсть, и он носил черные брюки на подтяжках из колючей проволоки, с которой капала кровь. В руке держал длинный шест с круглым металлическим шаром на конце, из него торчали шипы, словно у ежа иголки. Он поднес палец к тому месту, где полагалось находиться губам – если бы они у него были, – и тут же в моей голове раздался голос, мягкий, но в то же время и ворчливый, как у моего отца:

«Я твой друг, Алекс ».

Страх исчез, потому что больше всего на свете мне хотелось, чтобы у меня появился друг.

Позже выяснилось, что Руэн может появляться в разных обличьях, а это – я назвал его Рогатая Голова – очень страшное, особенно при первой встрече. К счастью, он принимает его не так часто.

Мисс Холланд спросила, куда я смотрю, потому что я по‑прежнему глядел на монстров и гадал, не призраки ли они, раз некоторые выглядели тенями. Мысль эта заставила меня открыть рот, и из груди начал рваться крик, но, прежде чем он набрал силу, в голове вновь раздался голос отца:

«Успокойся, Алекс. Мы не монстры. Мы твои друзья. Или ты не хочешь, чтобы мы стали твоими друзьями? »

Я посмотрел на мисс Холланд и ответил, что все в порядке, она улыбнулась и вернулась к своему столу, но продолжала с тревогой поглядывать на меня.

Монстр, говоривший со мной, возник рядом и сказал, что зовут его Руэн. Он предложил мне сесть, чтобы у мисс Холланд не возникло желания отправить меня к какому‑то человеку, которого зовут Психиатром. А в этом, заверил меня Руэн, ничего забавного нет, ведь играть в театре, рассказывать анекдоты или рисовать скелеты – совсем другое.

Руэн знал мои любимые занятия, и я понял, что здесь творится что‑то странное. Мисс Холланд все поглядывала в мою сторону, словно очень тревожилась, продолжая урок. Рассказывала, как проткнуть иголкой замороженный шарик, объясняла, почему это важный научный эксперимент. Я сел и больше не сказал о монстрах ни слова. Никогда не упоминал про них. Только теперь заговорил.

Руэн рассказал мне, кто он, чем занимается, но я так и не узнал от него, почему я его вижу, а остальные – нет. Я думаю, мы друзья. Только Руэн обратился ко мне с просьбой, которая наводит меня на мысль, что мне он совсем не друг. Он хочет, чтобы я сделал кое‑что очень плохое.

Хочет, чтобы я кое‑кого убил.

 

Глава 2

Сон пробуждения

  Дорогой дневник! Десятилетний мальчик приходит в рыбную лавку и просит ножку лосося. Умудренный жизнью продавец вскидывает брови и…

Глава 3

Чувство

  Звонок раздался в половине восьмого утра. Урсула Герпуорт, старший консультант Макнайс‑Хауса, клиники психического здоровья для детей и подростков,…

Глава 4

«Откуда у вас этот шрам?»

Аня

 

В детское отделение клиники мы поехали на «Вольво» Майкла, и в салоне почему‑то сильно пахло удобрениями.

Я полагала очень важным, чтобы Алекс при первом контакте со мной не испытывал никаких неудобств, почувствовал, что его ни в чем не ограничивают. До отъезда из Макнайс‑Хауса попросила Майкла позвонить Алексу, спросить, где он хочет со мной встретиться, и подтвердить, что он находит время удобным и мое прибытие не доставит беспокойства. Алекса не интересовали ни место, ни время нашей встречи. Он лишь хотел знать, как чувствует себя его мать и сможет ли он повидаться с ней. В результате ему пообещали, что он увидится с ней, как только ее состояние стабилизируется.

Майкл вошел в комнату первым, предварительно постучав в дверь. Комнаты для бесед с детьми в педиатрических отделениях одинаковые: один угол завален игрушками, среди которых обязательно кукольный домик. В данном случае все ограничилось только кукольным домиком. Обстановка состояла из белой доски для рисования, установленной на возвышении, обшарпанного синего дивана и стола с двумя стульями. Через плечо Майкла я разглядела Алекса. Тот сидел за столом, балансируя на задних ножках стула.

– Привет, Алекс! – дружелюбно произнес Майкл.

Увидев его, мальчик вернул стул на четыре ножки и воскликнул:

– Извините!

Майкл помахал рукой, показывая, что ничего ужасного тот не совершил. Потом протянул обе руки ко мне, словно представляя приз на телевизионной викторине.

– Я хочу представить тебя доктору Молоковой, – обратился он к Алексу, который вежливо улыбнулся и кивнул в мою сторону.

– Зови меня Аня, – предложила я. – Приятно с тобой познакомиться.

– Ан‑ья, – растянул он мое имя и улыбнулся.

Я оглядела его. Темно‑каштановые волосы, слишком длинные и давно не мытые, как у беспризорного; кожа бледная, североирландская; синие, оттенка джинсы, глаза широко посажены; нос картошкой усыпан большими веснушками. Еще более удивлял выбор одежды: мужская рубашка с коричневыми полосами на пару размеров больше, с неправильно застегнутыми пуговицами, коричневые твидовые брюки с широкими манжетами, мужской клетчатый галстук и черные школьные туфли, начищенные до блеска. Странно, что нет трости и трубки. Не вызывало сомнений, что Алекс давно предоставлен самому себе и пытается выглядеть старше своих лет. Чтобы поддержать мать, догадалась я. Мне не терпелось выяснить, то ли это проявление другой личности, то ли всего лишь эксцентричность. Комнату заполнял запах лука.

Майкл взял стул, поставил у двери и сел, показывая, что не собирается принимать участия в моей беседе с Алексом. Я направилась к столу.

– Здесь очень уютно, не правда ли?

Алекс наблюдал за мной, вежливо улыбаясь.

– С моей мамой все в порядке? – спросил он.

Я оглянулась на Майкла, тот кивнул.

– Я уверена, что сейчас она жива‑здорова, Алекс.

Слова я выбирала тщательно. Мой принцип – честность с пациентами, но при общении с маленькими детьми очень важна и тактичность. И хотя Алекс видел, что за подтверждением моих слов я обратилась к Майклу, в его ответной улыбке чувствовалась тревога. Учитывая пережитое им, удивляться этому не приходилось. Мне редко приходится иметь дело с пациентами, которые могут похвастаться счастливым детством, и я готова привести много жизненных историй с психологическими травмами, но каждый раз расстраиваюсь, вновь и вновь сталкиваясь с детьми, психике которых в столь юном возрасте наносится такой сильный урон. Очень часто я с самого начала знаю исход, и стереть из памяти лица этих детей уже не получается. Даже во сне размышляю об их судьбах.

Но Алекс не относился к тем, кого в психиатрии принято называть уплощенными[9]. Он смотрел на меня живыми, полными вопросов и встревоженными глазами.

Консультация психиатра напоминает интервью звезды: движется по спирали, подступая к главному через связанные темы. Только в консультации психиатра этого нужно добиться, позволяя «дающему интервью» направлять разговор. Я принялась искать, за что бы зацепиться. На белой доске, которая стояла рядом с кукольным домиком, увидела дом, старательно нарисованный синим маркером, и указала на него.

– Какой красивый рисунок. Это твой дом?

Алекс покачал головой.

– Ты его где‑то видел?

Он поднялся со стула и подошел к доске.

– Это дом, который я купил бы маме, будь у меня деньги, – объяснил он, обведя рукой тщательно прорисованную арочную парадную дверь. – У него желтая крыша, а цветы растут в палисаднике, и их много в спальнях.

Я продолжила тему, заметив, что его плечи начали опускаться.

– И сколько в доме спален?

– Точно не знаю.

Алекс взял синий маркер и продолжил рисовать, удивляя мастерством: флюгер в форме петуха на крыше, два куста лавра по сторонам двери, собака, бегущая по дорожке. Я наблюдала, не произнося ни слова, мысленно делая записи.

Алекс нарисовал маленький круг в палисаднике и заполнил его точками: клубничная грядка, объяснил он, потому что его бабушка выращивала клубнику, чтобы варить варенье. Наконец он завершил рисунок двумя огромными крыльями, высоко над домом, на небе.

– Что это? – спросила я.

– Ангел. Чтобы защищать нас от плохого. Хотя я никогда не видел ангела. – Едва произнеся эти слова, Алекс словно отгородился, разорвав визуальный контакт, поднял руку ко рту, будто испугался, что сболтнул лишнее.

Я спросила Алекса, не будет ли он возражать, если я открою окно. На практике убедилась: открытое окно вселяет в пациентов уверенность, что они не в ловушке, выход есть, если вдруг возникнет необходимость, пусть даже для того, чтобы выбраться из этих окон, потребуется высокая лестница и ловкость Человека‑Паука. Он кивнул, глубоко вдохнув. Уже расслаблялся. Это хорошо.

Я села, скрестив ноги на полу, выложенном разноцветной мягкой плиткой, достала из сумки блокнот и ручку. Алекс переминался с ноги на ногу, глядя на Майкла, сидевшего на стуле в другом конце комнаты.

– Не будешь возражать, если я стану кое‑что записывать по ходу нашей беседы, Алекс?

Он устроился поудобнее, скрестил ноги, положил руки на лодыжки и кивнул.

– Я тоже кое‑что записываю.

– Ты? – поинтересовалась я. – Рассказы? Стихи? Ведешь дневник?

На третьей моей попытке его глаза ярко вспыхнули.

– Я веду дневник. Записанное позволяет мне лучше понять смысл.

Я подняла блокнот, но Алекс смотрел в угол, глубоко задумавшись.

– Откуда он у вас? – спросил он, уставившись на мой шрам.

– Ерунда. – Я провела рукой по неровной канавке, тянувшейся со щеки на шею, напоминая себе, что эмоции надо держать в узде. – Ты когда‑нибудь падал с велосипеда?

– Однажды я поцарапал колено. – Долгая пауза, Алекс словно вспоминал тот давний случай: – Почему вы носите на шее горловину флакона?

Он смотрел на серебряный талисман, висевший на цепочке. Я приподняла его.

– Это не горловина флакона. Я называю его «SОS‑талисман». Он подскажет людям, что делать, если у меня вдруг случится анафилактический шок.

Алекс повторил слова «анафилактический шок».

– Что это?

– У меня аллергия на орехи.

Его синие глаза округлились.

– Даже на арахис?

– Да.

Алекс задумался.

– И на ореховое масло?

– На него тоже.

Он склонил голову набок.

– Почему?

– Моему организму они не нравятся.

Теперь он смотрел на меня более пристально, словно пытался определить, не взорвусь ли я в следующий момент, не отращу ли вторую голову.

– А что произойдет, если вы съедите, к примеру, «Сникерс»?

«Вероятно, не смогу дышать», – подумала я, ответив:

– Сразу засну.

Его глаза стали еще шире.

– Вы храпите?

Я громко рассмеялась.

– Майкл говорил мне, что ты знаешь смешные анекдоты. Я люблю анекдоты. Расскажешь мне свой самый любимый?

Алекс посмотрел на меня, словно раздумывая, потом медленно покачал головой.

– Не могу. У меня слишком много самых любимых.

Я выдержала паузу, прежде чем предложить:

– Хочешь, я расскажу тебе один из моих любимых?

– Нет, я знаю, какой расскажу. – Алекс откашлялся. – Согласно статистике, из каждых семи гномов весельчак только один.

Мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, но уж когда поняла, так смеялась, что лицо Алекса засияло, будто китайский фонарик.

– Этот я не записывал, – добавил он.

– Ты записываешь свои анекдоты?

– Это нужно для пьесы, в которой я играю. У меня роль Горацио.

– Ты играешь в «Гамлете»?

Алекс рассказал мне, что пьеса – современная версия шекспировской, выступать он будет через несколько недель в оперном театре, и спросил, не хочу ли я прийти.

– С удовольствием, – ответила я. – Готова спорить, твоя мама тобой гордится. Ты делился с ним своими анекдотами?

Он кивнул, и лицо его стало грустным.

– Она не смеялась очень, очень давно.

– Иногда по людям не видно, что они смеются, – заметила я. – Потому что смеются они неявно.

Он задумался, но я заметила, как его правая рука поползла к воротнику рубашки и подергала его, словно он вдруг стал узок.

– Вы хотите сказать, людям свойственен внутренний смех? – наконец спросил Алекс. – Внутренний смех, как внутреннее кровотечение?

Такая ассоциация застала меня врасплох. Я молчала, ожидая продолжения.

– Думаю, я знаю, что вы хотели этим сказать. Я смеялся внутри, когда мой отец был еще жив.

Я попыталась развернуть эту тему:

– Что ты под этим подразумеваешь?

Алекс настороженно посмотрел на меня. Его рука не отрывалась от воротника.

– Я делал то, что мне нравилось, когда он приходил, но делал это тихо. Например, писал или рисовал. Когда занимался этим, чувствовал себя счастливым вот здесь, – он прижал кулак к груди, – пусть даже моя бабушка и говорила, что моего отца надо отправить в ад.

Он поднес руку ко рту, будто вновь открыл про себя нечто такое, чего открывать ему не хотелось.

– Все нормально, – заверила я. – Ты можешь так говорить, я здесь не для того, чтобы наказывать тебя.

Алекс кивнул, поерзал по полу.

– Я бегаю, – произнесла я, желая снять напряжение. – Бег делает меня счастливой. – И рассмеялась, но у Алекса вытянулось лицо.

– Я не хочу! – нервно бросил он.

Я склонила голову.

– Чего?

Он посмотрел в угол, словно там кто‑то был.

– Ладно, – решительно добавил он.

Я ждала продолжения. Наконец Алекс слабо улыбнулся. – Руэн просит передать тебе привет.

Я уставилась на него.

– Руэн?

– Руэн – мой друг, – продолжил он без намека на замешательство в голосе, словно мне следовало это знать. – Мой лучший друг.

– Руэн, – повторила я. – Что ж, спасибо. Ему тоже привет. Можешь объяснить, кто он?

Алекс пожевал губу, опустив голову.

– Руэн – необычное имя, – заметила я и добавила: – Руэн – животное.

Он покачал головой, глядя мне за спину.

– Некоторые из них – да, но не Руэн. Он… мы просто друзья.

– Некоторые из них? – переспросила я.

Он кивнул. «Воображаемые друзья», – подумала я.

– Расскажи мне о нем.

Алекс посмотрел на меня, задумался.

– Ему нравится пианино моего деда. И он любит Моцарта.

– Моцарта?

– Но Руэн не может играть на пианино. Говорит, что вы играете.

– Да, я играла на пианино с детства. Моцарт, впрочем, не относится к моим любимым композиторам. Больше всего я люблю Ра…

– Равеля, – буднично закончил Алекс мое предложение. – Руэн говорит, что Равель – швейцарский часовщик.

– Швейцарский часовщик? – Его точность потрясла меня. Равель не одно десятилетие оставался моим любимым композитором. Я сложила руки на груди. Алекс меня удивил.

Он наклонился, словно кого‑то слушая, потом выпрямился и встретился со мной взглядом.

– Он имеет в виду, что Равель писал музыку, будто собирал действительно дорогие часы. – Алекс поднял руки и покрутил воображаемые диски. – Чтобы все шестеренки подходили друг к другу.

Конечно, он мог слышать о Равеле, но все равно подобные знания не могли не удивлять. Алекс заинтриговал меня.

– И откуда Руэн все это знает?

– Ему девять тысяч лет. Он знает очень много, хотя по большей части это такая скука.

– Он тоже рассказывает анекдоты?

Алекс вскинул брови и захохотал.

– Нет, Руэн считает, что мои анекдоты глупые. Он серьезнее Терминатора.

Наверное, на моем лице отразилось недоумение, потому что Алекс с улыбкой продолжил:

– Вы знаете, фильм. С Арни. – И тут же сымитировал голос Арнольда Шварценеггера: – «Это у вас в крови – уничтожать самих себя».

Я хохотнула, достаточно искренне, хотя и отметила необычность интереса мальчика к фильмам, которые появились до его рождения.

– Руэн выглядит, как Арни?

– Нет, но… Он говорит, что вы прелестная.

В голосе Алекса прозвучало удивление, а слово «прелестная» он произнес тише и с легким английским акцентом.

– Ты знаешь, что означает это слово, Алекс?

– Нет, я пропустил большую часть слов на букву П. – Он вновь потянулся к воротнику. – Можем мы поговорить о чем‑то еще? Пожалуйста.

– Говорить мы будем, о чем ты хочешь, – произнесла я, но его голова вдруг яростно замоталась из стороны в сторону.

– Прекрати! – крикнул он.

Я почувствовала, как Майкл вскочил у меня за спиной, и подняла руку, чтобы предотвратить его вмешательство.

– Успокойся, Алекс. – Лицо у него побледнело, глаза стали дикими. – Это Руэн достает тебя?

Теперь он покачивался взад‑вперед, потирал руки, будто собирался разжечь огонь. Я коснулась его предплечья, но он отпрянул.

– Иногда достает, – признался Алекс, немного успокоившись. – Говорит, что он супергерой, но на самом деле он вредина.

– Супергерой?

Алекс кивнул.

– Таким он себя считает.

– А кто в действительности?

Алекс помялся.

– Демон, – просто ответил он. – Мой демон.

Я подумала о записях, которые показывал мне Майкл в моем кабинете. Демоны упоминались, но, судя по дате, тремя годами раньше, когда Алексу было семь лет. Я отметила отсутствие страха в голосе Алекса. Упоминание «демонов» обычно сопровождается агрессивным или злобным поведением, но Алекс сказал об этом совершенно спокойно, как бы между прочим.

– Руэн – персонаж, как тот, которого ты играешь в «Гамлете»?

Он покачал головой. Я дала ему время переосмыслить свои слова.

– Руэн настоящий. Он демон.

– Ты превосходно рисуешь. – Я указала на дом на белой доске. – Можешь изобразить Руэна?

– Каким он выглядит сейчас? – уточнил Алекс.

Он несколько раз глубоко вдохнул, потом встал и неохотно стер дом с доски. Очистив ее, начал рисовать лицо. Пока рисовал, я кое‑что записала: атмосфера беседы, мои мысли по ее ходу, напоминание о том, чтобы проверить, есть ли супергерой по имени Руэн.

– Вот, – сказал Алекс через несколько минут.

Я посмотрела на рисунок и нахмурилась. Автопортрет Алекса, вплоть до очков.

– Это Руэн? – уточнила я.

Он кивнул.

– Но он очень похож на тебя.

– Нет, он иной. Он плохой Алекс, а я хороший Алекс.

Это меня встревожило. Я открыла рот, чтобы спросить: «А что делает плохого Алекса плохим?» – но тут же закрыла, понимая, что подобралась к сердцевине проблем Алекса, к причине появления этого Руэна. И тут требовалась предельная осторожность, следовало понять, какой Алекс для него «хороший», а какой – «плохой».

– Руэн причинял тебе вред?

Он покачал головой.

– Руэн мой друг.

– Понимаю, – кивнула я, пытаясь найти способ выяснить, почему Алекс выбрал демона, чтобы проецировать свои эмоции, является ли Руэн воображаемой фигурой, ответственной за те эпизоды, когда мать причиняла себе вред, и есть ли у Руэна планы убедить Алекса причинить вред себе. Его концепция «плохого» могла включать и самонаказание.

Алекс подошел ко мне и указал на шрам, тянувшийся через линию челюсти.

– Откуда у вас этот шрам?

Я открыла рот, но с губ не сорвалось ни звука.

Он моргнул.

– Руэн говорит, это сделала маленькая девочка, потому что злилась.

«Да откуда он может это знать?» – подумала я.

Я взглянула на Майкла, но тот смотрел через стеклянную дверь на двух врачей, идущих по коридору, отвлекся и не замечал, что происходит. Я повернулась к Алексу. Сердце гулко билось.

– Руэн сказал, что вы причинили вред этой девочке. – В голосе прозвучали вопросительные нотки, недоумение.

Я отчаянно боролась с паникой.

– Руэн объяснил, как я ей навредила?

Алекс посмотрел направо.

– Руэн, – крикнул он, – это некрасиво! – И вновь повернулся ко мне. – Не обращайте на него внимания.

– Что сказал Руэн?

Алекс вздохнул:

– Чушь. Говорит, что она попала в темную, темную дыру, и там была лестница, но вы вытащили ее, и она там осталась.

– Это то, что ты чувствуешь, Алекс? – спросила я, хотя мой голос стих до шепота, доносящегося издалека.

У меня возникло ощущение раздвоенности: одно мое «я» задавало вопросы, которые меня учили задавать, а другому – скорбящей матери – внезапно захотелось протянуть руки и вновь обнять свою маленькую девочку.

Но слишком поздно, Алекс ушел в себя, оборвав контакт. Я наблюдала, как он идет к белой доске, второй раз принимается рисовать дом своих грез.

– Я приду и снова поговорю с тобой завтра, – пообещала я, поднимаясь с пола. Мои руки дрожали.

Но он сосредоточился на рисунке, начав на сей раз с крыльев над домом.

– Как все прошло? – спросил Майкл, когда мы шли по коридору к центральному входу.

Я держалась на три шага впереди, чтобы он не видел озабоченности на моем лице. Чувствовала, как вибрирует в сумке мобильник от сообщений моих подруг, которые, вероятно, очень волновались. Чтобы успокоиться, я пыталась вести отсчет от десяти к нулю, добралась до нуля, но сердце колотилось в груди, в глазах появились слезы. Я чувствовала, как вскрылись раны, вызванные утратой Поппи, понимала: еще чуть‑чуть, и я разрыдаюсь.

– Я проанализирую свои записи и утром встречусь с вами и остальными, – быстро ответила я.

Мы добрались до вестибюля клиники. Майкл остановил меня.

– Доктор Молокова! – голос звучал напряженно.

Я подняла голову, удивленная его тоном. Он провел рукой по длинным волосам, похоже пребывая в замешательстве.

– Пожалуйста, скажите мне, что не собираетесь разрушать эту семью. По моей просьбе с его матерью работает один из лучших психиатров страны…

– Это хорошо, – кивнула я. – Но…

– Что?

– Я думаю, Алекс может представлять опасность для себя. Я бы хотела поместить его в Макнайс‑Хаус для стационарного обследования.

У Майкла вытянулось лицо.

– Пока мы беседуем, тетя Алекса, Бев, едет сюда из Корка. Его можно обследовать и дома, где он будет жить с близкой родственницей…

Внезапно я почувствовала жуткую усталость, отругала себя за отказ от собственного зарока: проводить этот день дома.

– По моему мнению, Алекс может причинить себе серьезный вред, если мы не будем постоянно приглядывать за ним. Честно говоря, я в ужасе от того, что до сих пор он не получал должного лечения. – Впервые за долгие недели перед моим мысленным взором возник тот эпизод с Поппи: мы в ресторане, она с ножом, люди уже поворачиваются и смотрят на нас.

Я повернулась, чтобы уйти, но Майкл схватил меня за руку:

– Я хочу, чтобы мальчику было лучше.

Я посмотрела на него и высвободила руку.

– Тогда позвольте мне выполнить свою работу, – ровным тоном произнесла я и направилась к стоянке такси.

 

* * *

 

Многие родители, с которыми я сталкиваюсь по работе, со слезами признаются в своих тревогах: а не вселился ли бес в их ребенка. Оказаться лицом к лицу с подобной перспективой страшно: в наши дни мы практически не задумываемся о Боге или Сатане, но внезапно странное, пугающее, иногда и с проявлением насилия поведение сына или дочери заставляет задаваться вопросами, которые, казалось бы, никак не могли прийти в голову. Такие вопросы преследовали меня чуть ли не каждый день большую часть жизни Поппи, и, если честно, не думаю, что мне удалось найти правильные ответы. Наблюдая многие годы, как ее поведение меняется к худшему, я устала от специалистов, которые твердили, что моя красивая, умная, чуткая дочь всего лишь гипервпечатлительная, а по мере взросления этот ярлык сменялся набором равнодушных и расплывчатых диагнозов: синдром дефицита внимания, диссоциативное расстройство личности, двуполюсность, синдром Аспергера. Ошибки. Сплошные ошибки, а неправильный диагноз приводил к назначению медикаментов и схем лечения, не приносивших пользы.

После медицинской школы я выбрала своей специализацией детскую психиатрию, подкрепив знания защитой диссертацией. И все благодаря догадке относительно причины такого состояния Поппи: детская шизофрения. Как и Майкл, я хотела, чтобы мы оставались семьей. И это стоило ей жизни.

Сидя в такси, катившем по улицам Белфаста, я слышала ее голос: «Я люблю тебя, мамочка. Люблю тебя». И тут же мысленным взором увидела ее, ясно и четко. Кофейно‑коричневые глаза, сверкающие смехом, густые черные волосы, падающие на плечо. Поппи поворачивалась ко мне, белая кисейная занавеска касалась ее лица. «Дыра ушла». – И она улыбнулась.

Ей было всего двенадцать лет.

 

Глава 5

«Скажи ей, кто я»

Алекс

 

Дорогой дневник!

Сегодня в клинике я встретился с доктором‑женщиной, она задавала много вопросов о Руэне. Я стушевался, когда она спросила о нем. Раньше никому о нем не рассказывал, потому что это касается только нас. Но он попросил представить его, и это совершенно сбило меня с толку. Обычно он шипит на меня, как кот, требуя, чтобы я не распускал язык и прикидывался, будто его не существует, а если я говорю: «Руэн, ты такой обаятельный, неужели ты не хочешь, чтобы я рассказал о тебе всему миру?» – он строит ужасные рожи и отвечает: «Сарказм – всего лишь свидетельство бессилия». Тогда я издаю «пукающий» звук, и он, рассердившись, исчезает.

Когда Руэн появился впервые, он сказал, что хочет быть моим другом: очень уж я выглядел одиноким. Но однажды мы поссорились, и я велел ему уйти, на что он ответил, что не может. Добавил, что его послали изучать меня, поскольку ни он, ни его друзья никогда не встречали человека, который мог видеть демонов. Мол, второго такого просто нет. Встречались люди, которые могли заметить демонов краем глаза, периферийным зрением, но они думали, будто им это чудилось. Я помню, как Руэн разволновался из‑за того, что я могу видеть. Объяснил, что для него очень важно изучать меня, словно я лабораторная крыса. Я заметил, что не хочу, чтобы меня изучали, звучит это, будто со мной что‑то не так, а люди всю жизнь твердили, что со мной что‑то не так. Мне это противно, поскольку все у меня хорошо, и я лишь хочу, чтобы меня оставили в покое. Но Руэн кое‑что пообещал мне, если я позволю ему изучать меня. И я не собираюсь говорить, что именно. Это наш секрет.

У женщины‑доктора большой шрам, типа гарри‑поттеровского, только на щеке, а не на лбу. Она симпатичная, много улыбается, у нее маленькие темно‑карие глаза и длинные волосы цвета шоколадного соуса, когда он выливается из бутылки. На одном зубе скол, и иногда я видел сквозь рубашку ее бюстгальтер. Ее зовут доктор Молокова, но она попросила называть ее Аня. От арахиса Аня засыпает. Я съел несколько орешков после ее ухода, чтобы посмотреть, не усыпят ли они меня. Не усыпили.

Когда Аня спрашивала меня о Руэне, я, наверное, краснел и ерзал по полу. Руэн попросил меня объяснить ей, кто он. Меня это повергло в замешательство. Женщина‑доктор спросила, что со мной. А Руэн повторил: «Скажи ей, кто я». Я и сказал. Она заинтересовалась Руэном, а тот, наверное, встречал ее раньше, потому что кое‑что рассказал мне о ней: она хорошо играет на пианино, ее отец китаец, хотя она никогда его не знала, а у ее мамы было много проблем.

Когда она уходила, у Руэна было такое странное выражение глаз, как у Вуфа, когда он видит Руэна. В них мелькала тревога. Страх. Я спросил, что случилось, но он ответил, что все хорошо, и начал задавать множество вопросов об Ане и о любви. К тому времени меня уже тошнило от вопросов, и я злился из‑за того, что мне приходится оставаться в клинике, хотя нездорова мама, а не я, и никто меня не забирал. Но я ответил на его вопросы, хотя они показались мне очень странными.

– Как чувствуют любовь?

– Тебе надо спросить об этом у девочки. – Но тут подумал о маме, о том, как я ее люблю, и добавил: – Для человека, которого любишь, ты готов на все. – Потом долго смотрел на него и наконец‑то все понял. – Ты любишь Аню.

– Будь уверен, не люблю.

– Любишь. – Я рассмеялся. – Ты в нее втюрился.

Я ощущал огромное удовольствие, получив возможность поквитаться с ним за то, что он безжалостно дразнил меня, твердя, будто я втюрился в Кейти Макинерни, а я всего лишь позволил ей класть свои вещи в мой шкафчик.

Руэн разозлился, исчез так быстро, что раздался хлопок, а я смеялся, пока не заснул.

Когда проснулся, уже стемнело. Крыши домов на противоположной стороне улицы на фоне неба выглядели зигзагообразной спиной динозавра. Я знал, что Руэн в палате, потому что очень замерз, прямо‑таки превратился в мороженую сосиску, хотя на дворе май, а он иногда такое устраивает. Все волосики на руках стояли дыбом. Я спросил:

– Что теперь, придурок?

Он вышел из тени у окна.

– Я хочу, чтобы ты рассказал Ане обо мне все.

Я резко сел.

– Так я прав? Ты действительно втюрился в эту даму, Руэн?

И неожиданно вспомнил о своем отце. Мысленным взором увидел его лицо, расплывчатое, с синими, как у меня, глазами. Так говорила мама. Потом увидел полисмена, он медленно поворачивался ко мне, на его лице одновременно читались злость и испуг.

Руэн хмуро смотрел на меня. Я вырвался из грезы и встретился с ним взглядом.

– Хорошо, Руэн. Я расскажу ей о тебе. Тебя это осчастливит?

Он едва заметно кивнул, словно не хотел шевельнуть головой, и исчез, а я подумал: «Ну и псих».

Эту ночь я провел в клинике, а утром пришла Аня и сообщила, что я могу повидаться с мамой. Сегодня она улыбалась еще чаще, хотя глаза наполняла грусть, и она надела черные квадратные очки. Я не сообщил ей, чего хотел от меня Руэн, потому что мне не терпелось увидеть маму.

– Как ты сегодня, Алекс? – спросила она, когда мы вышли из палаты.

– Я придумал новый анекдот. Как заставить ленивого стоять?

Аня пожала плечами.

– Украсть его стул.

Она рассмеялась, хотя анекдот, похоже, не показался ей смешным.

– Готова спорить, тебе не терпится увидеть маму, – произнесла она, и я кивнул. – Возможно, сегодня она будет выглядеть не так, как всегда. Это ничего?

Я мог только порадоваться, поэтому широко улыбнулся, и мы двинулись дальше. Шли и шли, сворачивая из одного длинного коридора в другой. Я уже думал, что у меня отвалятся ноги, но мы наконец‑то добрались до маленькой комнаты, в которой на белой кровати лежала мама.

Когда я вошел, она даже не посмотрела на меня. Просто лежала с белыми повязками на запястьях и трубочкой, которая втыкалась ей в предплечье. Лицо было таким, будто кто‑то взял ластик и стер с него маму. Потом она повернула голову и улыбнулась мне. Лицо сразу же осветилось, и волосы стали желтыми с черными корнями, и глаза сменили цвет с серого на небесно‑голубой, и даже татуировки на руках и шее прибавили яркости. Кто‑то вытащил кольцо из ее носа, и я это одобрил, потому что с этим кольцом она выглядела, как бык. Я хотел спросить, убрали ли заодно и другое кольцо, с языка, но не стал.

– Привет, любовь моя, – произнесла мама, когда я подошел к кровати. Голос у нее сел. Я немного нервничал из‑за возможного появления Руэна. – Наклонись ко мне, Алекс.

Я наклонился, и она протянула руки и обняла меня. Я почувствовал, какие они холодные и худые.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Бывали дни и получше, – ответила она после долгой, долгой паузы и улыбнулась, но глаза оставались влажными и маленькими. – Как ты?

– Здесь нет телика.

– Безобразие! Ты посмотришь телик, когда вернешься домой.

– Да, но я столько пропущу. – И я, загибая пальцы, стал перечислять программы.

Мама молча смотрела на меня.

– Как лающая подставка для ног?

– Вуф в порядке, – ответил я. – Хотя, кто его кормит, мама? Он не голоден?

На лице мамы отразилась тревога. Тут Аня подошла к кровати и коснулась пальцами руки мамы.

– Я Аня Молокова, – произнесла она, голос вдруг стал успокаивающим и добрым. – Консультант из Макнайс‑Хауса. Я здесь, чтобы заботиться об Алексе.

Я хотел сказать, что это ложь, потому что Аня не готовила мне пиццу или лук на гренке. Мама кивнула. Я пододвинул стул к ее кровати, сел, она подняла руку и взъерошила мне волосы.

– Синди, я знаю, что вас продержат здесь еще несколько недель.

– Правда?

– Я бы хотела, чтобы Алекс какое‑то время провел в моей клинике, я могла бы обследовать его.

Мамино лицо напряглось.

– Обследовать на предмет чего?

Аня посмотрела на меня.

– Может, нам лучше обсудить это наедине?

– Нет! – возразила мама. – Речь о нем, поэтому он должен присутствовать.

Аня тоже села рядом с кроватью, сняла черные очки, протерла их подолом белой рубашки.

– В свете последних событий я думаю, у Алекса, вероятно, заболевание, которое требует продолжительного и всестороннего обследования. Полагаю, пребывание в Макнайс‑Хаусе в его интересах.

– Там же лечат чокнутых, – произнесла мама.

Аня улыбнулась. Совершенно искренне.

– Отнюдь. Там ведется очень важная работа на благо семей и региона.

Мама насупилась.

– В последний раз какая‑то женщина в костюме пыталась отобрать у меня Алекса.

Мама и я посмотрели на Аню. Я обратил внимание, что и она в брючном костюме. Аня сглотнула.

– Если бы мы собирались это сделать, мне бы потребовалось ваше согласие…

– Что ж, вы его не получите! – Голос мамы задрожал, и я сжал ей руку. Она посмотрела на меня и улыбнулась. – Я скоро выберусь отсюда, обещаю.

– Из Корка приехала ваша сестра, Бев, – мягко добавила Аня. – Она позаботится об Алексе. Если вы разрешите Алексу побыть в Макнайс‑Хаусе, на субботу и воскресенье Бев сможет забирать его…

У мамы округлились глаза.

– Бев здесь?

Аня кивнула.

Мама закрыла лицо рукой и заплакала.

– Я не хочу, чтобы она увидела меня в таком виде. – И начала приглаживать волосы, торчавшие в разные стороны, словно через них пропустили электрический ток.

– Она придет к вам, когда вы будете к этому готовы, – успокоила Аня. – Все понимают, что вам нужно время. Днем я отвезу Алекса домой, но если вы не хотите, чтобы он побыл в Макнайс‑Хаусе, позвольте мне приезжать к нему каждый день на следующей неделе, чтобы мы могли пообщаться.

«Могли пообщаться» Аня произнесла так, будто под этим подразумевалось нечто гораздо более серьезное. И у мамы, похоже, сложилось такое же впечатление. Она впилась взглядом в Аню.

– Вы хотите говорить с ним обо мне?

Аня взглянула на меня.

– И о другом тоже.

Потом она встала и сказала, что пойдет узнать, разрешат ли мне медсестры посмотреть телевизор. Вышла из палаты, но я не смотрел на маму, поскольку в этот самый момент появился Руэн, и я подпрыгнул на три фута.

– Что теперь не так, Алекс? – спросила мама.

Я промолчал. Нервничал, потому что Руэн принял образ Монстра. И смотрел не на меня, а на дверной проем. Я пытался разглядеть, на кого он смотрит, но видел только дверь. Руэн разозлился до такой степени, что рычал. Вскоре он исчез.

Аня вернулась и сообщила, что смотреть телевизор мне разрешили. Заметила, что мама расстроена, а я свернулся калачиком на полу.

– Что случилось? – обратилась она к маме, но та лишь покачала головой и что‑то пробормотала себе под нос.

– Телик я могу посмотреть прямо сейчас? – спросил я и встал, увидев, что Руэна нет.

Аня улыбнулась:

– Иди за мной.

Я пошел и оказался в вонючей комнатушке, где стоял крошечный телик, мне еще таких видеть не доводилось, и по всем каналам бежали желтые линии помех. Через пять минут Аня вернулась, улыбаясь, и сказала, что я вновь могу повидаться с мамой, но ненадолго, потому что она очень устала.

Я сел рядам с мамой, и какая‑то женщина принесла поднос с едой. Маме есть не хотелось.

– Ты будешь, Алекс? – спросила она.

Я кивнул и накинулся на бобы и картофель.

– Вы знаете, что Алекс занят в спектакле? – обратилась мама к Ане.

– Да. В «Гамлете». Вы, наверное, очень им гордитесь.

Я почувствовал, что мама смотрит на меня.

– В его возрасте я едва могла читать. Он – лучший в классе по английскому языку и литературе. Это он взял не от меня, будьте уверены. Он такой умный, – долгая пауза, я успел подтереть гренком остатки подливы. – Иногда я думаю, что тяну его назад, – услышал я голос мамы, очень тихий.

– И чем, по‑вашему, вы тянете его назад? – поинтересовалась Аня.

Мамино лицо вновь побледнело.

– Полагаете, для ребенка, который начинает, как я или Алекс, есть хоть какие‑то шансы в этой жизни? Или считаете, что было бы лучше, если бы я вообще не родилась?

Аня переводила взгляд с меня на маму. Потом наклонилась вперед и взяла мамину руку.

– Я думаю, некоторые из нас сталкиваются в жизни с серьезными проблемами. Но уверена, со всем как‑то можно справиться.

Мама погладила меня по щеке. От ее взгляда желудок у меня скрутило, и я не смог доесть гренок. Заметил стоявшего в дверях Руэна, но даже не посмотрел на него.

 

* * *

 

Тетя Бев – мамина сестра, хотя совершенно не похожа на нее. Собственно, никто и не подумает, что они сестры. Бев старше мамы на одиннадцать лет, десять месяцев и два дня, но выглядит моложе. У нее нет татуировок, за исключением черного завитка на левой лодыжке (по ее словам, это случилось, когда она «упала с дуба на Корфу»). Бывает, странно изъясняется, может сказать: «И вам тем же концом по тому же месту». Волосы у нее короткие и седые, как шерсть Вуфа, а на работе Бев целый день сует фонарик в уши и рты людей. На шее носит цепочку с золотым крестиком, хотя она не католичка, и в ее присутствии я никогда не произношу имя Лоренс, потому что так звали ее мужа, который украл у нее все деньги. Поселившись в моем доме, она прежде всего установила в дверной арке гостиной перекладину для занавески в душевой. Я смотрел на нее несколько минут, задаваясь вопросом: а вдруг ночью мозги моей тетушки вытекли через уши?

– Для этого, – объяснила она, сообразив, почему на моем лице такое недоумение. Откинула голову назад, схватилась за перекладину обеими руками и начала ими перебирать, продвигаясь вперед. И я не сразу заметил, что ее ноги не касаются пола.

– Ох! – вырвалось у меня, хотя я так и не понял, зачем ей это нужно.

Бев рассмеялась, спрыгнула вниз, а потом я увидел, что она зацепилась за перекладину ногами и повисла, как летучая мышь. То есть в нашей семье сплошь сумасшедшие.

Этим утром она поднялась в мою комнату и постучала в дверь. Я заметил, что дыхание у нее ровное и спокойное, и спросил:

– Почем ты не дышишь, как старая собака?

Тетушка недоуменно посмотрела на меня и поинтересовалась, что это значит. Я ответил, что мама всегда так дышит (я вывалил язык и тяжело задышал: хых‑хых‑хых), если поднимается на третий этаж. Морщины на лбу Бев разгладились, она засмеялась и поиграла мышцами рук. Я подумал, что для женщины это странно, хотя мышцы выглядели крепкими и напоминали луковицы в чулке.

– Если трижды в неделю заниматься стенолазанием, три этажа – сущий пустяк. – Она похлопала себя по бицепсу.

– Стенолазанием? Ты возьмешь меня с собой, когда полезешь в следующий раз?

– Конечно, – ответила Бев. – Надо только найти стену поблизости. Я уже давно здесь не живу и не знаю, где она находится.

– Стена есть за входной дверью.

Тетушка закатила глаза.

– Эта не та стена, про которую я говорю. – Потом она долго мерила меня взглядом, ее глаза напоминали леденцы. – В чем, во имя Марии и Иосифа, ты ходишь, Алекс?

Я посмотрел на свою одежду. Забыл закатать брюки.

– В костюме.

Тетя Бев громко рассмеялась, и ее смех напоминал уханье филина.

– Дорогой мой, нам надо пройтись по магазинам.

Прежде чем я успел ответить, она потащила меня вниз, чтобы покормить, и не позволила резать лук, опасаясь, что я могу порезаться.

– Но бабушка научила меня его резать, – возразил я, и внезапно она погрустнела и отвернулась к окну. Начался дождь.

– При бабушке твоей маме было лучше? – тихо спросила Бев.

Я пожал плечами.

– Думаю, да. Но бабушка не любила моего отца, и это огорчало маму. – От мыслей о бабушке все тело закоченело, и мне показалось, что холод здесь ни при чем.

– Мне действительно недостает бабушки.

– Мне тоже, Алекс.

Когда я посмотрел на тетю Бев, ее лицо расплывалось, а наше дыхание висело в воздухе, словно дым.

 

Глава 6

Замалчивающиеся потери

  Я проснулась поздно и обошлась без утренней пробежки. Мышцы ног, спины, шеи… Когда я переехала в Эдинбург на учебу в медицинской школе, люди всегда спрашивали: «Каково это, вырасти в Северной…

Глава 7

Призрак

  Дорогой дневник! Ладно, у меня есть новый анекдот, который я рассказал этим вечером, и все смеялись, хотя Джо‑Джо сказала, что он…

Глава 8

Охота на демона

  Вчера мне представилась возможность встретиться с Джо‑Джо Кеннингс и… – Это одна из причин, по которым я так старалась пробить этот проект, – объяснила она, показывая мне зал и сцену.

Глава 9

Невидимость

  Дорогой дневник! Преступник убегает из тюрьмы, прорыв тоннель, который заканчивается на детской площадке. Выбравшись из него, начинает…

Глава 10

Тонкая грань веры

  Во время моей встречи с Алексом я познакомилась с его опекуншей, тетей… – Жаль, что я не приехала раньше, – повторяет Бев, и ее лицо дергается, когда она смотрит на разбитое окно в кухне…

Глава 11

Сбор клубники

  Дорогой дневник! Итак, человек заходит в кабинет врача с морковкой в носу, огурцом в одном ухе и бананом – в другом. «Помогите! –…

Глава 12

Картины

  Утром я делаю обход пациентов Макнайс‑Хауса. Самая младшая – Кайра, ей… – Смотри, – говорит она, ее глаза цвета лесного ореха широко раскрыты, когда она подводит меня к большой картине на…

Глава 13

Нелучший друг

  Дорогой дневник! Осталось три раза поспать до премьеры «Гамлета» в Большом оперном театре. Мне там нравится. Зал весь красный, и на…

Глава 14

Туманы разума

  Вчера я встречалась с Синди, чтобы расспросить о домашней жизни Алекса и о его… Что касается самой Синди, я с радостью узнала, что ее лечащий врач – Труди Мессенджер, одна из самых опытных, а…

Глава 15

Величайшая мечта всех времен

  Дорогой дневник! Сандвич заходит в бар и говорит: «Пинту «Гиннесса», пожалуйста». Бармен отвечает: «Извините, у нас еду не…

Глава 16

Горькая сторона свободы

  Погода заметно улучшилась, и перерыв на ленч я провела, сидя на траве перед… Теперь же мое возвращение совпало с началом установления в Северной Ирландии настоящего мира. Что еще лучше, старые…

Глава 17

«Помни меня»

Алекс

 

Дорогой дневник!

Я не сделал этого сам, но все думают, будто сделал, и меня это злит. Не знаю, как это произошло. Я пребываю в замешательстве. Руэна рядом не было, а Бонни только кричала. Приехала «Скорая помощь», меня положили на носилки и увезли. На улице толпились люди, но хватало и демонов.

И врачи в больнице спрашивали и спрашивали: «Алекс, ты сделал это сам? Ты бросился на стену? Ты ударил себя в лицо?» – и так далее, а когда я им не отвечал, они спрашивали, почему я это сделал.

Но кое‑что еще более странное случилось вечером, когда я находился на сцене.

Начну с самого начала. Все шло, как в самый безумный день репетиций, или, пожалуй, не весь день, а только три последних часа до подъема занавеса. Джо‑Джо потела и ругалась, и все забывали текст. Кейти не появилась, мы тревожились, и наконец Джо‑Джо усадила нас и сообщила, что с Кейти произошел несчастный случай и Гамлета сыграет Аойфа. Я вспомнил, что Руэн просил меня сделать с матерью Кейти, и огорчился. Он был прав. Если бы я его послушался, сегодня играла бы Кейти.

Потом Джо‑Джо выяснила, что приезжает режиссер по подбору актеров, и занервничала еще сильнее. «Ее зовут Роуз Мерделл», повторила она и предупредила, что при встрече мы должны правильно произносить ее имя и фамилию, а то получится неудобно. «Если она подойдет к вам, – инструктировала нас Джо‑Джо, – пожмите ей руку, похвалите ее наряд и упомяните, что хотели бы поехать на кинопробы. – Она выглядела так, будто может хлопнуться в обморок. – Кто‑то из вас, возможно, снимется в фильме!»

Я посмотрел в зеркало, которое висело передо мной. Подумал: «Как же это будет круто», – и решил, что обязательно буду играть в фильмах со всеми знаменитыми друзьями Джо‑Джо, а став действительно знаменитым, приеду в Белфаст и организую театральную труппу для детей, как Джо‑Джо. Но тут же на меня навалилась тоска, и я почувствовал, как сдавило грудь. Никогда мне не играть в фильме. Я всего лишь Алекс из Белфаста, у которого безумная мать.

Джо‑Джо усадила нас в кружок на сцене. Мы скрестили ноги, положили руки на колени и принялись выводить «Ам!». Тоска исчезла, я начал смеяться. Потом с подачи Лиама «Ам» сменился «Бамом», «Бомом» и, наконец, «Комом». Тут уж смеялись все.

Джо‑Джо сказала, что наняла профессиональных визажистов и гримеров, чтобы все поняли, что это настоящий театр, а когда заиграл оркестр, мне от волнения стало дурно. Я помнил, что в пьесе нас более двадцати, но никак не мог осознать, что я – часть такого клевого проекта. Но вскоре почувствовал, как меня словно окатила теплая волна морской воды, и решил, что все будет хорошо.

Но секундой позже по мне прокатилась другая волна, уже ледяная, и я подумал: «А если все пойдет не так?»

И сразу же заметил Руэна. В образе Старика он вышагивал по авансцене, оглядывая большой черный рояль, который только что выкатили. И я видел, что рояль ему очень нравится. Он заглядывал внутрь, где струны, и трогал своими жуткими руками клавиши.

Едва поднялся занавес, нервозность сняло, как рукой. Я закрыл глаза и сказал себе: «Я Горацио», – и тут же забыл про все, что произошло раньше. Понизил голос и вспомнил слова Джо‑Джо о важности роли Горацио для всей истории о Гамлете.

Оркестр перестал настраивать инструменты, люди, которые только что оживленно болтали в зале, замолчали, стало так тихо, словно все они вдруг разошлись по домам. Сцену подсветили. Все, кто стоял за кулисами, напряглись.

Со сцены донеслись шаги и голоса. Я услышал, как Лиам произносит свою реплику.

– Пришел тебя сменить, болван. Уж полночь миновала.

Настал мой черед выходить на сцену. Я оглядел свой костюм – солдатскую форму, сверкающие зашнурованные ботинки, нашивки с указанием «горячих точек», где я вроде бы побывал и доказал свою храбрость. На спине у меня висела деревянная винтовка, черные пятна и полосы разрисовывали лицо. Я глубоко вдохнул. И вышел под свет прожекторов.

– Франциско… куда ты пошел? – громко спросил я и повернулся лицом к зрительному залу, но не мог никого разглядеть, хотя знал, что все места заняты.

Яркий свет бил в глаза, и казалось, что кроме меня и Лиама в театре никого нет. Изображение друга Джо‑Джо появилось на противоположной стене. Оно напомнило мне Руэна, потому что выглядело настоящим человеком, но сквозь него просматривалась стена. Оркестр заиграл очень громко, противно заскрипели скрипки. Я произнес свою реплику:

– Теперь, когда я вижу его собственными глазами, я вам верю. Он настоящий».

Но, взглянув на изображение на стене, заметил, что оно изменилось. Теперь на мужчине черная балаклава и черная куртка. Я задаюсь вопросом, может, кто‑то поменял бобину в проекторе. Мужчина просто стоит, держит в руке пистолет.

Аойфа вышла на сцену в костюме Гамлета, посмотрела на призрак и потянулась, чтобы прикоснуться к нему.

– Он мой отец! – воскликнула она. – Он мой отец! О, Гамлет, прародитель, любимейший отец, тезка… скажи мне, почему ты здесь?

Призрак повернулся и посмотрел на Аойфу. Голос знаменитого друга Джо‑Джо заполнил зал.

– Меня убил тот самый предатель, женившийся на твоей матери…

Аойфа смотрела на призрака, который говорил, что она должна отомстить за его смерть. Она была испугана и жалась ко мне, а у меня одеревенело все тело.

– Помни меня, Гамлет.

Я взглянул на призрака. Он поднял пистолет, и тут сцена, и туман, и изображение знаменитого друга Джо‑Джо в роли призрака, и зрители исчезли. И я уже не был Горацио.

– Помни меня…

Аойфа больше не стояла рядом со мной. Сцена исчезла, и я не видел темного моря лиц. Вместо этого очутился на обочине сельской дороги, возможно, в Северной Ирландии. За спиной находился ряд каменных магазинчиков, церковь и почтовое отделение. Какие‑то женщины катили коляски по тротуару, и маленькая девочка в желтом платье стояла у двери магазина, ела из пакета чипсы и бросала крошки голубям. Черная мостовая блестела, словно после дождя. Два полисмена стояли по сторонам дороги, один старый, другой молодой. Патрульный автомобиль припарковался у меня за спиной. «Это полицейский КПП», – подумал я. Я видел камеру, установленную на автомобиле и направленную на полицейских.

Синия машина приближалась по дороге к КПП. «Наслаждайся ими, пока они маленькие, – сказал полицейский, который стоял с другой стороны дороги. – Потом они начинают брать у тебя автомобиль и высасывать деньги». Молодой полицейский заметил направляющуюся к ним синюю машину и вышел на проезжую часть, подняв руку.

Синяя машина приближалась, и я видел, что на переднем сиденье два человека. Водитель – такой маленький, что его голова едва поднималась над рулем, но, когда машина приблизилась, я заметил, что он старый и лысый, и седые волосы лишь островками растут на затылке. Лицо второго мужчины скрывала черная балаклава. Я почувствовал, как участилось мое дыхание и гулко застучало сердце, потому что я знал, кто он.

Мой отец.

Полисмен, который стоял посреди дороги, что‑то прокричал второму. Тот достал рацию и начал что‑то в нее говорить. Полисмен, стоявший на проезжей части, потянулся к кобуре, чтобы достать из нее пистолет, и тут синяя машина остановилась, мой отец выпрыгнул из нее и наставил пистолет на полисмена.

Все произошло очень быстро, и я подумал, что на мгновение отвлекся и что‑то пропустил. Женщина, катившая коляску, закричала и вбежала в почтовое отделение. Кто‑то выскочил из магазина, схватил маленькую девочку, которая кормила голубей, и скрылся за дверью, захлопнув ее за собой. Еще один мужчина просто застыл, будто превратился в лед. Молодой полисмен поднял руки.

– Не стреляй! – крикнул он, в его голосе слышалось предупреждение – не страх, но я находился достаточно близко, чтобы видеть его лицо, потное и напряженное.

Второй полицейский уже достал пистолет и нацелил его на моего отца. Я очень испугался.

А мой отец – нет. Он не отрывал взгляда от полисмена, стоявшего посреди дороги, и я видел, что глаза у него такого же цвета, как и у меня, но в мою сторону он так и не посмотрел.

– Поблизости еще один патруль, – сказал полицейский постарше, по‑прежнему держа на мушке моего отца. – Не надо этого делать, приятель. Далеко вам не уйти.

Мой отец взглянул на водителя, словно решил о чем‑то спросить его, и в ту же секунду полисмен постарше выстрелил в моего отца, но пуля пролетела мимо и разбила лобовое стекло синей машины. Мой отец развернулся и прицелился. Молодой полицейский выхватил пистолет, но отец успел выстрелить первым.

Я это видел, как в замедленной съемке.

Мужчина, который застыл на месте, выронил банку с колой.

Голуби взлетели в воздух.

Небо отскочило от мокрой дороги.

Полицейский повернул голову в мою сторону. Губы как‑то странно искривились, лицо расплылось. Кровь выплеснулась изо лба красным рогом.

Мой отец повернулся, и я услышал еще один выстрел. Он треснул, как рождественская хлопушка, только гораздо громче, и от грохота меня замутило. Второй полицейский взмахнул руками, его колени подогнулись, и он упал. А когда я посмотрел на моего отца, он уже сидел в синей машине. Водитель резко нажал на газ, взвизгнули, проворачиваясь, покрышки, и автомобиль умчался.

Подняв голову, я увидел, что нахожусь не рядом с полицейским КПП и не на сцене. Каким‑то образом оказался в гримерной перед зеркалом, военную форму уже снял, оставшись только в трусах и черных ботинках. Лицо влажное, рот красный, меня трясет. Я поднял руку, и она тоже тряслась. По ней текла кровь. Кто‑то стоял позади. Бонни Николлс.

– Алекс, – прошептала она. – Что случилось?

Я осмотрел гримерную. Она выглядела так, будто в ней устроили погром. Туалетный столик перевернули, стекло на одной большой фотографии, висевшей на противоположной стене, разбили. Мой шкафчик открыли, вышвырнув на пол его содержимое.

– Что случилось, Бонни? – спросил я, но, прежде чем она успела ответить, ноги у меня стали ватными, я услышал ее крик, а потом все провалилось в темноту.

 

* * *

 

Очнулся я в больнице, уже в другой одежде, и все тело болело, словно меня топтали динозавры. Медсестры дали мне какие‑то таблетки, и они ослабили боль. Один глаз у меня заплыл, а нос так распух, что всякий раз, когда я говорил: «Я этого не делал», – звучало это как: «Я етофо не елал». Вскоре появился врач, который хотел знать, почему мне нравится рисовать скелеты. Я так разозлился, что начал плакать, и увидел, как он записал в блокнот «приступы злости».

Позже пришли Аня, Майкл и тетя Бев. Увидев их, я ощутил такое облегчение, что расхохотался. Тетя Бев сначала удивилась, но потом тоже рассмеялась, хотя чувствовалось, что она расстроена.

– Вы выглядите, как королева, – поделился я с Аней, хотя просто хотел сказать, что она выглядит мило.

В больницу Аня пришла в белом платье, волосы забрала наверх, отчего шея выглядела длинной и грациозной, и накрасилась. Она улыбалась, но ей, похоже, хотелось плакать.

– Что случилось, Алекс? – спросила она. – Это сделал Руэн?

Майкл закрыл дверь, Аня просмотрела какие‑то бумаги, написанные другими врачами обо мне, и начала задавать новые вопросы, но меня тянуло в сон, и я хотел только гренки с луком и чашку чая.

– Вы знаете, что произошло? – обратился я к Ане.

– Мы надеялись услышать это от тебя.

Я прижал ладони к глазам и несколько раз глубоко вдохнул. Чувствовал себя разбитым. Подумал: «Может, я действительно рехнулся?»

Отняв руки от глаз, осознал, что произнес эти слова вслух. И Майкл, и Аня как‑то странно смотрели на меня. После долгой паузы Аня спросила:

– Сегодня ты расстроился из‑за мамы, Алекс? Или что‑то случилось на репетиции?

Я открыл рот, чтобы рассказать ей о полисмене и стрельбе и что я видел своего папу, но, когда начал говорить, ни единого слова с губ не слетело, только рыдания, и я так сильно расплакался, что сотрясалось все тело и начала болеть спина.

Тетя Бев села на кровать рядом со мной и взяла меня за руку. Потом обняла и долго прижимала к себе.

– Это был несчастный случай? – очень тихо спросила она. – Или ты сделал это сам? Мы все хотим помочь тебе.

В этот момент появился Руэн. В образе Призрачного Мальчика. Я вздрогнул, и Аня тут же спросила, что не так. Руэн встал у изножья кровати и уставился на меня. Взглядом «Алекс глупый».

– Я не глупый! – крикнул я.

– Все хорошо, Алекс, – произнесла Аня, но я покачал головой, потому что обращался не к ней.

В тот момент я ненавидел глаза Руэна, они стали больше, чем у обычного человека, выпучились, напоминая два куска угля, да еще и видели меня насквозь. Я снова закрыл глаза руками.

– Скажи им, что это сделал ты. – Руэн кивал и улыбался.

По интонациям получалось, что он не командует, а дает полезный совет, словно знал что‑то такое, чего не знал я, и его предложение пойдет мне на пользу.

– Это сделал я.

Тетя Бев чуть отодвинулась от меня, а Аня и Майкл так переглянулись, что я пожалел о своих словах. Мне хотелось, чтобы тетя Бев вновь обняла меня. Мне хотелось спросить Руэна, почему он убеждал меня сказать именно это.

– Мы можем отложить разговор об этом до утра? – спросил я. – Сейчас я очень устал.

Аня подошла, присела на корточки, чтобы наши глаза оказались на одном уровне:

– Это сделал ты, Алекс? Или Руэн?

Руэн выглядел злым. Я вновь подумал о полицейском КПП.

– Мой папа сделал что‑то очень, очень плохое, – медленно проговорил я, и лицо Ани изменилось, будто она увидела нечто, чего не замечала прежде.

– Твой папа причинял тебе боль, Алекс? – спросила она.

Я покачал головой.

– Он причинял боль твоей маме?

– Нет.

– Что же он сделал?

Мне вдруг стало стыдно, что противоречило здравому смыслу, поскольку моей вины не было. Но я все равно боялся, что Аня разочаруется во мне.

– Может, тебе лучше рассказать, когда выспишься? – предложила она, и мне захотелось расцеловать ее, потому что я действительно очень устал, все тело болело, и разум словно затянуло густым туманом.

Я кивнул, лег и закрыл глаза. Убедившись, что они ушли, я спросил Руэна:

– Почему ты хотел, чтобы я им это сказал?

Он стоял у окна, спиной ко мне, словно кого‑то высматривал. Не ответил, когда я повторил вопрос. Я начал злиться на него.

– Почему ты велел мне солгать?

Руэн повернулся, наклонился ко мне, едва не касаясь моего лица своим. Его дыхание заставило подумать о мясной лавке в жаркий день. Я отвернулся.

– Но ты сделал это сам, Алекс, – прошептал Руэн. И теперь он выглядел совсем не сердитым, казалось, жалел меня. – Бедный Алекс. – Руэн достал из кармана шарик для пинг‑понга, принялся бросать в стену и ловить. – Ты этого не осознаешь?

– Не осознаю что?

– Что все это сделал ты?

– И как я это сделал? – спросил я, и слова болью отдавались в груди. – Как я мог поднять себя и бросить в комод?

– Разве ты не спал в это время?

– Я готовился к третьему акту…

Руэн перестал бросать шарик и склонил голову, будто только что сообразил, что к чему.

– Или тебе снилось, что ты готовишься к третьему акту?

В голове у меня уже все смешалось. Я очень хотел спать.

– Сейчас мне надо поспать, Руэн, – произнес я.

Он кивнул.

– Обещаю не рассказывать об этом твоей матери.

Я подумал: «Но мама даже не подозревает о твоем существовании», – но промолчал, потому что мне не хотелось, чтобы мама узнала о случившемся, если я действительно все это сделал. Она бы огорчилась. И меня радовало, что Руэн согласен со мной: это надо держать в секрете.

– Ты думаешь, у мамы все хорошо? – спросил я.

– Уверен. Хочешь, чтобы я убедился, что она в полном порядке?

Я кивнул и ощутил облегчение.

– Да, пожалуйста, очень хочу.

Руэн улыбнулся и перегнулся через меня.

– Могу я попросить тебя кое‑что для меня сделать?

– Конечно.

– Я хочу, чтобы завтра утром ты задал Ане вопросы, которые я тебе продиктовал. Сделаешь это для меня, Алекс? Буду тебе очень признателен.

– Хорошо.

И после этого я уже ничего не помню, потому что заснул, и мне всю ночь снилась бабушка.

 

Глава 18

Вопросы Руэна

  Последняя передряга с Алексом – шок, и это еще мягко сказано. Я вернулась на свое место в Оперном театре, когда Алекс утешал Гамлета, огорченного поспешной женитьбой его овдовевшей…

Глава 19

Побег

Алекс

 

Дорогой дневник!

В аквариуме[24]две рыбки. Одна поворачивается к другой и спрашивает: «Ты знаешь, как рулить этой штуковиной?»

 

* * *

 

Полагаю, мне больше не нужно придумывать анекдоты: я не буду играть Горацио, находясь в больнице, а врачи уверены, что до конца недели меня не выпишут. Хотя утром тетя Бев рассказала мне кое‑что хорошее, и настроение у меня сразу улучшилось. Она пришла с синей лентой на голове и в тонкой синей жилетке с логотипом Супермена на груди, и я подумал, что для женщины это странно. Лицо раскраснелось, блестело от пота, и она пила воду из зеленой пластиковой бутылки.

– Ты лазала по стене? – спросил я.

– Извини, Алекс. – Она села так близко, что я уловил запах пота. – Я знаю, ты хотел бы уйти со мной. Обязательно тебя возьму, как только выпишешься. – Тетя Бев посмотрела на часы. – Хочешь со мной на ленч?

– Они мне разрешат? – радостно спросил я.

– Боюсь, за территорию больницы тебя не выпустят. – Она достала из‑под кровати мои туфли. – Но мы можем пойти в столовую на этом этаже.

Я поднялся. Еще нетвердо стоял на ногах, но тетя Бев поддерживала меня за локоть и помогла обуться.

– Перед спектаклем я поговорила с режиссером по подбору актеров, – сообщила она, пока мы медленно шли к столовой. – Роуз. Так ее звали. Как выяснилось, у Роуз сильный синусит.

Я поднял голову и увидел, что у тети Бев довольное лицо, будто она собирается сказать мне нечто очень крутое.

– Что такое синусит?

– Отвратительная болезнь, при которой такое состояние, словно тебе неделю молотили по лицу кулаками.

– Ты ударила Роуз по лицу? – воскликнул я.

Тетя Бев заухала. Так она смеялась.

– Нет. – Она нажала квадратную серебристую кнопку, открывшую дверь в столовую. – Речь о том, что у нее болезнь, которую я умею лечить.

Мы остановились в дверях, оглядывая столы и стулья. Я порадовался, что столовая практически пуста, а еда на полках холодильника с прозрачной дверцей выглядела привлекательнее той, что приносили на подносе. Тетя Бев взяла меня за руку, и мы двинулись к угловому столу под большими часами с картинкой мороженого, приклеенной под циферблатом.

– Я рассказала Роуз о тебе, что ты восходящая звезда. Этот Квентин Тара‑как‑его‑там порадуется такому артисту. – Она села на металлический стул напротив меня и цокнула языком. – А потом я послала ей первоклассный флакон‑ирригатор для промывания носовых пазух. Бесплатно.

Я не очень понял, о чем речь, но от ее улыбки сердце у меня забилось быстрее. И я почувствовал, что могу вдыхать глубже, чем раньше. Тетя Бев открыла меню с пластмассовыми корочками и принялась читать.

– Что будешь, Алекс? Печеный картофель с бобами и сыром? Как насчет омлета? Его можно заказать с беконом и перчиками.

Я покачал головой.

– Лук на гренках, пожалуйста.

Тетя Бев отложила меню и посмотрела на меня так, словно ее замутило.

– Правда, Алекс?

Я кивнул, и она погрустнела.

– Знаю, у тебя и твоей матери денег немного, но, пока я здесь, позволь тебя побаловать. Я тебя люблю. Честно. Закажу все, что ты захочешь.

– Лук на гренках, – повторил я. – Самое вкусное блюдо на свете. – И мой желудок громко заурчал.

Тетя Бев улыбнулась.

– Что ж, может, только этого мне и не хватает. Пожалуй, составлю тебе компанию.

Она сказала женщине за прилавком, что мы хотим, и я порадовался, что мы с тетей Бев будем есть одно и то же. Вернувшись за столик, тетя Бев произнесла:

– Хорошо, что у меня в сумке мятные пастилки.

 

* * *

 

После ее ухода я хорошо себя чувствовал, но вскоре настроение стало портиться. Думаю, я огорчил Аню, но не знаю, как и почему. Пытался объяснить ей, что это вопросы Руэна, и наивно ожидал, что она поверит, хотя мне не верит никто. Зачем я вообще рассказывал о нем другим людям? Почему Руэн велел мне сказать, будто я сам нанес себе повреждения, хотя я этого не делал? Когда врачи и медсестры теперь говорят со мной, то они ведут себя так, словно я совсем тупой или ношу с собой нож или иное оружие. Когда спрашиваю о маме, они не смотрят мне в глаза и отвечают: «Незачем тебе волноваться о маме». Или: «А теперь, Алекс, прояви терпение, пока твоя мама выздоравливает. Почему бы тебе не поспать?» Я просто хочу выписаться отсюда и проверить, в порядке ли она.

Какое‑то время я не буду ходить в старую школу. После выписки отправлюсь в новую, место это называется Макнайс‑Хаус. Аня показала мне фотографии и говорила, что мне там понравится, но я сомневаюсь. Оно похоже на больницу, но выглядит роскошным особняком, в котором ожидаешь увидеть слуг и горничных. Пока мне задают домашнее задание, но я чувствую себя так, будто кто‑то приставил пылесос к моей коже и высосал всю энергию. Когда я сажусь, возникает ощущение, что комната покачивается, а голова напоминает огромное пушечное ядро, и мне приходится поддерживать ее руками, чтобы она не свалилась вниз.

Медсестра приносит мне ленч и спрашивает, что я делаю. Я отвечаю: «Моя голова собирается отвалиться». Я думаю, что она рассмеется, но медсестра выбегает из палаты, оставив поднос с ленчем там, где я не могу до него дотянуться. Я слышу, как ее быстрые шаги звучат в коридоре. Посмотрев вниз, вижу, что моя кровать в блевотине, а под ногтями кровь: я расцарапал себе шею. Не помню, чтобы меня тошнило или я царапал себя.

Ощущаю себя кем‑то иным, не похожим на меня.

Проснувшись, вижу, что постель чистая, а рубашка и брюки висят в шкафчике без дверцы, который стоит в углу. За окном проливной дождь – тетя Бев сказала бы, «что с неба сыплются кошки и собаки»[25], и я представляю, как бы это выглядело, если бы на землю действительно сбрасывали котят и ротвейлеров.

Кто‑то заходит в палату. Предполагаю, что это медсестра, и боюсь что‑то сказать: а вдруг она снова напугается? Но поднимаю голову и вижу, что это Руэн. В образе Призрачного Мальчика. Бросает взгляд на дверь, а потом прикладывает палец к губам и говорит мне:

– Ш‑ш‑ш‑ш.

Я киваю, и через секунду в палату заходит врач. Держит в руке планшет с зажимом.

– Как себя чувствуешь, Алекс? – спрашивает он.

– Отлично, – отвечаю я.

Он двумя пальцами берется за мое запястье и смотрит на часы. Затем засовывает стетоскоп под мою тунику. От прикосновения холодного по моему телу пробегает дрожь.

– С дыханием проблем нет?

Я качаю головой.

Медсестра оборачивает мне руку матерчатой лентой. Потом сжимает и разжимает черный шар, пока лента плотно не обтягивает руку.

– Сто двадцать на восемьдесят, – говорит она врачу, и тот записывает.

– Температура?

Медсестра что‑то отвечает, и он снова записывает.

– Хорошо, – произносит врач.

– Теперь я могу уйти? – спрашиваю я.

– Нет. – Доктор протягивает мне пластмассовый стаканчик с таблетками. – Будешь принимать по две таблетки дважды в день, и какое‑то время побудешь здесь, чтобы мы выяснили, помогают ли они тебе.

Я хмурюсь, глядя на круглые белые таблетки на дне стаканчика.

– А от чего они?

Врач смотрит на меня поверх очков.

– Они улучшают сон, Алекс.

– Но я и так отлично сплю.

Медсестра улыбается и протягивает мне чашку с водой. Я держу в одной руке чашку, в другой – стаканчик, и смотрю на врача и медсестру. Наконец сестра говорит:

– Их прописала тебе доктор Молокова.

– Ясно.

Я кладу таблетки в рот – вкус у них очень горький. Выпиваю всю чашку воды. Медсестра протягивает мне поднос с едой. Она выглядит так, будто Вуфа вырвало в мою тарелку.

– Что это? – спрашиваю я.

– Сосиска в тесте. На закуску тебе тертое яблоко или арахис?

– Арахис! – громко восклицает Руэн, и я подпрыгиваю. Прошу арахис, она как‑то странно смотрит на меня, потом кивает.

– На десерт безе или хлебный пудинг.

Я бросаю взгляд на Руэна.

– Хлебный пудинг, пожалуйста.

Поднос остается на столе, медсестра уходит, что‑то бурча себе под нос.

– Я не хочу оставаться здесь, – обращаюсь я к Руэну.

– Я понимаю тебя. – Он смотрит в окно.

Я сверлю его взглядом.

– Между прочим, я уже не твой друг.

На его лице шок.

– Почему нет?

К щекам приливает кровь, руки трясутся. Когда я моргаю, перед глазами все расплывается.

– Потому что ты заставил меня задать Ане эти вопросы, и она очень расстроилась. Я не хотел ее расстраивать, это твоя вина.

Руэн улыбается.

– В том, что она такая впечатлительная, моей вины нет. Мне просто хотелось узнать о ней чуть больше, вот и все.

Наконец от щек отливает кровь, и руки перестают трястись. То же самое произошло, когда я в последний раз принимал таблетки, но тогда это продолжалось лишь несколько секунд. Я перебрасываю ноги через край кровати и ставлю на пол.

– Тогда почему ты сам не задал ей вопросы?

– Она пытается избавиться от меня, Алекс, – отвечает Руэн, поворачивая голову к двери. – Хочет убедить тебя, что я – ненастоящий.

Но это я уже слышал. И решил, что у него большая проблема: он демон и комплексует из‑за того, что никто его не видит. Правда, есть тут одна странность: если я могу его видеть, тогда, конечно же, и другие люди тоже могут.

– Почему ты прячешься ото всех?

Секундой раньше Руэн стоял у дальней стены, а теперь сидит на корточках рядом со мной, лицом к лицу, в уголках рта пузырится слюна.

– Я не прячусь. Думаешь, я хочу быть невидимым, глупый мальчик? Думаешь, это приятно, если никто не видит, какой ты и что делаешь? Что, по‑твоему, ощущал бы Макс Пейн[26], если бы все его героические деяния оставались незамеченными? Или Бэтмен?

Он встает и отходит. Я хмуро смотрю ему вслед.

– Бэтмен носит костюм, – замечаю я.

– Что?

– Бэтмен носит костюм. И все супергерои тоже, чтобы скрыть свой настоящий образ. Не желают, чтобы их прославляли за то, что они делают. Они просто хотят помогать людям. – И думаю: «В отличие от тебя».

Руэн так долго смотрит на меня широко раскрытыми глазами, что у меня возникает мысль: а может, он умер и сейчас рухнет на пол?

– Руэн!

Он улыбается, потом хлопает в ладоши. И наконец – это меня поражает – направляется ко мне, потирая руки, и ерошит мне волосы.

– Какой умный мальчик, – усмехается он, и звучит это глупо, потому что он тоже мальчик. Руэн тычет в меня пальцем и смеется.

– Почему сегодня все считают, что я очень забавный? – спрашиваю я.

Руэн так смеется, что не может говорить. Он подходит к зеркалу над раковиной и смотрит на свое отражение. Распрямляет плечи и выглядит очень довольным собой.

– Костюм, – говорит он. – Или полномочия.

– Что такое полномочия?

Он поворачивается лицом ко мне.

– Здесь от тебя пользы мне нет, так?

– Что?

Он качает головой.

– Неважно. Ты очень хочешь увидеть свою маму?

– Не то слово.

– Ладно, – кивает Руэн, сцепляя руки. – Иди за мной.

Я вылезаю из кровати, и сразу же ощущения такие, будто я на корабле.

– Держись на ногах, – добавляет Руэн.

Я закрываю глаза и мысленно считаю количество ребер в грудной клетке человека. Когда открываю глаза, мне уже заметно лучше.

– Возьми одежду!

Я плетусь к шкафчику без дверцы, надеваю рубашку, брюки, туфли и блейзер.

– Я готов.

Руэн смотрит на кепку.

– Она может тебе понадобиться, – говорит он. – Шарф тоже. Иначе ты можешь найти на улице смерть. И что мне тогда делать? – Он начинает смеяться.

Все остальные в отделении спят. В конце коридора Руэн прижимает палец к губам, и я останавливаюсь, а потом прячусь за дверь. Медсестра катит мимо меня мальчика в инвалидном кресле. Руэн машет рукой, и я на цыпочках иду за ним. Вижу табличку «ВЫХОД» над дверью. Указываю на нее. Руэн качает головой и ведет меня к желтой двери с надписью «ТОЛЬКО ДЛЯ СОТРУДНИКОВ». За ней коридор, слева – кухня, справа – дверь пожарного выхода.

– Толкай! – велит Руэн.

Я наваливаюсь на дверь, толкаю и – я под открытым небом. Темнота – хоть глаз выколи, и дождь такой сильный, что я почти ничего не вижу. Словно железный занавес, думаю я. Но все‑таки различаю здание, где находится мама, высокое, белое, с тонким шпилем на крыше, на вершине которого периодически вспыхивает синий свет. До здания идти минут десять, но я уже промок насквозь. Решаю бежать. Мчусь через автомобильную стоянку, вижу женщину в длинном белом пальто, направляющуюся ко мне, ныряю за зеленую изгородь, дальше бегу по мокрой траве. Ориентируюсь по синим вспышкам. В какой‑то момент снимаю пиджак и оборачиваю им голову.

Когда добираюсь до центрального входа, тяжело дышу, как собака. Руэн возникает у двери.

– В таком виде тебе не пройти мимо регистрационной стойки, – говорит он мне. – А кроме того, время для посещений закончилось.

Я вздыхаю, мне холодно, я устал и чувствую, если упаду, останусь лежать, пока кто‑нибудь не наступит на меня.

– Что же мне делать?

Руэн пожимает плечами и складывает руки на груди, словно намекая, что ему до этого нет дела.

– Есть один вариант, – наконец произносит он, разглядывая свои ногти, будто они действительно его интересуют. – Но сначала ты должен пообещать кое‑что для меня сделать.

Меня трясет от холода, мокрые волосы падают на глаза, я едва могу говорить. Очень зол на Руэна. Сначала он подбил меня на побег, а теперь заставляет что‑то ему пообещать.

– Это как‑то связано с Аней? – спрашиваю я.

Руэн поднимает голову и кивает.

Волна злости захлестывает меня, я обнимаю руками грудь, чтобы согреться. Трясусь, словно через меня пропускают электрический ток.

– Да пошел ты, лузер, – бормочу я себе под нос, потому что в этот момент просто ненавижу Руэна, поворачиваюсь и под проливным дождем направляюсь к своему корпусу.

Тут же Руэн возникает передо мной, и я останавливаюсь. Вода течет по лицу, если я поднимаю голову, она заливает глаза. Теперь он – Рогатая Голова, и я никогда не видел его так близко в этом образе. Красный рог с такого расстояния в действительности совсем и не рог: он выглядит жидким. Меня тошнит.

– Аню это не расстроит, – шепчет Руэн у меня в голове. – Это подарок для нее.

– Подарок? – кричу я. – Разве ты не видишь, дрочила… у меня нет денег! Мне только десять лет! – Я обхожу его.

– Ты нужен своей маме, Алекс, – замечает Руэн.

Я чувствую, как щемит сердце, но продолжаю идти.

Но тут образы мамы возникают у меня перед глазами: мама, какой я нашел ее в последний раз, сидящей на полу в нашей ванной комнате, с опущенной головой, с вывалившимся изо рта языком, совсем как у собаки. И в предыдущий раз, когда я вошел в кухню и увидел ее у раковины, и подумал, почему она плачет и режет морковь, но она не резала морковь, а в раковине плескалась кровь. И ранее, когда мне хотелось в туалет, и она не отвечала, и я открыл дверь и увидел, что она в ванне, без сознания, и голова вот‑вот уйдет под воду.

И потом я вспомнил ее, стоящей в дверях кухни и наблюдающей, как я пытаюсь приготовить блюдо, называемое брускетта, с луком и сыром, но ограничиваюсь гренками с луком.

«Ты так похож на него», – сказала она, привалившись к дверному косяку.

«На кого?»

Она посмотрела на еду и улыбнулась: «На своего отца».

Я вспоминаю о том, как вышел из церкви в тот день, когда мы репетировали, готовясь к школьному рождественскому концерту. Мы пели «В яслях», мне надоело долго стоять на месте, и учитель разрешил мне выйти в туалет, но, когда я туда добрался, через открытую дверь дул сильный ветер, вот я и вышел на улицу.

Церковь со всех сторон окружали магазинчики, люди шли по тротуару. Я увидел маленькую девочку, которая ела чипсы, и подумал, может, она поделится со мной. Потом заметил полицейских и испугался, и тут же увидел синюю машину. Я случайно вышел из церкви, и в этот самый момент приехал мой папа, словно нас связывала эластичная лента, которая, сжавшись, одновременно притащила нас в одно место. Я никому не рассказывал, что видел его, даже маме. И я не думаю, что папа знал о моем присутствии. Помню, что говорили люди на похоронах полицейских: их убил злой человек, гореть ему за это в аду. И жены полицейских стояли такие печальные, и маленькой девочке предстояло расти сиротой.

А тут еще один эпизод возникает у меня в голове, и я понимаю, что он прятался в памяти целую вечность, как иголка, воткнутая в кресло, которая постоянно колет людей в зад, а они не понимают, что доставляет им боль.

Это мой отец, вытрясающий что‑то тяжелое из большого блестящего черного мешка и укладывающий в пианино, в ту его часть, где струны. Он в синей футболке, и я вижу татуировку на его руке. Я не могу ее прочитать, потому что только пошел в школу, поэтому спрашиваю, что там написано.

Отец улыбнулся.

– Это группа, Алекс. Группа людей, которые верят в свободу.

– И убийства, – добавляет мама из кухни.

Я в недоумении.

– И ты в этой группе?

Мой отец уже полностью переложил содержимое мешка в пианино и закрыл крышку.

– Да, – ответил он. – И мой отец в ней состоял, и мой дед, и даже мой прадед.

В моей голове сформировалась длинная цепочка людей, с которыми меня связывают кровные узы. Теперь эта цепочка дотягивается до меня, только я не уверен, что хочу этого, и такое ощущение, что она рвется на две части, и разрыв этот проходит через меня.

Я падаю на колени в грязь и начинаю плакать. Плачу навзрыд, и ветер такой сильный, что я могу кричать во все горло, но меня никто не услышит. Когда я открываю глаза, Руэн по‑прежнему рядом, но теперь в образе Старика. Я облегченно вздыхаю.

– Какой подарок? – спрашиваю я, вытирая глаза.

– Иди за мной.

Руэн ведет меня к двери с другой стороны здания, в котором находится моя мама. Еще один пожарный выход. Я пробую ее открыть, но она заперта.

– Потерпи, – говорит Руэн и отступает на шаг.

Я тоже отступаю, жду на углу. Вскоре выходят две медсестры. Я бегу к двери, успеваю перехватить ее за мгновение до того, как она захлопывается, проскальзываю в здание.

Замечаю слева туалет и направляюсь туда. Использую бумажные полотенца, чтобы высушить волосы и одежду. К тому времени, когда заканчиваю, Руэна рядом уже нет. Я открываю дверь и выглядываю в коридор.

– Руэн!

Нет ответа.

Я выхожу в коридор. Никаких признаков Руэна. Мои пальцы извиваются, как черви, я ощупываю шею, к лицу приливает кровь. Как же я теперь найду маму?

В конце коридора доска‑указатель. Я подхожу к ней, но ничего не могу понять. Где искать маму? Потом вижу слово «Психиатрия», и оно выглядит знакомым, поэтому я иду по стрелке.

Она приводит меня в другой длинный коридор, в конце которого слышатся женские голоса. Я останавливаюсь на углу и жду, пока голоса не затихнут. Затем огибаю угол.

– Могу я тебе чем‑нибудь помочь?

Я замираю. Вижу справа длинную стойку с надписью «ПСИХИАТРИЯ», а за стойкой сидит полная светловолосая женщина в униформе медсестры.

– Да, – отвечаю я, оглядываясь в поисках Руэна.

– Ты заблудился? Не положено тебе тут быть. – Она качает головой, поднимается, чтобы обойти стойку.

Я чувствую, что это мой шанс. Знаю, что мама в этом отделении, ее палата с правой стороны, через четыре двери от стойки, и я пробегаю мимо женщины. Она кричит: «Эй!» – но я бегу, пока не добираюсь до нужной двери. Пытаюсь открыть, но она заперта. Я встаю на цыпочки и дотягиваюсь до маленького стеклянного окошка.

Вижу маму. Ее желтые волосы разметались по подушке, лицо у нее осунувшееся. Она крепко спит. Я колочу по двери кулаками и кричу: «Мама!» – но она не просыпается. «Мама! – кричу я снова. – Мама! Мама! Мама! Мама!»

Внезапно появляются двое мужчин и хватают меня за руки. Я кричу: «Мама! Я тебя люблю!» – и я вижу, как она открывает глаза и озирается, но меня она не видит.

 

* * *

 

После этого я мало что помню. Знаю, что плакал и умолял их позволить мне увидеться с мамой, укусил одного мужчину за руку и убежал, но они меня поймали и пригрозили побить, если я сделаю это снова.

Они отвели меня к другой регистрационной стойке, где ждал еще один охранник, который спросил мой адрес. Я им сказал, но, вместо того, чтобы отвезти меня к тете Бев, он отвел меня в тот самый корпус, откуда я сбежал.

На сей раз, приведя меня в палату, они заперли дверь. Я забрался в кровать, накрылся одеялом и еще очень долго смотрел в темноту и дрожал. Никак не мог согреться. Вскоре появился Руэн. По‑прежнему в образе Старика.

– Алекс! – Он улыбнулся, будто ему меня недоставало или что‑то в этом роде.

Я его проигнорировал. Он сел на кровать. Попытался поймать мой взгляд.

– Как твоя мама?

Я промолчал.

– Алекс, ты помнишь, что благодаря мне у тебя теперь прекрасный дом, куда ты и твоя мать переедете, как только вас выпишут из больницы?

Я вспомнил о фотографиях дома, которые приносила Аня, с садом позади дома и большой кухней. Конечно, сразу оживился, но не хотел, чтобы Руэн этого заметил.

– И ты сказал, что сделаешь кое‑что для меня, если я этим вечером помогу тебе найти твою мать.

Я злобно посмотрел на него. С удовольствием сбросил бы с самого высокого обрыва.

– Что ж, я говорил тебе, что это будет подарок для Ани. Но теперь добавлю еще один подарок. Для твоей мамы.

– Не смей говорить о моей маме! Мне не удалось увидеть ее. Дверь была заперта. А теперь они никогда не позволят мне повидаться с ней!

– Не волнуйся, позволят. Подожди до утра. Аня позаботится о том, чтобы ты с ней повидался. Именно поэтому нам и надо передать ей подарок. – Руэн помолчал. – И если ты передашь ей подарок от меня, я что‑то сделаю для тебя, будь уверен.

– Какой подарок?

Он встал. Посмотрел на альбом для рисования, который лежал в моем шкафчике.

– У тебя есть линейка?

Я кивнул.

– И карандаш?

– Да.

Руэн повернулся ко мне, весь такой серьезный.

– Я сочинил для Ани музыкальное произведение. Она любит музыку, так что ей это понравится. Оно написано в том стиле, который она любит. Когда Бетховен и Моцарт сочиняли свои сонаты, они всегда посвящали их своим друзьям, например, князю Карлу Лихновскому, Наполеону. Уверен: Аня будет довольна тем, что получит музыкальное произведение, которое не только посвящено ей, но и написано специально для нее. От тебя мне нужно следующее: чтобы ты в точности записал все, что я тебе продиктую.

– Ладно. А что ты сделаешь для моей мамы?

Руэн сел, закашлялся и уставился в пол.

– Твоя мама когда‑нибудь говорила тебе про отца, Алекс? Я хочу сказать, после его смерти?

– Нет, но она очень расстроилась, и попала сюда, прежде всего, из‑за этого. Поэтому, если ты думаешь, что заикнусь…

Руэн поднял руку.

– Нет, нет. Что я хочу предложить… впрочем, ты, вероятно, и сам это знаешь.

– Что именно?

– Твой отец в аду.

У меня возникло ощущение, будто я врезался в стену.

– В аду?

– Боюсь, в самой худшей его части.

У меня раскрылся рот, я попытался заговорить, но ни звука не сорвалось с губ.

– Что, Алекс? – спросил Руэн, но я лишь покачал головой.

Нахлынули воспоминания о папе. Однажды он пришел навестить нас, держа в одной руке черную маску, а в другой – тяжелый черный мешок, и когда мама это увидела, то испугалась.

«Ты не можешь держать это здесь», – сказала она.

Папа подмигнул ей и направился к пианино, которое стояло в коридоре. Поднял крышку и начал перекладывать содержимое мешка в пианино. Всякой раз, когда что‑то клал, пианино издавало какой‑то звук, хотя клавиш никто не касался.

«Что в мешке?» – спросил я.

«Тебе беспокоиться не о чем», – ответил папа и потрепал меня по волосам. Он закурил, и сказал маме, что она красотка, и тревога и страх тут же исчезли с ее лица.

А потом я подумал о черной маске, синей машине и полисменах. И вспомнил, что произошло позднее. Мама плакала и плакала на следующий день, и я знал, что папа умер. Его фотографию напечатали в газетах, и мама предупредила меня, что ни единой душе нельзя говорить о том, что он мой папа, иначе меня с ней разлучат. В газетах его называли монстром и злом, желали ему гореть в аду.

– Папа действительно в аду? – спросил я Руэна.

Он долго смотрел на меня и ответил, что я прав.

Мне стало дурно. Мама очень, очень расстроилась бы, если бы об этом узнала.

– Да не волнуйся ты, – раздался у меня в голове голос Руэна. – Ты напишешь для меня это музыкальное произведение, которое я сочинил в подарок Ане, а я освобожу твоего отца из ада.

Я вылез из‑под одеяла.

– Ты можешь это сделать?

Он выглядел оскорбленным.

– Разумеется, могу. Ты же понимаешь, как обрадуется твоя мать, узнав, что он не в аду? И я более чем уверен, что твой отец тоже будет мне благодарен.

– И он отправится на небеса?

Руэн улыбнулся так широко, что я подумал: а не треснет ли у него лицо?

Тут же в голову пришла новая мысль: «Почему он написал музыку для Ани?»

Руэн прищурился.

– Называется мое произведение «Песнь любви для Ани», мой мальчик. Надеюсь, теперь причина тебе ясна?

– Но ты не любишь Аню, – заметил я. – Ты никого не любишь. Ты демон.

Руэн усмехнулся.

– Алекс – проницательный, как всегда. Правда в том, что реальность проявляется в чувствах. Если мы не хотим, чтобы Аня нас с тобой разлучила, то должны заставить ее засомневаться в том, что она считает реальностью. Твои вопросы уже положили начало процессу, но когда она услышит, когда она сыграет это музыкальное произведение, ее сомнения обретут завершенность.

– И что все это значит?

– Так мы договорились? – произнес Руэн.

Я грыз ногти и думал о маме, лежавшей в палате в полном одиночестве. На кровати она выглядела маленькой. Пока я не мог сказать ей о том, что€ Руэн пообещал сделать для папы. Она бы рехнулась. Но, может, через несколько лет, сообщу. И она будет прыгать от счастья.

Я кивнул:

– Договорились.

 

Глава 20

Песнь любви для Ани

  По пути в больницу я выпила кофе. Сразу иду в кабинет консультантов и… Я закрываю глаза и пытаюсь заполнить голову видами и звуками Карибского моря. Это плохие, плохие новости. В больнице…

Глава 21

Ад

Алекс

 

Дорогой дневник!

Как вы назовете мальчика с торчащими ушами, кривым носом и без подбородка?

Прозвищ хватает.

 

* * *

 

Я начал учиться в новой школе в понедельник. Она довольно паршивая, как и тот анекдот. Макнайс‑Хаус – интернат, где я должен спать, и пусть моя новая спальня больше, чем в мамином доме, мне тут не нравится. Все белое, окна не открываются, и кто‑то сказал, что двери устроены особым образом: если захочешь на них повиснуть, они упадут. Теперь я пробегаю через все дверные проемы, боюсь, что они упадут на меня, а другие дети смеются.

В новом доме моя спальня будет еще круче. Ладно, на какое‑то время сойдет и эта. Большинство учителей совсем и не дружелюбные, хотя одна учительница мне нравится. Ее зовут мисс Келлс, и пахнет от нее, как в букинистическом книжном магазине, но она, кажется, хорошая. Она – мой персональный учитель и каждый день после школы проводит со мной один час в моей спальне. Я могу обращаться к ней, если у меня возникают проблемы. Мы говорим с ней о математике, карандашах с мягким грифелем и о «Гамлете». В наших классах всего по десять человек, и это клево, потому что уроки проходят спокойно, и никто не высмеивает меня. Но никто и не разговаривает друг с другом, а некоторые другие дети – психи. Одна девочка, на год старше меня, говорит, что на самом деле мы в зоопарке, и за одним столом сидит тигр. Вчера, когда я хотел сесть позади нее, она сказала, что нельзя, поскольку там уже сидит жираф. Я посмотрел на Руэна, чтобы подтвердил, что за столом никого нет, но тот лишь закатил глаза и зевнул.

Я рад, что Руэн по‑прежнему со мной. Сейчас мне многого недостает, не только мамы. Теперь я не могу проснуться глубокой ночью и обнаружить, что Вуф спит на моей голове. Мне недостает лука на гренках, капания воды из крана, эти звуки напоминают удары сердца. Мне недостает тети Бев, Джо‑Джо и театра. Я снова хочу увидеть, как мама, положив ноги на скамеечку, шевелит пальцами, пьет чай и смотрит сериал «Улица коронации». Мне недостает мамы, даже когда она грустная. Мне недостает нашего дома, хотя здесь разбитых окон нет и внутри чисто и тепло.

Я спросил Руэна: не потеряем ли мы с мамой наш новый дом, раз уж тетя Бев уехала, а маму никак не выпишут? Он ответил, что решение зависит от Ани, ведь она направила меня сюда. И даже если бы он, Руэн, помог мне бежать, куда я могу пойти? На мгновение я подумал: «Почему бы мне не пойти домой? Ты мог бы приглядывать за мной». Но потом вспомнил, что Руэн – демон, и не может делать то, что делают обычные люди, например, готовить и убираться. Жаль.

Я взволнован, изумлен, переполнен любопытством насчет своего отца. Как же его освобождали из ада? Теперь он действительно счастлив? Благодарен? Он на небесах или где‑то еще? Я не очень‑то понимаю, что происходит после жизни, а Руэн, когда спрашиваю, объяснять не любит, особенно, если речь заходит о Небесах. Он говорит, что Небеса слишком уж концептуализированы и идеализированы, тогда как ад воспринимается крайне недоброжелательно и получает плохую прессу.

Всякий раз, когда я спрашиваю о смерти, Руэн смотрит на меня так, будто я глупый.

– Это конец, дорогой мальчик, – произносит он, и на лице его отражается нетерпение. – Тела больше нет. Никакого шоколадного торта. Есть и плюсы, но все зависит от того, где ты оказываешься. – И когда я интересуюсь, где могу оказаться, он вновь принимается сокрушаться об идеализации Небес и очернении ада.

Этим вечером, однако, я хочу спросить его о своем отце. Я ведь так и не знаю, как и почему он умер. Я не ходил на его похороны, и мама никогда не брала меня на его могилу, и в доме у нее нет его фотографий. Она предупредила, что я никому не должен о нем говорить. Только его имя, потому что оно такое же, как и у меня: Алекс. Размышляя о том, радуется ли папа, что выбрался из ада, я вспоминаю, как однажды мы обедали втроем: я, папа и мама. Мы сидели за столом в нашей гостиной, и мама принесла тарелку с рогаликами. Папа взял два, проткнул вилкой один и ножом другой, и начал гонять их по столу. Они словно выплясывали у него какой‑то танец. Яркие солнечные лучи освещали половину его лица и морщинки у глаза, когда он смеялся. Мама хлопнула его кухонным полотенцем, смеясь и требуя, чтобы он прекратил. Тогда смеялась она часто.

Когда я думаю об этом, мне становится грустно, а еще я в полном замешательстве. С одной стороны, я помню день, когда отец устроил танец рогаликам, а с другой – день, когда папа застрелил тех полицейских, и это лишено смысла. Разве злые люди не всегда злые? А веселые, добрые люди, которые приносят сыну игрушечные машинки, не всегда веселые и добрые?

Я долго грустил после того, как узнал о смерти папы. Однажды он просто исчез, сразу после случившегося на КПП. Я никогда не спрашивал маму, упал ли он в шахту, или угодил под колеса грузовика, или подцепил ту же болезнь, которой болела бабушка, потому что мама все время была расстроенной. Она плакала и плакала, а как‑то сказала мне: «Твой папа ушел». Я спросил: «Надолго?» – и она ответила: «Навсегда».

Однажды мама пошла наверх и не спустилась, и мне это показалось странным: я‑то рассчитывал, что она отведет меня в школу. Сам я, пятилетний, пойти туда не мог. Я прождал два часа, потом поднялся наверх, заглянул в ванную комнату, в спальню мамы и папы. Мама лежала в постели. Я ее толкнул, закричал: «Просыпайся!» – но она не шевельнулась. Я сорвал покрывало, топал ногами, хлопал в ладоши, щекотал пятки, а потом заметил на простыне белые коробочки. Я знал, что это такое: видел, как мама забирала их у доктора. Только таблеток в них уже не было, и я испугался. Мама начала кашлять, и сердце у меня забилось быстрее: я обрадовался, что она издает хоть какие‑то звуки. «Ты уже проснулась?» – спросил я, но она просто наклонилась через край кровати, и ее вырвало мне на ноги.

Я помню, как скатился вниз, открыл парадную дверь, встав на вращающийся табурет для рояля, и бежал всю дорогу до дома бабушки. Рассказал ей, что мама больна, и на кровати белые коробочки из‑под лекарств, и мне очень хочется есть. На лице бабушки отразился шок, глаза стали большими и грустными. Она велела мне приготовить гренки, куда‑то позвонила, а затем быстро пошла со мной к нашему дому, но в дом меня не пустила, а сказала: «Иди в школу, иди в школу». И я пошел, хотя узел в животе с каждым шагом затягивался все туже и туже. В тот день я впервые увидел Руэна.

– Руэн, – говорю я теперь.

Я могу позвать его по имени, когда точно знаю, что никто меня не услышит, а подобное случается редко. Он сидит на моей кровати, а я – на полу делаю домашнюю работу по математике. В образе Старика он предстает все чаще и чаще, словно устал. Когда ходит, подволакивает ноги, и его лицо становится хмурым. Через несколько мгновений он поднимает голову:

– Что?

– Так ты уже вытащил моего отца из ада?

Руэн улыбается.

– Значит, вытащил?

Он начинает кашлять, бьет себя в грудь.

– Разумеется, вытащил!

– Правда? – Сердце колотится в груди, и возникает желание отлить. – Когда это произошло? Тебе пришлось спасать его оттуда? В жестокой борьбе?

Он все кашляет.

– Да, да, без этого не обошлось.

Мысли мчатся, как пришпоренные кони. Я вижу ад, полыхающее огнем, сверкающее место с толпами людей, напоминающее концерт «Металлики». Крики оглушают, и это город, с городских стен льется оранжевая лава, пламя вырывается из окон, и везде существа, похожие на демонов, которых я вижу постоянно, только хуже. Эти похожи на зомби с вырванными кусками плоти и кровью, льющейся по лицам. Драконы кружат в красном небе, к нему поднимаются клубы черного дыма. Я вижу Руэна, широкими шагами направляющегося к большому черному зданию, у парадной двери которого огонь выплескивается из шахт. Здоровенные, злобные охранники стоят у двери с длинными копьями и в рыцарских доспехах. Из шлемов торчат рога, как у носорога, броня утыкана шипами. Когда Руэн подходит, они скрещивают копья, загораживая проход. Он смотрит на них, и глаза у него красные. Он говорит им, что он – Борона. Они падают на колени и дрожат перед ним. Он поднимает ногу и пинком открывает дверь.

Внутри здание выглядит как самый большой кафедральный собор. Везде камень и горгульи, и потолок такой высокий, что, закидывая голову, чтобы разглядеть его, можно потерять равновесие и упасть на спину. Жуткие существа с клыками вампиров орут, визжат и пытаются полоснуть когтями, но Руэн спокойно идет к тому месту, где держат моего отца. Он знает, где: в комнатке под крышей самой высокой башни. Ему приходится уклоняться от когтей и клыков этих существ, но он добирается до нужного места. Мой папа ему очень признателен, и когда Руэн говорит ему: «Меня прислал твой сын», – папа плачет. Потом Руэн пробивает дорогу моему отцу, который держится за его спиной, только в этот момент Руэн начинает говорить по‑немецки и на нем кожаная куртка. Они выходят из черного здания, и снаружи их ждет «Харли‑Дэвидсон». Руэн с папой запрыгивают на него и уезжают на Небеса.

– Да! – восклицаю я. – Совсем как в «Терминаторе»!

Руэн смотрит на меня, ничего не понимая.

– Подожди… ты сражался и с сатаной? – спрашиваю я. – Он прилетел на драконе, и с неба падали огромные куски раскаленного угля?

– О чем ты?

– Спасая моего отца!

Я слышу доносящиеся из коридора быстрые шаги.

– Он тебя поблагодарил? Ты рассказал ему обо мне?

Руэн смотрит в пол, словно обдумывает мои вопросы. Наконец встает и улыбается.

– Твоего отца освободили из ада вчера, разумеется, по моему приказу. Он очень меня благодарил и заверил, что останется у меня в долгу до скончания веков. Более того, выразил надежду, что его сын – это ты, Алекс, – попытается частично оплатить этот долг, сохраняя мне верность и помогая в моих исследованиях.

Я пристально смотрю на него, все еще потрясенный тем, что он выполнил свое обещание. И я думаю о Кейти, о том, что сделала ее мать. И тут Руэн был совершенно прав.

– Ты согласен, Алекс?

– Что?

– Останешься мне верным и будешь помогать в исследованиях, как и просил твой отец?

– Да, конечно. Мой отец теперь счастлив? Ему понравились Небеса? Он спрашивал обо мне и маме? На Небесах есть ангелы?

Руэн что‑то бурчит себе под нос.

Тут я кое‑что вспоминаю. Мне следовало попросить об этом Руэна.

– Ты сказал моему отцу, что я его люблю?

Лицо Руэна застывает.

– Ты этого хотел?

Я киваю, и внезапно радость уже не такая бурная, словно я почти добрался до цели, но только почти.

– Может, он и так знает. Как думаешь?

Руэн пожимает плечами.

– Но ты… ты хотя бы почувствовал, что он знает о моей любви?

Лицо Руэна мрачнеет, в морщинах уже можно прятать маленькие предметы. Я вспоминаю, что спрятал пятерку за батареей в своей комнате, и задаюсь вопросом, по‑прежнему ли она там.

Руэн фыркает и раздувает ноздри.

– Мой дорогой мальчик, любовь – это чисто человеческое. Я ничего не знаю о любви. А если бы узнал, очень, очень рассердился бы.

Я кручу пальцем у виска, желая показать: все сейчас сказанное им – бред. Он смотрит на дверь. Наверное, он сейчас уйдет, и внезапно мне очень хочется уговорить его остаться. Но Руэн садится на кровать.

– Знаешь, Руэн, – говорю я, – в каком‑то смысле ты похож на моего папу. Я не хочу сказать, что не люблю папу, просто… я рад, что ты здесь.

Руэн вскидывает кустистые седые брови и усмехается. Я забираюсь в кровать, натягиваю одеяло до подбородка. Едва успеваю это сделать, как гаснут огни и комнату заполняет чернильная чернота. Это случается каждый вечер, хотя я ненавижу темноту.

И присутствие Руэна радует меня еще больше.

 

Глава 22

Композитор

  Вчера я отправилась во взрослое психиатрическое отделение, чтобы поговорить с… – К тебе пришла женщина, Синди. Доктор Аня…

Глава 23

Реальное

  Дорогой дневник! Что сказал Папа Юлий II Микеланджело?

Глава 24

Газеты

Аня

 

Я просыпаюсь с криком. Взгляд, брошенный на часы, которые стоят на столике у кровати, вызывает замешательство. Но быстрый подсчет доказывает, что я проспала пятнадцать часов. Такое трудно даже представить.

Я сажусь и выглядываю в окно. Яркий солнечный свет заливает маленький сквер рядом с моим домом, автомобили мчатся по шоссе, ведущему в Дублин, маленькие и яркие, как леденцы. Река Лаган похожа на серебристую ленту, город раскинулся в отдалении, с мостами и кораблями, зелеными – цвета мяты – крышами старых домов и сверкающими небоскребами.

В такое утро Белфаст напоминает мне старую сказку о двух сестрах‑близнецах, разлученных сразу после рождения. После долгих лет они встретились вновь, одна изможденная и сгорбленная от тяжелой работы, с землистым, осунувшимся лицом и запавшими пустыми глазами. Вторая, где бы ни появлялась, вызывала восхищенные взгляды, статная и стройная, с ослепительной улыбкой. Сестра‑красотка показала сестре‑карге, как та могла бы выглядеть, и она впервые в жизни стала красавицей. Вот и Белфаст зачастую та самая сестра‑карга, но выпадают дни, когда в нем можно увидеть сестру‑красотку.

Воспоминания о событиях прошедшего дня обрушились на меня холодным душем. Обморок на полу. Поппи. Мужчина в репетиционном классе.

Пропавший лист с нотами.

Я бросаю кусочки яблока, киви и ананаса в мой новый блендер и пью получившийся коктейль, просматривая список пропущенных звонков. Вижу все тот же незнакомый номер. Нажимаю на клавишу вызова. После пяти гудков кто‑то отвечает.

– Аня. Привет. Это Карен. Карен Холланд.

– Извините, Карен, – говорю я. Голос осип от столь долгого пребывания в кровати. – Я пока еще ничего не выяснила. Алекс в Макнайс‑Хаусе и…

– Я кое‑что нашла, – сообщает она. – Думаю, это важно. У вас есть время поговорить?

Я смотрю на часы.

– Через двадцать минут у меня совещание. Давайте встретимся во второй половине дня?

– Хорошо.

Воспоминания о событиях прошедшего дня продолжают выливаться на меня холодным дождем, удивительные и вызывающие нервную дрожь.

Даже после пятнадцати часов сна, даже после того, как кофеин заплескался в моей крови и я наконец‑то могу сосредоточиться на чем‑то конкретном, я знаю, что видела Поппи, ощущала прикосновения ее рук к своему лицу, слышала ее голос, вдыхала запах ее волос, слышала ее дыхание. Но я не имею ни малейшего понятия, как все это объяснить. Не понимаю я и встречи со стариком. Его древнее лицо, словно высеченное из камня, и жуткие пустые глаза. Он по‑прежнему стоит перед моим мысленным взором.

Я рассказала Мелинде о визите старика в репетиционный класс вскоре после того, как ко мне вернулось сознание. Она проверила регистрационную книгу при входе в музыкальную школу, потом записи видеокамер наблюдения, даже переговорила с охранниками. Не смогла найти никаких его следов, и мы обратились в полицию.

– Руэн? – спросила патрульная, приехавшая по вызову.

Мы сидели в кабинете Мелинды. Я добивала вторую кружку кофе. На лице патрульной читался скептицизм.

– Так он себя назвал.

– Сколько ему лет?

– От семидесяти пяти до восьмидесяти, – ответила я.

– У него был нож?

Я вздохнула. Уже тогда все выглядело нелепо. Я не упомянула ни содержания нашего разговора, ни своих ощущений. Думала о захваченных заложниках, которые обнаруживали, что угрожали им совсем не оружием, а приставленным к шее маркером для электронной доски.

Мелинда попросила разрешения переговорить со мной, и патрульная отошла в сторону.

– Этот человек назвал свое имя? – спросила Мелинда.

– Да. – Я кивнула, но тут же засомневалась. Может, он и не сказал, что его зовут Руэн. Может, он вообще не называл своего имени.

– Вы уверены? – настаивала Мелинда. – Просто, если судить по вашему описанию, это мог быть один из приглашенных профессоров.

– Он знал мое имя, – заметила я. – Назвал меня Аней.

– Ваше имя написано в списке репетирующих, – напомнила Мелинда. – Приглашенные профессора приходят в школу нечасто, иногда неожиданно. Некоторые очень, очень старые. Среди них есть один, подходящий под ваше описание… Он невысокого роста и… странный.

– У вас есть его фотография?

Мелинда указала на компьютер, который стоял на столе. Я попросила патрульную подождать еще минутку, и мы обошли стол. Мелинда сдвинула «мышку», чтобы убрать с экрана заставку, и ввела запрос в поисковую строку. На экране появились фотографии сотрудников. Мелинда добралась до «Приглашенных профессоров» и щелкнула по одной фотографии.

– Вот он.

Страница сменилось. Экран заполнило лицо лысого старика, глаза которого (возможно, серые) прятались за толстыми черными стеклами очков. Похожий рот, чуть выступающая вперед верхняя челюсть, маленькие желтоватые зубы. Галстук‑бабочка и твидовый пиджак. Я наклонилась к экрану, сердце учащенно билось.

– Это профессор Франц Амсель. Пару дней назад он отдал на кафедру музыки научную статью. Вы думаете, это мог быть он?

Я всмотрелась в широкую улыбку и черные очки. Мужчина, которого я видела, был старше. Я сказала об этом Мелинде. Она усмехнулась:

– Большинство этих господ присылают нам фотографии, которые по возрасту старше меня. Я точно знаю, что профессору Амселю глубоко за семьдесят.

– Но он заявил, что сочинил это произведение, – пробормотала я, отчаянно пытаясь вспомнить свою встречу со стариком максимально точно, без эмоциональной окраски.

Мелинда подняла руку.

– Позвольте мне связаться с ним, выяснить, что он делал этим утром.

Я кивнула. В другом конце комнаты патрульная постукивала ногой по паркету. Мелинда сняла трубку, набрала внутренний номер, откинула со лба прядь волос.

– Добрый день, профессор. Это Мелинда Кайл, из музыкальной школы Королевского университета. Да, да. Я хотела спросить, не заходили ли вы утром в один из наших репетиционных классов? Мы хотим навести порядок в службе безопасности, чтобы они регистрировали всех, кто приходит в школу. Да, да. Так вы там были. – У меня упало сердце. На лице Мелинды отразилось облегчение. – Ох, слава Богу. Нет, ничего. Хорошо, профессор. Я ей скажу. Спасибо вам. – Она положила трубку и закатила глаза. Потом улыбнулась мне и направилась к патрульной, чтобы елейным голоском объяснить, что произошло недоразумение.

Я опустилась на стул, глядя на фотографию профессора на экране. Сходство не вызывало сомнений.

Я чувствовала себя полной дурой. Как я могла позволить себе так далеко уйти от реальности? Как могла поверить, что этот человек… Сама мысль теперь казалась бредом, и я еще больше разозлилась на себя. Позднее злость исчезла и осталась лишь тревога за собственный рассудок. Если он не будет работать должным образом, разве я смогу и дальше работать детским психиатром? Каким образом мне удастся перестраивать жизни детей, обучая их отличать реальное от нереального, если я сама не могу определить разницу?

 

* * *

 

Мой мобильник звонит семь часов спустя, когда я выхожу из классной комнаты Карен Холланд, где мы проговорили около часа. Увидев показанное ею, мне хочется немедленно бежать в Макнайс‑Хаус и побеседовать с Алексом. Я уже попыталась дозвониться до Труди Мессенджер, но ее мобильник не отвечал, поэтому, когда раздался звонок, я решила, что это она.

– Труди, мне необходимо кое‑что рассказать вам об отце Алекса Брокколи…

В трубке откашлялись.

– Это Урсула.

– Что‑нибудь случилось?

– Мне необходимо поговорить с вами, если не возражаете. Вы возвращаетесь в Макнайс‑Хаус?

– А в чем дело? Мне нужно позвонить в…

– Я поговорю с вами, когда вы придете, – резко отвечает она и обрывает связь.

До Макнайс‑Хауса я добираюсь легкой трусцой, не в силах просто идти.

Урсула встречает меня в холле, ждет, пока я распишусь в регистрационной книге.

– Вы хотите поговорить в своем кабинете? – спрашиваю я, снимая куртку.

Она улыбается.

– Почему бы нам не побеседовать в вашем?

В кабинете я убираю с кофейного столика последнюю картонную коробку с книгами и приглашаю ее присесть. Замечаю, что Урсула рассматривает мои постеры и странные, необъяснимые картины, подаренные пациентами в благодарность за их лечение. Такие подарки по значимости не могут сравниться ни с какими другими.

– Как вы вновь вписались в Северную Ирландию? – интересуется Урсула, сцепив пальцы рук.

Я наливаю нам по чашке воды и сажусь напротив нее. По‑прежнему в туфлях для бега.

– Гораздо легче, чем представляла, – весело сообщаю я. – Может, останусь здесь навсегда.

Это легкая шутка для снятия напряжения. Урсула поджимает губы.

– Я слышала о том, что произошло вчера. В университете.

Я выдерживаю ее взгляд, но сердце уходит в пятки. Радость, что в обследовании Алекса достигнут существенный прогресс, тает.

– Да, – реагирую я после долгой паузы. – Боюсь, в последнее время я неважно себя чувствовала.

Я рассказываю ей о необставленной квартире, о том, что еще не успела полностью распаковать вещи. О своих пациентах. О прогрессе, достигнутом в лечении Ксавьера, об эффективности арт‑терапии в случае моей последней пациентки Эллы, о ситуации с Алексом.

– Собственно, – продолжаю я, – я вернулась со встречи с учительницей Алекса в начальной школе. Думаю, мне удалось прояснить один очень важный момент.

– Я уверена, что удалось. – Урсула разглядывает ногти. – Но, боюсь, у меня возникли серьезные сомнения в том, что вы и дальше можете вести Алекса, Аня. Я слышала о происшествии в музыкальной школе. – Она поднимает голову, и в ее глазах я вижу только разочарование. – Я бы хотела, чтобы вы на короткий период взяли отпуск по болезни.

– По болезни?

– Вы должны понимать, что это происшествие или что‑то еще, как ни назови… что ж, откровенно говоря, это тревожный звонок. И по части будущего нашей клиники, и относительно вашего здоровья. Всякий раз, когда привлекается полиция, возникают определенные вопросы, а с учетом сложностей с финансированием Макнайс‑Хауса и недавнего интереса со стороны министра здравоохранения, мы не хотим выглядеть – вы уж простите – дурдомом, где заправляют психи.

Я ошарашена. Пытаюсь отреагировать, но не могу произнести ни слова. Вместо этого мои мысли возвращаются к тому, что менее часа тому назад я увидела в классной комнате Карен Холланд: фотокопию вырезки из декабрьской, 2001 года, газеты, с заголовком: «Руины человеческих жизней». Под ним большую фотографию, запечатлевшую один из эпизодов политического конфликта: мужчина в маске, стоящий у автомобиля, целится из пистолета в полицейского.

– Прочитайте, – предложила мне Карен.

 

* * *

 

«Вчера двое полицейских погибли – как выразился заместитель премьер‑министра – в чудовищном преступлении против только что созданной полиции Северной Ирландии[33]– на контрольно‑пропускном пункте в Арме. Сержанту Мартину Керру, 29 лет, отцу двухмесячной дочки, пуля попала в лоб с близкого расстояния. Сержант Эамонн Дуглас, 49 лет, скончался от ран прошлой ночью в центральной больнице графства Арма. Двое мужчин, Алекс Мерфи, 30 лет, из Северного Белфаста, и Майкл Мэттью, 69 лет, из графства Керри, задержаны этим утром по обвинению в убийстве при отягощающих обстоятельствах».

 

* * *

 

Я опустила фотокопию и посмотрела на Карен.

– Тот же самый заголовок на картине Алекса, – пояснила она.

Я нахмурилась.

– Но почему Алекса это так зацепило?

Она открыла ноутбук. Я наблюдала, как экран заполняет залитая дождем тихая улица Белфаста, с церковью по одну сторону мостовой, почтовым отделением – по другую. Изображение расплылось, когда мимо камеры прошли несколько женщин с колясками, микрофон камеры уловил их разговоры, но слова приглушались стеклом. На дороге стояли двое полицейских, останавливали автомобили, разговаривали с водителями, прежде чем пропустить их. В эти мгновения казалось, будто ничего необычного не произойдет: еще один контрольно‑пропускной пункт, какие я видела в Белфасте. Маленькая фигурка в красном школьном свитере виднелась у металлической ограды церкви, на противоположной стороне улицы девочка трех или четырех лет стояла в дверях магазина.

Потом камера поймала приближающийся к КПП синий автомобиль. Только один полицейский ступил на мостовую. Второй остался на тротуаре, сложив руки на груди. Мужчина в маске выпрыгнул с пассажирского сиденья автомобиля. Выхватил пистолет, нацелил на стоящего перед ним полицейского. На мгновение замешкался, изображение опять поплыло, когда люди пробегали мимо камеры, установленной, похоже, на полицейском фургоне. Прогремел выстрел. В ветровом стекле синего автомобиля появилась дыра, от нее во все стороны побежали трещины. Несколькими секундами позже грохнул второй выстрел, и полисмен, который стоял на мостовой, рухнул на землю. Снова выстрел. Кто‑то утянул маленькую девочку за дверь. Полисмен, стоявший на тротуаре, взмахнул руками и упал. Стрелок подождал, повернул голову к мальчику у церкви, и я ахнула, испугавшись, что тот станет следующей жертвой. Но стрелок опустил пистолет и отступил на шаг, обеспокоенный этим юным свидетелем. Водитель нажал на клаксон, и стрелок тут же запрыгнул на переднее пассажирское сиденье. Автомобиль рванул с места.

Съемка оборвалась, и на экране появилась фотография убийцы, сделанная после задержания в полицейском участке: угрюмый молодой человек лет тридцати, жесткие губы, сверкающие синие глаза, круглый подбородок, широкие плечи. Под фотографией белыми буквами имя и фамилия: «Алекс Мерфи». Я наклонилась к экрану, заметив схожесть глаз и чуть оттопыренных ушей.

Полицейскую фотографию сменил журналист с зонтиком в одной руке и микрофоном в другой. «Ответственность за случившееся на этом самом месте днем раньше, несет, похоже, та часть ИРА, которая не согласилась с подписанным соглашением. Террорист в маске открыл огонь по двум полицейским, чтобы они не нашли арсенал, который тайно провозился от южной границы…»

Я нажала на клавишу пробела, остановив фильм. Мне требовалось время, чтобы осознать увиденное и понять его смысл. Карен отошла к окну и закрыла его. Доносившийся со школьного двора шум мешал. Я прокрутила запись назад, к фигурке у церковной ограды. Заметила в ней что‑то знакомое.

– Мы можем ее увеличить? – спросила я.

Карен нажала кнопку, и фигурка увеличилась в размерах. Конечно, четкость изображения оставляла желать лучшего, но я, несомненно, узнала это юное, перепуганное личико.

– Знаете, я вспоминаю, о чем постоянно твердил Алекс, – произнесла Карен. – По его словам, мать неоднократно говорила ему, что он очень похож на своего отца, что в нем живет его отец. Как вы это понимаете?

Я нажала на клавишу пробела, чтобы посмотреть фильм с самого начала. Одно дело, если бы Алекс узнал о преступлении отца, другое – увидеть его вживую… Конечно же, его разум использовал все, чтобы блокировать увиденное.

Более четкого изображения лица мальчика получить не удалось. Я повернулась к Карен:

– Я думаю, Алекс знает, что его отец был убийцей.

 

* * *

 

– …всего на пару месяцев, – говорит Урсула, и внезапно я возвращаюсь в свой кабинет в Макнайс‑Хаусе, слушая, что она собирается подобрать мне замену на то время, пока я буду «поправляться».

– Урсула, – прерываю ее я, пытаясь изгнать дрожь из голоса и не отводить взгляда. – Сегодня я узнала об одном эпизоде из детства Алекса, который объясняет все.

Она снимает очки.

– Да?

– И теперь все симптомы его состояния выглядят совершенно в ином свете. Мне необходимо срочно поговорить с ним и его матерью.

– Вы можете написать отчет для нового консультанта Алекса, – отвечает она с тяжелым вздохом. – Извините, Аня, но это важный момент. Мы должны заботиться о здоровье наших сотрудников так же, как заботимся о своих пациентах. Я направлю вам по электронной почте все необходимые бланки для оформления отпуска по состоянию здоровья. Он у вас начинается с этой самой минуты. – Потом добавляет, склонив голову набок: – Лучше так, чем отстранение от работы. Или увольнение.

Я закрываю рот. Урсула бросает на меня ледяной взгляд, прежде чем выйти из кабинета.

 

Глава 25

Обмен открытками

  Дорогой дневник! Нового дома у нас больше нет.

Глава 26

Зов

Аня

 

Труди Мессенджер звонит, когда я уже в квартире, в руках одежда и книги, и я не знаю, то ли убирать их обратно в коробки, то ли раскладывать по шкафам, которые я недавно купила. Слышу звонок мобильника и думаю, что это Майкл.

Ее голос звучит сердито, но одновременно в нем слышится облегчение:

– Аня! Я связывалась с секретариатом Макнайс‑Хауса, там мне сказали, что вы уехали на некоторое время…

Я делаю глубокий вдох, на сердце по‑прежнему тяжело.

– Чем я могу вам помочь, Труди?

– Я звоню насчет матери Алекса Брокколи, Синди. Она в реанимации.

– В реанимации?

– Такое случается крайне редко, обычно порядок поддерживается строго… Она добралась до барбитуратов и…

Пол под ногами разом опускается футов на десять. Я слышу, как трудно она говорит «попытка самоубийства», «кома», и «повреждения мозга», потом о принятых и принимаемых мерах, но все это доносится издалека. Словно глушится взлетающим рядом самолетом. Наконец в наушнике воцаряется тишина, и перед моим мысленным взором возникает ужасная картина: Урсула стучится в дверь комнаты Алекса, с новостями, еще прячущимися во рту, будто секретное оружие.

– Кто‑нибудь сказал Алексу?

– Пока нет.

Я сажусь на кровать, лихорадочно размышляя, что надо сделать и в каком порядке.

– Я сейчас же еду к нему. Когда я смогу привести его к Синди?

– Пока это невозможно, – отвечает Труди. – Во всяком случае, сейчас. Они делают все, что могут, но… Сестра Синди здесь. Она безутешна. Для Алекса приезд сюда чреват психологической травмой. Давайте подождем, пока острота ситуации спадет, и у нас появится большая ясность с состоянием Синди.

Я киваю, не отрываю мобильника от уха, соображая, как мне повидаться с Алексом без конфликта с Урсулой. Скорее всего, если я скажу ей о попытке самоубийства Синди, то она постарается не подпустить меня к Алексу. А сейчас он нуждается во мне как никогда.

 

* * *

 

Зеленый «Вольво» Майкла заезжает на автостоянку Макнайс‑Хауса за несколько секунд до меня. Урсула появляется на верхней ступени лестницы, ведущей к парадному входу. Я вылезаю из автомобиля и быстро иду к входу. Майкл следует за мной. Я чувствую взгляд Урсулы и думаю, как же прорваться через этот кордон.

Первым заговаривает Майкл:

– Я считаю, разговор с Аней в интересах мальчика.

Я уже у лестницы, смотрю на Урсулу снизу вверх.

– Мальчик спрашивал о вас, – произносит она, поджимая губы. – Он очень расстроен случившимся с матерью.

Меня словно ударили под дых.

– Вы ему сообщили?

– Каким‑то образом он уже знал. Даже рассказал нам, где она прятала таблетки.

Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. И когда думаю, что Урсула велит мне уходить или не пустит в Макнайс‑Хаус, она отступает в сторону, освобождая проход.

– Не расписывайтесь в регистрационной книге, – говорит она Майклу и мне, когда мы втроем входим в Макнайс‑Хаус.

Майкл останавливается у автомата, наполняет одну пластмассовую чашкой водой, вторую – эспрессо, протягивает кофе мне.

– Это для Алекса, – поясняет он, указав на чашку с водой. – Вы выглядите уставшей.

Мы догоняем Урсулу у консультационной комнаты. Она поворачивается к нам, прежде чем открыть дверь.

– Об этой встрече записи не будет, – признается она. – Попечительскому совету не понравится, если сотрудник, находящийся в отпуске по болезни, вдруг появляется на работе.

Сквозь стеклянную панель я вижу Алекса. Он сидит в кресле, лицом к нам, в белой футболке с изображением Барта Симпсона на груди и в новых джинсах, и я замечаю, что он подстригся. В детской одежде он выглядит по‑иному. Нормальным. Потом он опускает голову на руки, пальцы ползут в волосах, словно он хочет оторвать голову. Алекс начинает раскачиваться. Я киваю Урсуле, наблюдаю, как она поворачивает ключ в замке и толкает дверь. Предлагаю Майклу войти первым.

– Нет, – произносит Алекс, поднимая голову. – Вы. – Он указывает на меня.

Майкл и я переглядываемся. Я поворачиваюсь к Алексу.

– Ты хочешь поговорить только со мной?

Он кивает. Майкл пожимает плечами, протягивает мне пластмассовую чашку с водой.

– Я посижу в коридоре, – говорит он мне, кладет руку на плечо, потом опускает.

Я жду, пока он не выйдет из комнаты. Затем закрываю дверь и сажусь на стул напротив Алекса. Он наблюдает за мной, лицо бледное и напряженное.

– Что вы пьете? – интересуется Алекс.

Я ставлю свою чашку на пол.

– Эспрессо. – Передаю ему чашку с водой. Он ее берет, но не пьет и не говорит «спасибо», что для него нехарактерно.

– Как ты сегодня? – мягко спрашиваю я.

– Боюсь, – шепчет Алекс.

Внешне он спокоен, но я чувствую, что в голове крутятся вопросы и варианты дальнейшего развития событий. Мне хочется потянуться к нему, обнять его.

– Не хочу этого сделать, – внезапно произносит он, поднимаясь.

Я смотрю, как он ходит взад‑вперед.

– Не хочешь говорить со мной?

– Когда я увижу маму?

– Как только врачи разрешат. Обещаю тебе, как только я узнаю…

– Но тогда будет слишком поздно! – кричит Алекс.

Раздается стук в дверь. Я подпрыгиваю, спешу к двери, открываю. На пороге Майкл, тяжело дышит, словно после забега. Кладет руку мне на плечо, наклоняется ближе.

– Бев едет сюда, – сообщает он. – Только что прислала голосовое сообщение.

Я облегченно вздыхаю.

– Что‑нибудь о Синди? – тихо спрашиваю я.

Майкл качает головой. Тем не менее, я рада приезду Бев. Алексу необходима поддержка. Закрывая дверь, слышу, как Алекс садится в кресло.

– Ты в порядке, Алекс?

Его глаза сверкают, потом он кивает.

Алекс очень дерганый, не находит себе места, а когда пьет воду, я вижу, как трясется его рука. Замечаю под сдержанной внешностью знакомую энергию, которую привыкла ассоциировать с визитами Руэна. Думаю о моей встрече с Карен Холланд. О видеоролике в Интернете. Алекс не спускает с меня глаз, и я слежу за тем, чтобы улыбка оставалась на губах. Хочу спросить его об отце и роковых выстрелах, но уже решила, что этот день – не самое удачное время для подобной дискуссии.

Я поднимаю чашку и выпиваю эспрессо, чтобы показать, что я расслаблена и на душе у меня покой. Алекс наклоняется вперед, потирая руки.

– Я кое‑что вспомнил о своем папе, – говорит он.

– Что именно?

Он выглядит неуверенным, и я обращаю внимание, что он еще ни разу не смотрел мне в лицо. Пододвигаю стул к его креслу, чтобы сидеть не напротив, а сбоку, показывая тем самым, что я на его стороне.

– Да так, ничего важного.

– Наверняка, это важно. Расскажи, пожалуйста.

Его взгляд смещается в угол за моей спиной. Я сдерживаюсь, не задаю вопроса, видит ли он Руэна.

– Это случилось в субботу утром, – медленно произносит Алекс. – Может, в воскресенье. Папа не разговаривал ни с кем из наших соседей. Собственно, он обычно приходил через дверь черного хода, и всегда надвигал козырек бейсболки на лоб. Я сидел на диване, смотрел телик, и помню, как отец взглянул через окно на улицу, а потом вышел через переднюю дверь. Я не слышал, чтобы кто‑то постучал. Я двинулся за ним и увидел, что он говорит с миссис Бикер, которая жила через три дома от нас. Она, как обычно, шла в магазин. Выглядит на сто лет, и такая согнутая, что при ходьбе смотрит на свои ноги. Лил сильный дождь, но соседка шла без зонта. Мой отец спросил: «Куда вы идете?» Она ответила: «В магазин». Отец покачал головой, улыбнулся и попросил дать ее список, чтобы он ей все купил. Миссис Бикер вернулась домой, а мы с папой пошли в магазин и купили все нужные ей продукты. Папа даже не взял с нее деньги. Она так обрадовалась, что расцеловала его в обе щеки.

Внезапно выражение лица Алекса изменяется, теперь он не улыбается, а хмурится. Я замечаю, что он держит в руке какой‑то предмет, пряча его между ног. Наверное, взял его, когда я открывала дверь Майклу.

– Все нормально, Алекс, – мягко говорю я. – Это правильно, вспоминать хорошее об отце. Тем самым ты его прощаешь.

Губы Алекса дрожат.

– Но… но то, что она сделала… я хочу сказать, если бы она знала…

Через стеклянную панель я бросаю взгляд на Майкла, в надежде, что мы скоро сможем увидеть Синди. Когда поворачиваюсь к Алексу, он уже закрыл лицо руками, и я встаю, чтобы обнять его.

– Алекс… – начинаю я, но неожиданно в нос ударяет такой сильный запах блевотины, что я закрываю рот рукой: боюсь, как бы меня не вырвало. Алекс смотрит на меня.

– Вы в порядке? – спрашивает он, принюхиваясь.

Я киваю.

– Вам хочется спать? – шепчет он, но я качаю головой, и он продолжает:

– Мой папа мог быть действительно добрым.

«Как ты», – собираюсь сказать я и вдруг ощущаю пощипывания во рту. Словно что‑то ползет по деснам. Я машинально хватаюсь за талисман, чтобы с ужасом обнаружить, что впервые с того случая оставила его дома.

– А как насчет того, что кто‑то одновременно может быть и убийцей? – спрашивает Алекс. – Как они могут творить добро, если злые? Как все, что они сделали, может быть правдой? Это все ложь, ведь так?

Я открываю рот, чтобы ответить, но горло сжимается. Я чувствую, что задыхаюсь. Наклоняюсь вперед, чтобы собраться с силами и вдохнуть, но тут же сваливаюсь со стула, стою на четвереньках у стола, жадно хватаю ртом воздух.

Алекс поднимается, его лицо застывает, он не сводит с меня глаз. И все же я вижу, что одна рука у него за спиной, он в ней что‑то прячет. Я знаю, что сейчас происходит, но не могу объяснить почему. «Анафилактический шок! – подсказывает интуиция. – Анафилактический шок! Но почему? Как это может произойти?» Я сосредотачиваюсь на том, чтобы делать короткие вдохи‑выдохи, используя оставшееся мне время, чтобы сказать Алексу, что ему нужно сделать.

– Вам хочется спать? – произносит он.

«Почему он об этом спрашивает?»

Я медленно поднимаю голову, наблюдая, как он отходит к кукольному домику. Теперь он громко рыдает, из глаз льются слезы.

– Все хорошо, – шепчу я, и немедленно возникает ощущение, что невидимая рука обхватила мою шею и крепко сжимает ее. – Помоги мне. Позови Майкла.

Но Алекс отворачивается, смотрит на кукольный домик, именно в тот момент я вижу некий предмет, заставляющий меня из последних сил поднять голову и присмотреться внимательнее. На полу пластиковый контейнер, такие выдают торговые автоматы. Вероятно, с каким‑нибудь желе. Или с… Из контейнера что‑то высыпалось, похожее на песок. Среди песка камушек. Нет, не камушек.

Арахисовый орешек.

Быстро я перевожу взгляд влево, на мою кофейную чашку, которая подкатилась к ножке столика. Мне приходится посмотреть на нее дважды, но я замечаю на ободе чашки пятнышко пленки из такой же бежевой пыли.

Сердце гулко бьется в груди, в голове крутятся мысли.

« Сохраняй спокойствие, дыши, дыши…»

«Когда он это сделал? Минуту назад, когда я не смотрела…»

«Он высыпал растертые в пыль орешки мне в кофе? Скорее всего…»

«Почему он это делает? Он осознает, что делает?»

«Он осознает, что убивает меня?»

Алекс говорит быстро и громко, извинения накладываются на объяснения. Мои руки подгибаются, сбрасывая лицо на пол, щека вжимается в ковер. Руки распластываются по бокам, ноги выпрямляются. Очень важно продолжать дышать, замедлить сердцебиение. Я чувствую, как слюна скапливается в горле, и начинаю паниковать. Ощущения такие, будто я тону.

Я пытаюсь открыть глаз. В конце концов, веко чуть приподнимается, и я вижу Алекса. Он ходит взад‑вперед, на лице ужас и горе. Я слышу, как он бормочет: «Руэн», и понимаю. Руэн делает это со мной или подсознательная вера Алекса в то, что сын убийцы – тоже убийца. Я думаю о видеоролике, о пятилетнем Алексе в уголке кадра, наблюдающем за убийствами. Слишком маленьком, чтобы осознать их значение. Последующее освещение происшествия в прессе – газеты, телевизионные репортажи – вызвало негативное отношение к человеку, которого он видел. К человеку, которого любил. К своему отцу.

Я хотела озвучить ему заголовок, который видела среди картин, нарисованных им в классе Карен Холланд. «Руэны человеческих жизней». Хотела, чтобы он нашел связь. Руэн – воплощение конфликта, персонификация его понимания, каково это, быть сыном убийцы. Хотела, чтобы он осознал собственные эмоции. До того, как будет слишком поздно.

Я погружаюсь в темноту. Ничего, кроме звука моих коротких вдохов. Слышу приближающиеся шаги Алекса, его испуганный скулеж. Какой‑то приглушенный скрип. Он подвигает мой стул к двери, спинка аккурат встает под рукоятку.

– Мне очень жаль, мне очень, – слышу я его голос. Он умоляет кого‑то или что‑то, то отступая от меня, то приближаясь ко мне. – Я не хочу умирать. Я не хочу умирать.

Я пытаюсь думать о чем угодно, только не о том, что тело кажется чужим, а язык невероятно раздулся, не о желании отключиться. Собрав волю и силы в кулак, я поднимаю голову и чуть открываю глаза, достаточно для того, чтобы увидеть над собой Алекса. Наконец замечаю, что он раньше прятал: толстый осколок стекла.

– Алекс, – шепчу я, хотя шепот больше похож на бульканье: горло залито мокротой, слезами и слюной.

Он наклоняется надо мной, рыдая. Движение прибавляет мне сил, дрожь, сотрясающая тело, начинает успокаиваться. Я чувствую, что вдохи становятся более продолжительными. Я пытаюсь. Пытаюсь сказать ему. Это все, что я могу сделать, чтобы оттолкнуть темноту, наплывающую на мой рассудок. Но говорить я не могу.

Последнее, что я вижу, – Алекс, поднимающий высоко над головой осколок стекла, свет из коридора, сверкающий на острой кромке.

 

Глава 27

Яма

Алекс

 

Дорогой дневник!

Я смотрел на лежащую на полу Аню и хотел сказать ей, что очень сожалею, бояться не надо. Хотел больше рассказать ей о Руэне, о том, что он попросил меня сделать, и почему я это делаю. Мысленным взором видел маму на больничной койке, с лицом цвета ванильного мороженого. Руэн стоял рядом со мной в маленькой комнатке. Я не ожидал, что Ане станет так плохо. Мои руки тряслись и я думал: «Она просто должна заснуть. Почему она выглядит так, словно ей очень больно?» Я ничего не понимал.

Когда Аня свалилась на пол, я очень испугался. Посмотрел на Руэна. А тот нахмурился и сказал мне: «Ты знаешь, что ты должен сделать, Алекс». Я кивнул, но мне стало дурно. Я ответил, что сделаю. Покончу с собой.

Я должен это сделать, чтобы спасти маму, вот что он мне сказал. Добавил, что я должен сделать это публично, чтобы все видели. Перед Аней. «Почему?» – спросил я его, но он промолчал. Сказал, что я могу дать ей орешки, если так мне будет легче, чтобы она сразу заснула и ничего не видела.

Я не хотел умирать. Поначалу я достал ручку от стеклянной кружки, чтобы показать Ане, но потом черная тень, будто змея, поползла по полу от Руэна и накрыла меня. Обжала меня всего и руку, в которой я держал стеклянный «нож», и я знал, что он хочет этим сказать: если я этого не сделаю, то сделает он.

Я посмотрел на Руэна: он стоял в углу комнаты рядом с лежащей на полу Аней. Ее тело дрожало, словно она замерзла. Руэн вновь обернулся Рогатой Головой, большой красный рог торчал изо лба, под которым не было лица, его тело покрывали волосы и колючая проволока. Я подумал: «Может, будет лучше, если я просто уйду?» – Тогда Руэну придется пойти за мной, и причинить вред он сможет только мне. Маме, Ане, Майклу, даже Вулфу будет гораздо лучше, если я уйду.

Я заранее написал Ане и Майклу письмо, в котором все это объяснил. Оно в моем шкафчике. Рассказал им, что Руэн показал мне фильм в моей голове о том, как мама спрятала таблетки, затем достала их, потому что ей стало очень грустно, и проглотила. Я рассказал им, что, по словам Руэна, спасти ее я мог лишь одним способом – покончив с собой. И я рассказал им, почему он действительно хотел, чтобы я покончил с собой: мол, я ничтожество. Я червяк, и меня ждет жалкая жизнь, а если я даже стану взрослым, то только для того, чтобы причинять людям боль, как мой папа.

Я вновь подумал о маме, и в голове начал прокручиваться новый фильм: о том, как я нашел маму в кровати, когда она впервые наглоталась таблеток. Случилось это в то утро, когда папа ушел или когда его арестовали за убийство полицейских. Мама знала, что за это его посадят в тюрьму до конца жизни, и потеряла надежду. Когда я нашел ее в кровати, она лежала обмякшая. Я подумал, что она уже умерла. Этого я боялся больше всего, даже больше ее смерти: вновь увидеть, как она убивает себя.

«Сделай это», – прошептал Руэн, его голос в моей голове. Но не обычный его голос. Мягкий, не такой сильный, не такой старый, и выговор с английского изменился на ирландский. Мне понадобилось примерно три с половиной секунды, чтобы понять, почему голос кажется знакомым, а когда я осознал, чей это голос, по спине побежали мурашки. Это был голос моего папы. И посмотрев на красный рог, я вспомнил о полицейском, которого папа убил выстрелом в лоб, о крови, хлынувшей из раны, и меня замутило.

– Алекс!

Я повернулся и увидел Майкла, барабанящего кулаками в дверь, его глаза были большими и испуганными. Он бил руками по стеклу, смотрел то на лежащую на полу Аню, то на меня и, похоже, очень злился.

– Алекс, открой дверь!

Я не мог ни шевелиться, ни говорить. Видел стул, который пододвинул к двери так, что спинка не позволяла повернуться ручке, как бы Майкл ни дергал ее.

И я думал, что это очень даже хорошо.

Голос моего отца вновь зашептал в моей голове: «Она умирает, Алекс. Твоя мать умирает».

– Пожалуйста, спаси жизнь моей маме, – прошептал я Руэну. Я знал: он злится из‑за того, что Майкл пытается открыть дверь, а я ничего не делаю, чтобы его остановить. Он изменил образ, теперь стал Призрачным Мальчиком, стоял напротив меня, вытянув руки по швам, его черные и злые глаза сверлили меня, а одежда в точности повторяла мою, словно я смотрелся в зеркало.

Майкл все барабанил по стеклу, кричал, и за его спиной уже толпились люди. Потом кто‑то ударил по стеклу молотком, пытаясь разбить его. Появилась трещина, напоминающая букву W.

Я посмотрел на Аню, но на полу лежала не она, а полицейский на асфальте. Правая рука закрывала лицо, левая неестественно выгнулась. Я хотел наклониться и поправить Анину руку, чтобы лежать ей было удобно. Но до того, как успел что‑то сделать, раздался жуткий грохот, и я закричал. Стеклянная панель разлетелась, и осколки посыпались на пол.

– Алекс! Что с Аней?

Майкл просунул руку в дыру и сбросил на пол оставшиеся осколки, прежде чем убрать стул из‑под ручки. Я видел кровь на его руке, но он не обращал на нее никакого внимания. Потом Руэн обхватил меня своей тенью, и я закричал от боли.

– У тебя есть только один способ спасти ее – покончить с собой, – заявил он. – Ты никто. Ты не заслуживаешь жизни. Тебя никто не любит. Ты так похож на своего отца, Алекс. Ты так похож на своего отца.

И я знал, о чем говорит Руэн.

Я вырос бы только для того, чтобы стать таким же, как мой отец. И это плохо, потому что мой отец был убийцей. Я не хотел никому причинять вред. Но я уже это делал. Я причинил вред себе. Я причинил вред Ане. И я не мог стать иным.

Но Руэн солгал, что меня никто не любит. Недавно тетя Бев сказала, что любит меня. И Ане я тоже нравился.

Тут я вспомнил кое‑что еще. Руэн говорил мне, что демона на сто человеческих лет приковывают цепями на дне ямы в миллиарде миль от солнца, если он терпит неудачу. Тогда я подумал, что на дне ямы Руэну будет очень скучно. Теперь решил: и поделом ему.

– Я не никто, – заявил я. – Я Алекс. Александр Великий. И я смогу стать, кем захочу.

Я поднял ручку от стеклянной кружки еще выше, но, вместо того, чтобы поранить ею себя, бросил в толстый черный канат, связывающий меня и Руэна, и Руэн взревел, когда черная тень разлетелась, а каждая вена в моем теле надулась так, словно могла взорваться.

Кто‑то схватил меня за руки, и Майкл закричал: «Он уходит»! – а потом я провалился во тьму.

 

Ни один из тех, кто, подобно мне, вызывает в воображении самых злобных из этих наполовину прирученных демонов, которые населяют человеческую душу, и стремится сразиться с ними, не может ожидать, что выйдет из этой схватки невредимым.

Зигмунд Фрейд

 

 

Глава 28

Ответы

Аня

 

Я очнулась через два дня в реанимации больницы Белфаста. За тридцать лет жизни в этом городе ни разу не попадала сюда, но теперь она показалась мне на удивление знакомой. Компанию мне составляли две женщины. Из вены торчала игла, рядом пикал кардиомонитор. На прикроватном столике стояла ваза с красными розами. Несколько минут я лежала в полузабытьи, гадая, как долго была без сознания. Постепенно боль и покалывания начали давать о себе знать в разных частях тела: в голове, шее, плечах, животе. Я с облегчением осознала, что все‑таки жива.

Молодая черноволосая медсестра прошла мимо и улыбнулась, потом посмотрела на меня вновь: поняла, что я очнулась. Проверила показания приборов, прочитала мою карту. Отсоединила капельницу.

– Что ж, с возвращением в страну живых, – весело сказала она. – Как мы себя чувствуем?

Я попыталась сесть, но от резкого движения кардиомонитор запикал чаще и громче. Медсестра подскочила и подложила подушку мне под спину, чтобы я не ударилась, откинувшись назад.

– Где Алекс? – спросила я.

– Кто?

– Майкл, – поправилась я, понимая, что медсестра не в курсе событий. Майкл наверняка знал, что с Алексом. – Майкл Джонс, он привез меня сюда. Он здесь?

Она задумалась, надевая манжету для измерения кровяного давления на мой правый бицепс.

– Он только что вышел. Это его пиджак?

Я проследила за ее взглядом. На спинке стула, который стоял у кровати, висел коричневый пиджак из шерстяной материи.

– Да.

Медсестра взяла мою карту, что‑то записала в ней.

– Я скажу, чтобы вам принесли суп.

Я услышала шаги, направляющиеся к моей кровати. Подняла голову и увидела Майкла. На его лице проступили удивление и облегчение, когда он увидел, что я сижу. Медсестра посмотрела на меня.

– Вы спрашивали о нем?

Я кивнула. На подбородке Майкла серебрилась щетина, глаза опухли от недосыпания.

– Как ты? – спросил он.

Я замялась с ответом, разум еще застилал туман. Потом воспоминания о случившемся начали прибывать, как медленный прилив: лицо Алекса, в слезах, перекошенное горем, перевернутый пластмассовый контейнер, пятнышко коричневой пыли на моей чашке с кофе. Ощущение, что я тону.

– Где Алекс? – прошептала я.

Майкл провел рукой по длинным волосам, отвечать ему явно не хотелось. У меня заколотилось сердце.

– Он мертв, да?

Майкл сглотнул слюну и отвернулся. Потом пододвинул стул к кровати, сел, взял меня за руку.

– Ты не возражаешь?

Я покачала головой. И он мне все рассказал.

После того, как Майкл разбил стеклянную панель и сумел открыть дверь, Алекс упал на пол. Я уже лежала без сознания, лицом вниз, рядом со стулом. Урсула и Говард занялись Алексом, а Майкл попытался сделать мне искусственное дыхание. Он заметил, что у меня распухла шея, около ключиц появилась красная сыпь. Вспомнил, что я рассказывала ему о талисмане. Перекатил меня на бок. По мобильнику вызвал «скорую».

– Я думал, ты умерла.

Медики сделали мне укол эпинефрина в бедро, после которого я открыла глаза и несколько мгновений смотрела на него, прежде чем окончательно потерять сознание. Урсула что‑то кричала насчет Алекса. Она наклонилась над ним, лежащим на полу, задрала его белую футболку. На груди, ярко выделяясь на белой коже, горело несколько больших ожоговых пятен.

– Этим утром он проходил медицинский осмотр! – воскликнула Урсула. – Никаких ожогов не было. – Они с Говардом попытались привести Алекса в чувство, но безрезультатно.

– Сердце бьется? – спросил Майкл.

Урсула кивнула.

– Очень слабо.

«Скорая» прибыла через минуту. Мне закрепили на лице кислородную маску, а потом врачи положили нас с Алексом на носилки и загрузили в «скорую». Майкл и Урсула наблюдали, стоя рядом. Из Макнайс‑Хауса выбежал секретарь Урсулы, Джошуа. Взглянув на Майкла, он наклонился к уху Урсулы, чтобы сообщить о только что поступившем телефонном звонке. Майкл услышал: «Синди умерла».

Мы посидели в молчании после того, как Майкл сообщил мне о ее смерти. Я наблюдала, как занавески из легкого ситчика мягко покачиваются у дальней стены палаты, думала о Синди, об одном эпизоде во время ее встречи с Алексом, после того, как она повела его к теплицам и показала свое творение. Стараниями Алекса она много смеялась, и в какой‑то момент повернулась ко мне, со светлыми, летящими волосами, позолоченными солнечным светом, широкой, непринужденной улыбкой, ярко‑синими, такими молодыми глазами.

Я вспомнила вопрос, заданный Синди при нашей первой встрече: «Вы считаете, для ребенка, который начинает, как я или Алекс, есть хоть какие‑то шансы в этой жизни?» Всю жизнь Синди брела от одной беды к другой. Изнасилование, презрение, тумаки – до того, как в пятнадцать лет ее удочерила мать Беверли. К тому времени она уже была беременна Алексом, и от ее шансов на лучшую жизнь не осталось и следа.

Но насчет Алекса… я не могла с уверенностью сказать, что у него нет шансов что‑либо кардинально изменить. Наоборот, несмотря ни на что, и я в этом нисколько не сомневалась. Этот мир мог принадлежать ему.

Нет, «несмотря» – это неправильно. «Благодаря» Синди. Она любила его, и он это знал.

Майкл заговорил вновь, рассказывая мне об элементах пазла, которые собрал воедино: я понимала, что без этого он обойтись не мог, его пытливый ум не терпел незавершенности.

– Арахисовые орешки из этой больницы, – сердито произнес он, указав на дверь, словно сотрудникам следовало знать, что потенциально орешки – смертоносное оружие, – Алекс запас в своем шкафчике. Потом растер в порошок. – Майкл пожал плечами и недоуменно покачал головой. – Как он мог до этого додуматься? Почему это сделал?

Я знала, что Майкл склонен винить в случившемся себя. Он вроде бы чувствовал: надвигается беда, и ему следовало настоять на том, чтобы остаться со мной в консультационной комнате.

– Откуда он узнал, как вызвать у тебя анафилактический шок? – спросил Майкл, ерзая на стуле. Нерешенные загадки не давали ему покоя.

Я заметила частички земли у него под ногтями. Руки его выглядели так, будто последние двадцать четыре часа он сеял ревень.

– Вряд ли Алекс собирался убить меня, – ответила я.

– А я уверен: он стремился именно к этому.

Я покачала головой, машинально потянувшись рукой к шее.

– Все гораздо сложнее. Он вспомнил то, что подавлял изо всех сил, действия его отца, которых не мог понять.

Я помнила, что Майкл не видел видеоролика со стрельбой… более того, понятия не имел, кто отец Алекса. Я собиралась все ему объяснить, со временем. Но пока требовалось сосредоточиться на фактах. Алекс потерял мать. Дом. Стал свидетелем убийства двоих мужчин, которые совершил его отец. Это событие, несомненно, инициировало его психоз, тот лишь усилился после попытки самоубийства матери. И я не могла сердиться на Алекса за то, что он совершил. Мне хотелось разобраться в другом: почему он это сделал. Составить полную картину случившегося. Будущее Алекса зависело от ясности этой картины.

– Отведи меня к нему, – попросила я.

Майкл посмотрел на кресло‑каталку, молча встал, обошел кровать, поднял меня, осторожно усадил в кресло и повез к детскому отделению.

Утром Алекса перевели из реанимации в палату детского отделения. Другой социальный работник, с которой я ранее встречалась – Джоанна Клоуз, англичанка лет шестидесяти, невысокая, с черными волосами и в сером брючном костюме, – сидела у двери. Поднялась, когда увидела Майкла и меня.

– Никаких серьезных повреждений, – сообщила она. – Рентген показал, что с грудной клеткой и легкими все в порядке. Врач хочет задержать Алекса еще на одну ночь, понаблюдать за ним.

Майкл наклонился вперед и сжал мое плечо. Мы оба знали, что попытка Алекса причинить мне вред приведет к тому, что после выписки из больницы его сразу направят в Сент‑Пол‑Фолд, закрытую детскую психиатрическую клинику в графстве Тайрон. Пребывание там подразумевало лечение и последующую реабилитацию, но среди пациентов клиники немалый процент составляли малолетние преступники. Несмотря на добрые намерения высококвалифицированного персонала, мы оба считали, что это не пойдет Алексу на пользу.

Я попросила Майкла подождать в коридоре, пока поговорю с Алексом наедине. Он схватил меня за руку, прежде чем я вкатилась в палату, и остановил.

– Все будет хорошо, – заверила я.

– Извини. – Майкл посмотрел в открытую дверь. – Просто после последнего случая…

– Его только что перевели из реанимации. Вряд ли он представляет собой опасность.

Он вздохнул, еще раз посмотрел в палату и произнес:

– Я буду здесь.

Алекс сидел на кровати, от иглы, воткнутой в вену, трубка тянулась к бутыли на штативе. Как только увидел меня, из глаз полились слезы. Я подкатилась ближе, сразу заметив на прикроватном столике фотографию, сделанную несколькими годами раньше: Алекс и Синди крепко обнимают друг друга, строят фотографу рожи. Алекс перехватил мой взгляд и вытер глаза ладонями.

– Ее принесла Бев, – пояснил он.

– Мне очень жаль твою маму, Алекс.

Он кивнул, стараясь сдержать слезы. Когда посмотрел на меня, выглядел старше. Мгновенно повзрослел. Ничем не напоминал нервного, беспокойного мальчика, которого я встретила в психиатрической клинике двумя месяцами раньше.

– Похороны в четверг. – Алекс вытер слезы. – Вы пойдете?

– Конечно.

Он сразу оживился, моя поддержка порадовала его. Он дважды глубоко вздохнул, оба раза морщась от боли. Я посмотрела на его перевязанные грудь и живот.

– Что случилось, Алекс?

Он опустил голову.

– Это сделал Руэн.

– Руэн? Как он это сделал?

– Наверное потому, что крепко держался за меня. Не хотел, чтобы вы заставили его исчезнуть.

– Он тебе так сказал?

Алекс опять опустил голову, обхватив себя руками.

– Нет. Просто я это знал. Если ты с кем‑нибудь дружишь, то многое знаешь о нем, правда?

Я кивнула. Через мгновение он вновь посмотрел на меня и добавил:

– Я не собирался причинять вам вред. Извините.

Я сразу вспомнила, как все происходило. Неприятные ощущения во рту. Перехваченное горло. Я закрыла глаза, думая о том, как близко подошла к смерти. Увидела бы я на другой стороне Поппи?

– Ты понимал, что делаешь, когда высыпал молотые орешки мне в кофе? – спросила я.

На его лице отразился стыд.

– Руэн сказал мне…

И Алекс начал рассказывать, как Руэн сообщил ему, что Синди умирает, и о своем обещании спасти ее, если Алекс убьет меня. Об образах Синди в голове.

– Я думал, вы просто заснете. Я не желал причинять вам вред.

– Почему ты хотел, чтобы я заснула? – жестко спросила я, чеканя каждое слово. – Алекс, чего добивался от тебя Руэн?

– Он хотел, чтобы я убил себя. Сказал, что я ничто, и жизни не заслуживаю.

Я наблюдала за ним, осознавая, каким одиноким чувствовал он себя все это время. Как одиночество обрушилось на него, когда он узнал о случившемся с Синди.

– Я просто не смог, – прошептал Алекс. – Руэн добивался этого от меня, но я не смог.

Я не мешала ему плакать, слушая его отрывочные откровения: о различных образах Руэна, в каких я мгновенно узнала проекции тех сведений о преступлении его отца, которые стали ему известны; о предложении Руэна вызволить отца из ада, имевшее прямое отношение к его чувству вины; желании сделать все возможное, чтобы семья жила лучше.

– Я знаю о твоем отце, – промолвила я. – Знаю, что он свершил. Действия твоего отца, Алекс, были злом. Но он – не ты.

Он долго молчал, наконец поднял голову и кивнул. Показывая, что понял меня.

 

* * *

 

Многое еще требовало объяснений. Один врач предположил, что ожоги Алекса на груди вызваны реакцией на химикаты, которые использовались для очистки воды в плавательном бассейне Макнайс‑Хауса, хотя взятые пробы ничего не выявили, да и я думала, что версия притянута за уши. Но как могли появиться эти три красные полосы? Самоповреждения? Но как он это сделал? «Фильм», который, по словам Алекса, прокручивался у него в голове с подачи Руэна, мог быть проекцией одной из прежних попыток самоубийства Синди, но время «просмотра» тянуло на невероятное совпадение. Да и если брать то, что касалось лично меня, оставались вопросы, на которые привычная логика не находила ответа: например, музыкальное сочинение Алекса. И мужчина в репетиционном классе. И многое такое, чего Алекс никак не мог знать. Шрам на моем лице. Поппи.

Когда Алекс закончил говорить, я задала важный вопрос, без которого картина не могла стать полной:

– Сейчас ты можешь видеть Руэна?

Глаза Алекса широко раскрылись. Очень медленно он покачал головой.

– Руэн ушел.

– Ушел?

– В яму в миллиарде миль от солнца, – с улыбкой ответил он.

– Ты говорил, что можешь видеть и других демонов, – напомнила я. – Сейчас ты их видишь?

Алекс смотрел на меня, потом перевел взгляд мне за спину.

– Нет, я никого не вижу. Больше никого. – Он улыбнулся, и впервые за время нашего знакомства его глаза были глазами десятилетнего мальчика. Безмятежными.

 

* * *

 

Тем же вечером я сидела на полотенце, расстеленном на выложенном плиткой полу моей квартиры. Я все еще не купила диван. В число приоритетов покупка эта пока не входила. Новая программа лечения Алекса требовала бумажной работы. И нового подхода. Мне предстояло увести его в прошлое, к тому самому моменту, когда он узнал, что его отец убил двух человек. Помочь пережить вновь это событие, проанализировать эмоции, какие он ощущал тогда, осознать, как данный конфликт привел к расщеплению его личности на уродливые, ужасные, злобные формы, вобравшие в себя образ отца, которого он любил и идеализировал. И для того, чтобы помешать ему причинить вред себе или кому‑то еще, следовало научить Алекса преодолеть самое серьезное препятствие: страх стать таким, как его отец.

Я открыла ноутбук, что написать Труди Мессенджер об Алексе, и обнаружила письмо Урсулы, короткое и деловое.

 

Кому: A_molokova@macneicehouse.nhs.uk

От кого: U_hepworth@macneicehouse.nhs.uk

Отправлено: 21.06.07 в 13:34.

 

Дорогая Аня!

Надеюсь, вы чувствуете себя получше. Пожалуйста, примите мои извинения за случившееся с Алексом Брокколи. Это происшествие однозначно убедило меня в необходимости кардинально улучшить нашу систему безопасности, и необходимые меры уже принимаются. Я могу только надеяться, что вы поверите мне на слово, и нам удастся обойтись без вынесения этого вопроса в суд.

 

Я усмехнулась. Урсула почувствовала угрозу – пусть и до пенсии оставалось совсем ничего, – испугалась, что я разрушу все, чего ей удалось добиться за долгие годы. Вероятно, атака Алекса высветила проблемы безопасности, ранее остававшиеся в тени. И я не сомневалась, что слова у нее не разойдутся с делом: система безопасности претерпит серьезные изменения в лучшую сторону. Я продолжила чтение.

 

Вы помните, я говорила вам о той роли, которую играю как главный консультант правительства. Основная моя задача – уделять повышенное внимание тому урону, который причинили политические конфликты нашей молодежи. Теперь я осознаю, что вы с тем же рвением стремитесь оберегать психическое здоровье наших детей и подростков. Если пожелаете стать членом совета Макнайс‑Хауса, пожалуйста, дайте мне знать.

 

Этот абзац я прочитала дважды. Урсула предлагала мне очень серьезный пост: члены совета влияли на принятие решений. Я получала трибуну, с нее услышать меня могли многие. Такая должность приближала меня к поставленной цели, ради реализации которой я и вернулась в Северную Ирландию: добиться перемен к лучшему.

Я просмотрела оставшиеся строчки, нахмурилась, прочитав ее PS:

 

Надеюсь, вы уже нашли все ответы?

 

Мысленно я вернулась к нашей первой встрече: собеседованию, после которого я получила должность консультанта. Она спросила меня тогда, верю ли я, что любую загадку человеческого разума можно разрешить с помощью лекарственных препаратов и науки. И когда я увидела сходство между Алексом и Поппи, то решила: если сумею разрешить загадку Алекса, будет решена и загадка Поппи.

Но о какой загадке Поппи шла речь? Ушедшего не вернешь. И хирургическая операция могла пойти не так, и водитель мог отвлечься от дороги на лишнее мгновение. Ничего разрешить я уже не могла. Оставалось лишь принять то, чего нельзя изменить.

Но теперь я знала, какие вопросы мне следовало задать.

Зазвенел дверной звонок, отражаясь от голых стен и пола нотой си. На мгновение я вновь подумала о Поппи, о ее лице, которое увидела, когда в репетиционном классе со мной случилось что‑то непонятное. Услышала ее голос, говорящий, что она меня любит. Я оттолкнула все эти мысли, ощутив чувство вины. Поднялась, пересекла комнату, взялась за ручку двери. Чувствовала, что отказываясь расстаться с любой мелочью, напоминающей мне о дочери, изо всех сил цепляясь за воспоминания, я каким‑то образом могу удержать ее от падения. Вернуться в прошлое и приложить дополнительные усилия, чтобы дотянуться до нее. Спасти ее.

Я открыла дверь. На пороге стоял Майкл. Яркий свет в коридоре подсвечивал его светлые волосы, окружая голову нимбом. Он поднял руку. Под сжатым кулаком на длинных красных стеблях висели несколько круглых свеколок, только что выдернутых из земли.

– И это, конечно. – Майкл поднял другую руку с бутылкой свежевыжатого апельсинового сока.

Я замялась. Позволяя ему переступить порог моей квартиры, я нарушала собственные правила. Тем самым сама переступала другой порог, оставляя позади прежнюю жизнь.

– Заходи. Только сидеть придется на полу.

Он улыбнулся:

– Спасибо.

 

Глава 29

Друг

Алекс

 

Дорогой дневник!

Сейчас я в машине тети Бев, и писать трудно. Машина маленькая, а ведет она ее так, словно дороги изо льда. Мы едем в тюрьму Магиллигэн, чтобы повидаться с моим папой. Тетя Бев все утро шутила, чтобы я как можно больше смеялся, и купила мне лук на гренках в красивом ресторане, но я знаю, в чем причина. Она хотела, чтобы я не думал о маме и похоронах, и волновалась, как я буду себя чувствовать при встрече с папой.

Я стараюсь не думать о мамином гробе и о том, как его опускали в землю. Мне это не понравилось: внутри все дрожало, а сердце, казалось, разбивалось на мелкие кусочки. Поэтому я вспоминаю желтые нарциссы, которые мы посадили у надгробного камня, и они возвращают меня в тот день, когда мама очень гордилась собой. Я собрался поставить на могилу и унитаз, но тетя Бев не разрешила.

– Роуз не связывалась с тобой? – спросил я ее по пути от моего старого дома. Джо‑Джо разрешила мне оставить на память костюм Горацио.

– Какая Роуз? – удивилась тетя Бев. Машина вильнула, и я испугался.

– Роуз – режиссер по подбору актеров, она приезжала, чтобы посмотреть меня в «Гамлете». Ты же тогда говорила с ней.

Тетя Бев улыбнулась.

– Ах, да, та Роуз. Я уверена, скоро мы о ней услышим.

 

* * *

 

Когда я последний раз виделся с Аней, она усадила меня рядом с собой и рассказала о моем папе все, что, по ее мнению, мне следовало знать. Моего папу зовут Алекс Мерфи, он родился в 1972 году, то есть сейчас ему тридцать пять лет, в три с половиной раза больше, чем мне. Но в следующем месяце мне исполнится одиннадцать, а это означает, что он будет лишь в три и восемнадцать сотых раза старше. Папа находится в тюрьме Магиллигэн, как говорила и мама. Аня с ним связывалась, и он обрадовался, узнав, что я хочу повидаться с ним.

– Точно? – спросил я.

Аня улыбнулась.

– Чуть не выпрыгнул из штанов, Алекс. Я покажу тебе его письмо, если хочешь.

Я кивнул.

– Почему вы думаете, что он убил тех полицейских? – спросил я.

Глаза Ани наполнила грусть.

– Он состоял в организации, которая считает возможным убивать людей, Алекс.

От этих слов настроение у меня не улучшилось.

– Но он должен был убить и не мог сказать, что не хочет этого делать?

– Полагаю, это ты узнаешь, лишь поговорив с отцом. Но… – И Аня надолго замолчала.

– Что?

По выражению ее лица чувствовалась, что ответить ей непросто, и она обдумывает каждое слово.

– Я думаю, правильные ответы ты найдешь только сам, и не сегодня и не завтра, а очень нескоро. Иногда такие ответы приходят не сразу. Порой они многослойные, и человеку требуется время, чтобы докопаться до истины.

Потом Аня обратилась к тете Бев, которая сидела рядом со мной, держа меня за руку:

– Не следует обвинять отца Алекса, что бы вы о нем ни думали.

Тетя Бев глубоко вдохнула и расстроилась. Аня наклонилась вперед и коснулась ее руки.

– Для здоровья Алекса очень важно, чтобы он мог видеться с отцом, даже переписываться с ним.

Тетя Бев вздохнула, посмотрела на меня и чуть улыбнулась.

– Алекс, твоя мать хотела бы, чтобы я возила тебя на свидания к отцу?

Я кивнул.

– Несомненно. Мама любила папу. Он заставлял рогалики танцевать. – И я рассказал ей, как папа готовил брускетту, и об оружии в пианино, и о полисменах.

– Хорошо, – произнесла она после долгой паузы. – Но сначала нам нужно съездить еще в одно место.

– Куда? – спросил я, и тут Аня встала и пошла в кухню, чтобы вскипятить чайник. Думаю, она просто не хотела нам мешать, предоставила тете Бев и мне возможность побеседовать наедине.

Тетя Бев повернулась ко мне и какое‑то время словно не знала, что сказать. Потом пригладила короткие волосы и улыбнулась.

– Я купила дом, Алекс. Теперь ты будешь жить со мной.

– Дом? Не этот?

– Нет. Или ты возражаешь?

Мои глаза стали большими, как блюдца. «Нет! Наоборот!» – И я принялся расспрашивать ее о доме: есть ли сад, большая кухня, и подъездная дорожка для ее быстрого автомобиля? И тетя Бев заверила меня, что все это имеется. Я чуть не взорвался от счастья.

– Ты хочешь сказать, что я переезжаю в Корк?

Тетя Бев покачала головой.

– Нет, я переезжаю на север. Хочу, чтобы ты жил неподалеку от Ани. Она будет следить за твоим состоянием, наблюдать, как ты идешь на поправку. В новом доме ты сможешь больше времени проводить на открытом воздухе и, вероятно, тебе даже не придется менять школу.

Она развернула карту Северной Ирландии, которая напоминала голову ведьмы, и оказалось, что новый дом тети Бев находиться на ведьмином носу. Я ей об этом сказал, и она рассмеялась.

– Это место называется полуостров Ардс. Ты там не бывал?

Я покачал головой.

– Мы можем туда поехать?

Тетя Бев сложила карту и ответила, что можем, хотя сначала нам придется еще несколько раз заехать в старый мамин дом и убедиться, что мы забрали все мои вещи.

Аня вернулась, пожала тете Бев руку и поцеловала ее в щеку. Затем наклонилась и взяла меня за руки.

– Помнишь, что я говорила тебе, Алекс? – прошептала она. – Ты – Алекс. Нет такого, как ты, и ты отличаешься от любого другого. Собственно, со временем ты сможешь стать, кем захочешь.

Я кивнул, и мое лицо раскраснелось, когда Аня поцеловала меня в щеку, а потом мы на прощание помахали ей руками. Хотя на самом деле это не прощание, сказала она, потому что собиралась снова повидаться со мной через несколько недель.

 

* * *

 

Тетя Бев миновада множество крутых поворотов, прежде чем мы въехали в какую‑то промышленную зону неподалеку от центра города. Когда она остановила машину, мне стало дурно.

– Мы будем жить здесь?

– Нет, Алекс. – Тетя Бев указала на большой синий щит на сетчатом заборе.

– Зачем мы сюда приехали?

– Чтобы кое‑кого забрать, – с улыбкой ответила тетя Бев. И тут я сложил два и два.

– Неужели? – Я просто не мог в это поверить.

Ее улыбка стала шире.

– Готова спорить, он по тебе соскучился.

Я выпрыгнул из машины и вбежал в ворота. В клетках царила тишина, и тетя Бев сказала, что пойдет к администратору и узнает, где Вуф. В том, что он здесь, она не сомневалась. Но я испугался. А вдруг кто‑нибудь его уже забрал?

И тут я его услышал. Вуф залаял, громко и пронзительно. Его вела на поводке женщина в толстом шерстяном жакете, черных резиновых сапогах и с кольцом в носу. Едва увидев меня, он потащил женщину за собой, его передние лапы молотили воздух, чтобы сократить расстояние. Я бросился к нему, и Вуф прыгнул на меня, принялся облизывать лицо, пронзительно лая.

Женщина раздраженно смотрела на меня.

– Он по мне соскучился, – объяснил я и позволял псу лизать мне лицо, пока он не начал кусать меня за нос. Тогда просто обнял и держал на руках.

– Привет, мальчик, – произнес я, и Вуф заскулил, сунув голову мне под руку. Шерсть его стала не такой белой, и мне показалось, что ребра проступают сильнее, но он оставался тем же Вуфом.

Подошла тетя Бев, заполнила какие‑то бланки, и скоро пес уже сидел у меня на коленях в машине тети Бев, и мы направлялись к нашему новому дому.

На это ушло какое‑то время, и когда мы подъехали к дому, Вуф уже похрапывал у меня на коленях, уткнувшись головой в живот. Опускающееся солнце окрасило небо золотом, город сменили зеленые поля и синий океан, а когда машина замедлила ход, я понял, что мы почти на месте, но еще не мог в это поверить. Мы ехали по длинной подъездной дорожке из белых камушков, которые хрустели под колесами, к дому, который я представлял очень, очень давно. Это был тот самый дом, словно человек, построивший его, прочитал мои мысли: огромный, белый, с большой красной дверью и двумя деревьями в синих кадках по обе ее стороны. Я насчитал восемь окон с занавесками, а около печной трубы крутился флюгер. Даже снаружи я определил, что кухня там большая. Разница между домом в моей голове и этим заключалась лишь в одном: здесь росла старая, высокая ива, и ее ветви напоминали серебристые ручейки.

– Сколько в доме спален? – обратился я к тете Бев.

– Четыре – Ответила она, и я заплакал.

Тетя Бев встревожилась и спросила, не болит ли у меня чего, так что я вытер нос рукавом и ответил – «нет», просто я очень счастлив. Она остановила машину на белой подъездной дорожке, и как только я открыл дверцу, Вуф выпрыгнул и принялся обнюхивать лужи, оставшиеся после дождя, а потом побежал к парадной двери.

Тетя Бев вышла из автомобиля и потянулась.

– И что ты думаешь, Алекс?

Я посмотрел на дом. У подоконников нижнего этажа висели ящики для цветов, а сами цветы напоминали яркие носовые платки.

– Это все наш участок? – спросил я, потому что палисадник шириной превосходил дом и переходил в лужайки по обе его стороны, а отойдя вправо, я увидел большой длинный двор за домом.

Тетя Бев объяснила, что площадь участка четверть акра, и места хватит и для качелей, и для клубничной грядки.

– Привет! – раздался чей‑то голос, когда я смотрел на лужайку.

Я обернулся и увидел мальчика у белой подъездной дорожки. С торчащими во все стороны ярко‑рыжими волосами, чуть выше меня, с брекетами на зубах, а в руках он держал модель самолета, от одного вида которой у меня захватило дух.

– Ты тут живешь? – спросил мальчик.

Я кивнул.

– А ты живешь поблизости?

Он повернул голову и указал на соседний дом на холме.

– Я живу там с мамой.

– Клевый самолет, – заметил я.

– Я Патрик, – произнес мальчик.

– Алекс.

Он поднял модель самолета.

– Это истребитель. Его построил мой папа. Он иногда берет меня на рыбалку. Скука смертная.

– Давай я переоденусь, а потом пойдем к тебе?

– Давай!

Я подумал о рыбах, об акулах, задался вопросом, а сможет ли акула проглотить меня целиком. Потом заметил, что Патрик смотрит на меня.

– Хочешь покажу другие самолеты? Дома у меня их много.

Патрик помахал мне рукой, предлагая следовать за ним. Я замялся, потому что мне вдруг стало очень скучно без анекдотов Руэна, особенно того, что про сандвичи. Мне недоставало его, ведь он подсказывал, как отвечать людям, если они говорили с сарказмом. Мне недоставало его, прогуливающегося по нашему дому и рассказывающего мне о прозрениях Лукреция, и о мертвых языках, и о каком‑то Нероне.

Но я и не жалел о его отсутствии, поскольку он говорил, что я – никто. Не жалел и потому, что он часто врал.

– С кем ты говоришь, Алекс? – спросила тетя Бев, захлопывая крышку багажника.

– С другом, – ответил я, глядя на Патрика, который махал мне рукой, стоя неподалеку от своего дома.

Тетя Бев подняла голову, и на ее лице отразилась тревога.

– С другом? Каким?

– Вот он! – Я указал на Патрика, который уже бежал к своему дому на холме.

Он обернулся и крикнул:

– Ты идешь?

Тетя Бев шумно выдохнула, и на лице отразилось облегчение.

– Помочь тебе с сумками? – спросил я.

Она улыбнулась и покачала головой.

– Иди, поиграй со своим новым другом.

– Хорошо.

Я побежал вверх по холму к Патрику. Над его домом плыли серые облака. Одно выглядело, как Вуф, другое – как чизбургер, а третье очень уж напоминало Руэна в образе Старика.

Я остановился на полпути.

– Иди сюда! – позвал Патрик, стоя в дверях.

Я смотрел на облако, нервничал. Мне казалось, что я видел ужасные глаза Руэна, чувствовал его взгляд.

Но тут поднялся ветер и прогнал облако, и в небе не осталось ничего, кроме первого проблеска звезд.

 

Выражение признательности

Прежде всего я хочу поблагодарить своего мужа, Джадера Джесс‑Кука. При написании книги супруги страдают больше всех, в немалой степени потому,… Я считаю себя удивительно счастливой, потому что у меня потрясающие агент и… Благодаря исследованиям, которые провела для этой книги, я прониклась уважением к людям, заботящимся о психическом…

Письмо от автора

Дорогой читатель! Я чувствую, что должна объяснить, откуда взялось музыкальное сочинение,… В 2002 году я обдумывала сюжет пьесы о двух ангелах‑хранителях. К сожалению, довести его до конца мне так и не…

Мальчик, который видел демонов

Путеводитель для читателя

 

О книге

Вопросы для обсуждения в читательском клубе

– Насколько успешно автору удалось поддерживать баланс между главами Ани и Алекса? – Какой персонаж вам понравился больше других и почему? – Насколько важным является факт, что события разворачиваются в Северной Ирландии?

Об авторе

Вопросы, которые наиболее часто задают автору

 

С большим ли трудом вам удалось сесть за второй роман после успеха «Дневника ангела‑хранителя»?

  * * *  

В этой книге рассматриваются некоторые из тем, затронутых в «Дневнике ангела‑хранителя». Вас интересует реальный мир, населенный сверхъестественным?

Прежде всего я заинтересована в изучении человеческого состояния и конфронтации вечных вопросов жизни и смерти. Я не верю, что любую из этих книг можно отнести к жанрам фэнтези или научной фантастики. Скорее, в каждой сверхъестественное используется в качестве увеличительного стекла, через него рассматриваются фундаментальные вопросы человечности. Меня интересует то, что мы не можем увидеть или определить, например, интуиция, а также, если на то пошло, вдохновение и вера. Вероятно, корни подобного интереса в моем ирландском происхождении, но, действительно, нематериальное всегда привлекало меня.

 

* * *

 

Что побудило вас написать часть этой истории от лица десятилетнего мальчика, и в связи с этим пришлось ли вам столкнуться с определенными трудностями?

Голос Алекса и его характер неразрывно связаны с сюжетом, следуют за ним. Мне хотелось повторить кое‑что из написанного в «Дневнике ангела‑хранителя», вновь вернуться к идее преодоления возникающих преград. Алексу невероятно трудно, и персонаж он удивительно харизматичный, но, в конце концов, я сумела взять себя в руки и позволить ему вести рассказ. Я не знала, удастся ли это ему…

 

* * *

 

Почему вы выбрали местом действия Северную Ирландию?

  * * *  

Что побудило вас выбрать шизофрению основной идеей романа?

  * * *  

Это мрачная история, но голос Алекса живой и веселый. Это сделано сознательно?

Персонаж Алекса с самого начала брызжет весельем и противостоит темным силам. Я не желала рисовать эту историю совсем уж мрачными красками. Зачернить все было легко, но мне захотелось отойти от принятого штампа: если демоны, тогда все мрачно и печально. Решила, что лучше описывать их с юмором.

 

* * *

 

На написание этой истории вас вдохновило что‑то конкретное?

  * * *  

Вы – известная поэтесса и писательница; эти направления литературы очень разнятся. Какому вы отдаете предпочтение?

* * *   Я одинаково люблю и поэзию, и прозу. Честное слово! Думаю, форма очень важна и достойна того, чтобы ей уделялось много…

Над чем вы сейчас работаете?

    [1]В России они называются рыбными палочками, но на английском – fish fingers. – Здесь и далее примеч перев.