Аня
Вчера мне представилась возможность встретиться с Джо‑Джо Кеннингс и увидеть прогон «Гамлета», премьера которого в ее постановке должна состояться в Большом оперном театре через пару недель. Алексу в театре определенно нравилось, правда, он немного стеснялся, хотя я увидела, как он пару раз улыбнулся мне, когда Джо‑Джо громкими аплодисментами оценила его усилия. Признаю, я уже много лет не была в Большом оперном театре, но помню, как во время политического кризиса окна заколотили досками и собрались снести это прекрасное здание. Джо‑Джо тоже это помнила.
– Это одна из причин, по которым я так старалась пробить этот проект, – объяснила она, показывая мне зал и сцену.
Подросток пытался переустановить прожектор под потолком, и хотя Джо‑Джо заверила меня, что он всесторонне подготовлен и экипирован для работы на высоте, постукивания и скрипы, доносившиеся оттуда, заставляли меня то и дело смотреть наверх.
Следом за Джо‑Джо я спустилась по узким ступенькам с большого поворотного круга на авансцену. Девушка в длинном розовом парике и спортивном костюме из блестящего нейлона – Бонни, сказала мне Джо‑Джо, играющая Офелию – подбежала к Джо‑Джо и попросила мелочь для торгового автомата. Та вздохнула, сунув руку в карман своей огромной куртки.
– Вот. – Она протянула руку к Бонни, которая улыбнулась и наморщила носик. – Не говори остальным, ладно?
– Вы даете детям деньги? – удивилась я, как только Бонни оказалась за пределами слышимости.
Джо‑Джо театрально вздохнула.
– Ничего не могу с собой поделать, теперь они для меня скорее члены семьи, чем артисты. – Она остановилась, посмотрела на лепной потолок над нашими головами. – Никто из этих детей не может ничего вспомнить, кроме Стормонтского соглашения[13], и у большинства из них домашняя жизнь такая «веселая», что внешний мир кажется им чужим и несущественным. У них разорвана связь с историей своей страны.
Я чувствовала, что в ее стремлении довести проект до конца присутствует нечто большее, чем возрождение связи с историей: например, стремление реализовать свой потенциал.
– А что вы скажете об Алексе? – спросила я. – Почему выбрали его для проекта?
– Талант трудно выразить словами, – ответила она и наклонилась, чтобы поднять микрофон. – Алекс очень одаренный. Умеет заглянуть в душу человека, хотя вряд ли знает, как это ему удается.
– Почему?
Джо‑Джо протерла микрофон.
– Несмотря на юный возраст, Алекс способен воспринять ангельское и демоническое в человеческом существе. Он видит хорошее и плохое и понимает гораздо больше, чем обычный десятилетний ребенок. Хотя теперь, думаю, я знаю немного больше о нем.
– А как он освоился в детском коллективе? Ни с кем не дрался? Не устраивал истерик?
Она пристально посмотрела на меня.
– Первые несколько недель здесь сидела целая бригада социальных работников. Полагаю, вы знаете Майкла?
– Разумеется.
– Он обычно приходил, чтобы проверить, как Алекс, убедиться, что все у него в порядке. А присутствие родителей мы только приветствуем. – Она взглянула на дальние ряды зала, где сидели несколько человек. – Мать Алекса никогда не приходила. И, отвечая на ваш вопрос, Алекс – самый дружелюбный и спокойный из всех. Разумеется, я очень встревожилась, найдя его мать в таком состоянии. Даже не представляла, что у него есть проблема, до… – Джо‑Джо опустила голову. – До вашего письма.
Я видела, что мое письмо ее расстроило. Внезапно в ее плане добыть белфастские бриллианты из земли и выставить под прожектора обнаружился изъян: а если один из них треснет при первом показе?
И тут Алекс появился на сцене, прямо под прожектором, который вдруг так заскрежетал, будто мог упасть в любую секунду. Джо‑Джо прикрыла ладонью глаза и посмотрела вверх, на мальчика среди потолочных балок:
– У тебя все в порядке?
– Да.
– Вы можете дать мне экземпляр пьесы? – спросила я.
– Разумеется. – Джо‑Джо ушла за сцену и через пару минут вернулась с листами бумаги. – Пожалуйста. – Она помолчала, и впервые за нашу встречу я почувствовала, что Джо‑Джо нервничает. – Вы думаете, что сумеете это поправить?
– Что именно?
Она взмахнула рукой.
– То… что тревожит Алекса.
Я кивнула и подняла руку с рукописью пьесы.
– Это прекрасно. Огромное вам спасибо.
Алекс пристально смотрел на Джо‑Джо.
– Мы готовы начать снова?
Она улыбнулась мне.
– Видите? Он рожден для сцены. – Джо‑Джо подняла руки и хлопнула в ладоши над головой. – Возвращаемся к третьему акту!
Я поблагодарила ее и помахала рукой Алексу. Он стоял, как скала, посреди сцены, освещенный прожектором, и смотрел прямо перед собой.
* * *
Вечер я провела за чтением рукописи Джо‑Джо. Оригинал я помнила смутно – о молодом принце, потрясенном смертью отца и поспешным выходом замуж матери, – но все‑таки могла выделить те строки, которые Джо‑Джо оставляла нетронутыми, и другие, имеющие непосредственное отношение к современному Белфасту. Бросающиеся в глаза изменения – в какой‑то момент Гамлет говорит: «Бунтовать или не бунтовать», – заставили меня поморщиться, кое‑что из оставленного вызвало вопрос: а может, участие Алекса в постановке приносит ему не только пользу, но и вред? На сцене он держался уверенно и выглядел убедительно, тут сомнений быть не могло. Его анекдот даже меня заставил улыбнуться.
Но была и другая сцена, к ней я отнеслась с опаской. Сцена, которая могла спровоцировать у мальчика замещение реальности фантазией: когда Бернардо и Горацио видят призрак умершего короля, Горацио восклицает: «Да, я пронизан страхом и смущеньем», сравнивая призрак с демоном. «Клянусь, – добавляет Горацио в адаптации Джо‑Джо, – я не поверил бы, что вижу этого демона, когда бы не бесспорная порука моих же глаз».
Причины присутствия Руэна в жизни Алекса прояснялись. Но я пока не могла понять, как избавить Алекса от его демона.
* * *
Задача на сегодня – побывать у Алекса дома и встретиться с тетей Бев, а также осмотреть район, в котором он живет. Меня никогда не устраивает информация о пациенте, собранная в его медицинской карте: Поппи была гораздо более сложной личностью в сравнении с тем портретом, какой рисовали лечившие ее психиатры. Жила она в Шотландии, уверенно чувствовала себя в Седле Артура[14], и во многом ее личность формировалась окружающей средой. Конечно же, я рассматриваю предложение Майкла оставить Алекса дома, там, где ему безопасно, удобно и уютно. Но я также знаю, что существуют безболезненные способы перевода ребенка из дома в стационар, если врач не сочтет за труд потратить время, чтобы понять, откуда именно поступает в клинику ребенок.
Я надеваю талисман и отправляюсь в город пешком, добираюсь до рынка Сент‑Джордж, расположенного вблизи набережной, когда звонит мой мобильник. Это Майкл. Я раздумываю, может, не принимать вызов. Не хочется видеться с ним вновь, учитывая наш конфликт из‑за Алекса. Несколько секунд смотрю на дисплей, потом все‑таки нажимаю на кнопку «Ответ».
– Как же быстро вы ходите, – говорит Майкл. Он тяжело дышит, и я слышу шум транспорта.
– Где вы?
– Можете секунду постоять на месте? Я уже рядом.
Я оглядываюсь. Высокий блондин в длинном черном плаще машет мне с другой стороны улицы. Майкл. Я хмурюсь и сама машу рукой. Когда автомобили останавливаются на красный свет, он трусцой перебегает дорогу, его лицо сияет. Не то что при нашем общении в больнице. Хотя, по мере приближения, улыбка тает, теперь он выглядит так, будто за что‑то извиняется. Майкл протягивает руку, а когда я пожимаю ее, он мягко тянет меня к себе и чмокает в щеку.
– Как вы? Лучше, чем при нашей последней встрече?
– Намного.
Его глаза изучают мое лицо.
– Я знаю, как этот мальчик важен для вас. И хочу заверить, что буду действовать исключительно в интересах Алекса.
Он кивает.
– Я знаю, что в Эдинбурге многое гораздо проще. Но здесь ситуация иная. По моим наблюдениям, для детей, которых отрывали от семьи, жизнь изменялась только к худшему.
Мы уже идем бок о бок, его голос тонет в шуме рынка. Мы сворачиваем на боковую улицу, она ведет к муниципалитету. На ней поет какой‑то мужчина. Майкл останавливается, чтобы бросить несколько монет в маленькую красную кружку. Мужчина начинает петь громче.
– Может, вы меня не слышали, когда я сказала, что нет у меня стремления разлучать Алекса и Синди, – возвращаюсь я к щекотливой теме. – И я говорила серьезно. Но период времени, проведенный в Макнайс‑Хаусе, поможет назначить Алексу правильное лечение.
Майкл смотрит вперед, руки держа в карманах.
– Обжегшись на молоке, дуешь на воду, – замечает он.
– О чем вы?
Он мнется, покусывает нижнюю губу.
– Несколько лет назад тут работал один парень, на вашей должности. Мэнсон. Я курировал двенадцатилетнюю девочку. Нину. Симпатичную блондинку. Она страдала синдромом Аспергера, а также редкой болезнью, которая называлась «Сигаретные ожоги». Ее отец потом признался, что это его работа. Мать выгнала его, умоляла нас оставить ей Нину. Но Мэнсон, закончив лечение, сразу отправил ее в приемную семью.
Мы приближаемся к концу боковой улицы, шум транспортного потока усиливается. Я останавливаюсь, чтобы Майкл мог закончить рассказ.
– Ее вернули матери?
– Да, но сколько это принесло ненужной головной боли. И я, наверное, теперь стал скептиком. Эти детки многое выдумывают, желая привлечь к себе внимание.
В этот момент сердце у меня падает. Команда, призванная определить, как и чем нужно помочь Алексу, состоит из веселого, одержимого пончиками трудотерапевта Говарда Дунгара, который всегда остается в тени, ставя подпись на уже готовом документе; Урсулы, чье участие в обсуждениях выражается ледяным неодобрительным молчанием, поскольку думает она исключительно о стремлении выйти на пенсию; и Майкла‑скептика, не верящего в то, что я делаю.
– А как вы здесь оказались? – спрашивает он, заставляя себя улыбнуться.
– Осматриваю достопримечательности.
– Достопримечательности? Я полагал, вы выросли в Белфасте.
– Значит, охочусь на демона, – улыбаюсь я. – Я обследую окружающую среду Алекса.
Майкл шагает к бордюрному камню, вытягивает руку, и через несколько секунд мы уже сидим в такси.
– Прямо по дороге, пожалуйста, – говорит он водителю.
– Куда мы едем? – спрашиваю я.
Зеленые глаза Майкла серьезны, в них нет и тени улыбки.
– Вы сказали, что хотели поохотиться на демонов. Мы охотимся на демонов.
Такси объезжает парадный вход в муниципалитет, и мы катим к выезду из города, по широким, застроенным домами улицам, с большими стенными росписями на каждой стороне, некоторые растягиваются на три или четыре здания. Майкл наклоняется через меня, всматривается в магазины и жилые дома.
– Старая школа Алекса где‑то здесь, – говорит он.
– Мы едем в старую школу Алекса?
Он качает головой. Я улавливаю запах лосьона после бритья, когда Майкл наклоняется совсем близко. И от одежды пахнет табаком. Приятное, ободряющее сочетание.
– Это маршрут, по которому он ходил в школу. Взгляните.
Он похлопывает водителя по плечу и просит остановиться. Перебегает дорогу, направляясь к одной из самых больших настенных росписей. Середину занимает огромный овал с надписью «За Бога и Ольстер». Над овалом пять портретов с фамилиями. Ниже – четыре вооруженные фигуры, без лиц, одетые в черное. Еще одна фигура заставляет меня вздрогнуть. Демон, держащий автомат, скалящийся на того, кто смотрит на роспись, и бегущий по могилам убитых республиканцев.
– Вы не видели этого раньше?
– Подобные настенные росписи по всему городу. Я видела десятки.
– Но без демонов?
Я смотрю на роспись. Безусловно, впечатляет. И такой демон мог оставить след в душе мальчика с богатым воображением.
– Это еще не все.
Майкл берет меня под руку и ведет обратно к такси. В салоне наклоняется и объясняет водителю, куда ехать. Тот резко разворачивается и везет нас по улицам, где ведется перестройка: старые, исписанные граффити стены методично разрушаются. Видны комнаты, словно разрубленные топором великана: ближней половины нет, дальняя сохранилась, кое‑где даже с мебелью. На месте старых домов возводятся новые, размером поменьше, зато с художественной отделкой. Я не могу понять, хорошо это или плохо.
Наконец мы останавливаемся у паба на улице с интенсивным движением, и тут же недовольный водитель, который ехал следом, жмет на клаксон.
– Пойдемте со мной, – говорит Майкл, выпрыгивая из салона. Обегает такси, открывает дверцу, чтобы я могла выйти с другой стороны. Ничего не могу с собой поделать, его галантность располагает.
– И что вы думаете? – Он указывает на стену передо мной.
Еще одна роспись. Портрет Маргарет Тэтчер во всю стену. Только у нее красные глаза, а из уголков рта течет кровь. Еще один демон.
* * *
– Могу я задать личный вопрос? – спрашивает Майкл, потянувшись за сахарницей.
Мы в кафе на набережной, окна выходят на реку Лаган, и стаи птиц, как всегда, кружат над мостом Альберта. Чашечка кофе ранним вечером – еще один шаг, который я готова сделать навстречу нашим профессиональным отношениям.
Я помешиваю кофе и наблюдаю, в удивлении, как много сахара Майкл насыпает в свою чашку.
– Пожалуйста.
– Что побудило вас стать детским психиатром?
Я глотаю кофе. Он очень горячий.
– Вы так говорите, будто я укротительница тигров.
– Близко к этому. – Майкл улыбается и ставит сахарницу на стол.
– Это всеобщее предположение? Будто мы, психиатры, пытаемся приручить дикое воображение психически больных детей…
– Нет, просто я… – Он ослабляет галстук, сунув большой палец под зеленый узел на шее. – Мои родители отправили меня к мозгоправу, когда я еще под стол пешком ходил. С тех пор с подозрительностью отношусь к этой профессии. – Майкл откашливается и кладет ногу на ногу.
– С подозрительностью в том смысле, что не верите в мои возможности помочь Алексу?
Он бросает на меня взгляд.
– Нет, верю. Просто… если говорить о лечении, я склонен согласиться с теми, кто считает, что лекарства помогают в короткий период. Если говорить о долгосрочной перспективе, если мы хотим, чтобы у Алекса было будущее в обществе, тогда, уверен, мы должны работать с ним и Синди. И с его тетей Бев. Я нисколько не сомневаюсь, что отныне тетя Бев будет играть важную роль в его жизни.
– Ей нет нужды возвращаться в Корк?
– Вы не ответили на мой вопрос.
Я задумалась.
– Длинная история. Я получила стипендию на обучение в медицинской школе, а потом необходимые средства на диплом по детской психиатрии.
– То есть у вас два диплома?
– Три. – Обычно я принижаю свои заслуги, но не по части дипломов.
– Неужели?
– Я выросла в Тигровой бухте.
Майкл присвистнул, его брови взлетели вверх. Мне такая реакция грела душу. Тигровая бухта ничего не значила для жителей Эдинбурга. Для уроженца Белфаста это что‑то вроде Бронкса в Нью‑Йорке или Южного центрального округа в Лос‑Анджелесе. И означало это, что мне прямой путь на другой край социальной шкалы. По правде говоря, самоуважением я обязана исключительно своему детству. Или проявленной решимости выбраться из дыры, где родилась и росла.
– Как же получилось, что девочка из Тигровой бухты стала детским психиатром? – Майкл сжимает пальцами голову, словно боится, что она взорвется.
– Государство старалось помогать детям матерей‑одиночек из Северного Белфаста чуть ли не с начальной школы. Сначала я получила стипендию на обучение в медицинской школе Эдинбургского университета. Потом стипендию на цикл психиатрии и специализацию по детской психиатрии.
Он качает головой, словно не веря своим ушам.
– Если это короткая версия, то я хочу услышать длинную.
Я машинально потираю шрам, он замечает.
– Длинная версия имеет отношение к этому шраму? – спрашивает Майкл с шутливыми интонациями. Когда я медлю с ответом, его улыбка тает.
– Извините, с моей стороны это слишком грубо.
Появляется официантка, спрашивает, будем ли мы что‑нибудь есть или пить. Кафе начинает заполняться: парочки на свидании, друзья, решившие пропустить по стаканчику после работы. Майкл поднимает руку, показывая, что кофе нам вполне хватит. Судя по выражению его лица, он в ужасе от того, что упомянул про шрам, нещадно ругает себя за допущенную бестактность, и я, конечно же, с облегчением принимаю его извинения.
У меня есть убедительная, не раз и не два отрепетированная история для этого шрама. Он такой глубокий и так необычно расположен – начинается на щеке и тянется на шею, – что никакой косметикой полностью его не скрыть. Из‑за шрама я ношу длинные волосы, хотя после сорока лет они начали сечься на концах. Все чаще и чаще я пользуюсь этой ложью, если волосам не удается скрыть шрам. Согласно легенде, шрам – результат неудачной встречи с кораллами на Фиджи. Все для того, чтобы вызвать вопросы («На Фиджи красиво?», «Вы ныряли с маской?», «С каким видом кораллов?»), которые отвлекут от шрама и направят разговор в более приятное русло.
Только сегодня нет у меня никакого желания лгать.
– Вы правы, Майкл, – беззаботно произношу я. – У моей дочери… была… юношеская шизофрения. – Я трогаю шрам. – Это результат моего согласия на помещение ее в стационар.
Майкл кивает, сплетает пальцы, напряжение спадает.
– Извините. – Пауза, он смотрит мне в лицо, сживаясь с причиной появления шрама. – Одно дело – лечить чужих детей. Но видеть, как страдает свой ребенок, особенно понимая, что это за бо… – Он качает головой. – Представить не могу, что при этом чувствуешь.
Я открываю рот, чтобы объяснить, что при этом чувствуешь, но у меня нет нужных слов. Дело в том, что шизофрения у всех проявляется по‑разному. Галлюцинации, непоколебимые бредовые идеи, спутанность сознания – признаки, наиболее бросающиеся в глаза. Для Поппи бредовые идеи отличала их пугающая физическая природа. Видела стены, вырастающие перед ней и поднимающиеся к луне. Она видела мосты. Разлившиеся реки и океаны катили свои воды по улице Принцев. Все это становилось причиной ее эмоциональных вспышек. И она все больше убеждала себя, что ее засунули в яму или хоронят живьем. Могла сидеть в кресле и смотреть телевизор, когда внезапно начинала кричать, зовя на помощь, убежденная, что проваливается в бездонную шахту. «Помоги мне, мама!» – кричала Поппи, вцепившись ногтями в подлокотники, словно они находились по сторонам дыры, в которую ее утягивало.
Мне понадобилось много времени, чтобы понять, что происходило, когда дочь так себя вела. А если я ей не верила, ее реальность менялась вновь: она не сомневалась, что я пытаюсь ее убить. И становилась бешеной.
Взгляд Майкла возвращает меня в настоящее. Я откашливаюсь и вспоминаю, на чем остановилась.
– Из‑за нее моей специализацией стала детская психиатрия. Моя мать страдала, как я теперь понимаю, шизофренией. Разумеется, этого диагноза ей никто не поставил. Врачи общей практики лечили ее от депрессии, советовали жевать корень валерианы…
Майкл усмехается:
– То есть отмахивались от нее.
– Я слышала, что шизофрения может передаваться по наследству. И к тому времени, когда Поппи исполнилось три годика, видела отклонения в ее поведении, которые никто из педиатров объяснить не мог. Поэтому я продолжила обучение. Три года изучала общую психиатрию, потом шесть месяцев специализировалась на детской.
– Будучи матерью‑одиночкой?
Я улыбнулась.
– Да. С уходом за Поппи мне помогала сердобольная соседка. И в сутки мне достаточно четырех часов сна.
– Вы, наверное, заметили улучшение ее состояния после стационарного лечения? Иначе не стояли бы горой за клиники.
– Ей стало лучше. До того никакой жизни у нее не было. Ни друзей, ни умения заводить друзей, ни хобби… но проблема с шизофренией в том, что поведение больного непредсказуемо. Слишком много загадок, чтобы их разрешил один человек.
Майкл поднимает голову, смотрит на меня, изучая выражение моего лица.
– Вас загадки раздражают?
– А разве вас они не раздражают?
Он откидывается на спинку стула, кладет ногу на ногу.
– С загадками я жить могу. С избитыми детьми – нет. Если бы вы знали, что мне доводилось видеть… я знаю, вы имеете дело с самыми жуткими психологическими кошмарами… но социальная работа… – Майкл улыбается, взгляд его устремляется далеко‑далеко. – Кому‑то следовало предупредить меня. Кому‑то следовало предупредить. По этой причине я купил себе участок земли.
– По какой причине вы купили себе участок земли?
– Для детоксикации. – Майкл машет руками, словно разгоняет невидимое облако, окутавшее его. – Чтобы освободиться от проблем всех этих асоциальных семей. Сжигание прошлогодней листвы и опрыскивание кустов от гусениц – лучшее средство, чтобы на время забыть мамашу подросткового возраста, которая оставляет своего ребенка умирать от голода, потому что ей надо толкать крэк.
От его слов меня пробирает дрожь, и он это видит. На лицо возвращается тень улыбки.
– А что делаете вы? Плаваете? Бегаете трусцой?
– И то и другое. Еще играю. – И я провожу пальцами по клавишам воображаемого рояля.
Майкл вскидывает брови.
– Так вы веселая Джоанна? Джаз?
– Классику. Или постмодернизм, если вы предпочитаете конкретику.
– Всегда. – Его улыбка становится шире, он смотрит на меня.
Я чувствую, что разговор двинулся в направлении, которое заставляет меня нервничать.
– Я прочитала записи, касающиеся предыдущих консультаций Алекса, однако сомневаюсь, что у него нарушение привязанности.
– Этого нет?
– Нет. И никакой он не биполярный. Я не вычеркиваю данный диагноз, разумеется, но чувствую, что это так, и пока интуиция меня не подводила.
Майкл постукивает ложкой по чашке.
– А как насчет юношеской шизофрении?
Я вздыхаю, и он поднимает голову.
– Что, такое возможно?
– Из того, что я уже видела, да. Но точный диагноз требует пребывания в клинике и наблюдения.
Его лицо мрачнеет, плечи опускаются.
– Если Синди вернется домой и обнаружит, что Алекса отправили в одну из… вы уж простите меня, психушек… не думаю, что она сумеет это вынести. Боюсь, это станет для нее последней каплей.
«Интересы ребенка превыше всего», – думаю я. Но, действительно, на кон поставлено многое, и я готова дать шанс подходу Майкла.
Я смотрю на темнеющее небо. Час пик наступил, и на мосту река красных тормозных огней. В небе кружат птицы, выискивая место для ночлега. Я встречаюсь взглядом с Майклом, его озабоченность заставляет меня поморщиться.
– Пока я собираюсь наблюдать за Алексом дома.