Пальто с запахом земли

 

– Этот тип так и не снял пальто, между прочим, – сказала девица, наслаждаясь моим смущением. – В первый раз делаю это с перцем в пальто. Старом таком пальто, отстойном.

Пальто на двадцатипятиградусной жаре, в разгар удушливого московского лета? Я начал понимать моего клиента – мать этого невзрослого создания. Когда у девочки фантазия разыгрывается до такой степени, то понять ее могут разве что подруги. Но никоим образом не мать. Для матери ребенок остается ребенком – даже если этот ребенок вырабатывает привычку говорить о сексе с некоторой усталостью. В итоге я получаю звонок со словами: «Доктор, мне нужно знать – нормальному человеку может такое прийти в голову?»

Вот только там, где можно обмануть и не без удовольствия напугать собственную мать, не обманешь психиатра. Профессионалу не так сложно понять, когда перезревший подросток фантазирует, или – когда фантазирует, свято веря в свои слова, или – когда просто…

Просто рассказывает то, что было.

– Ты и матери про это сообщила? Про пальто? – угрюмо поинтересовался я. – Ты хоть понимаешь, что нормальный человек в такое не поверит? За окно посмотри – асфальт плавится. А тут секс в пальто. Хорошо, что не зимнем. Думать надо, что можно матери говорить, а что нельзя. А в дурдом не хочешь, чтобы она тебя туда после этого отправила?

– Ах, вот что вы здесь делаете, – протянула она, рассматривая меня. – Диагноз ставите, значит. Так поехали в дурдом. Запасные стринги только в кармашек положу и…

Она изобразила ладошкой, как пропеллером над головой, мигающую сирену на крыше чумовоза с красным крестом.

Большая часть моих доходов (строго частных и укрываемых от налогообложения) приходит от матерей‑одиночек, не способных поверить, что их дитя не просто выросло, а выросло грубо, некрасиво, и думает о том, чтобы бросить мать на кухонный стол лицом вниз, если это мальчик… Или, если это девочка, то мать превращается в злобное и тупое препятствие к очень физическим мечтам.

Но одно дело – классические подростковые фантазии, даже находящиеся на грани патологии (а они всегда там находятся), и совсем другое – то, что я сейчас услышал. Движения глаз, тембр голоса и внутренняя логика самого рассказа девицы – все говорило об отсутствии малейшей фантазии. Да, договорилась за пятьсот рублей с мужиком в Березовой роще, идущей от метро «Полежаевская» к Песчаной площади. Да, пошла с ним на край рощи, помахала перед его носом вытащенным из собственного кармана презервативом. И потом вдыхала плесневело‑земляной запах серого пальто, скорее даже плаща, в котором мужик почему‑то все время оставался, несмотря на жару.

– Ведь убить мог, – укоризненно сказал я.

– Он нормальный, – убежденно отвечала девица. – Потрахаться захотел. А потом, это я его нашла. По глазам. Они были такие…

– Напомни, лет тебе сколько? – укоризненно спросил я.

– А что, если пятнадцать, то еще не должно хотеться? – широко раскрыла она накрашенные глаза. – Ой, а я не знала. Мама забыла сообщить.

– Так, объясняю ситуацию, – деревянным голосом сказал я. – Если не будешь думать, что матери можно говорить, а что нет, – увезут в дурдом ее, а не тебя.

– Так ведь давно пора, – сладким голосом отозвалось юное создание, с омерзением рассматривая мою неаккуратную бороду и спортивные штаны с пузырями на коленях.

– Минуточку, тогда я остаюсь без клиента, а это значит, ты подрываешь мой бизнес. Лечить надо не тебя, а твою мать, потому что она мне звонит и плачет: посмотрите девочку, она говорит жуткие вещи. Нормальна девочка или нет? Мать надо сейчас успокоить, а то крыше‑отъезд гарантирован. Ей, а не тебе. Врубилась в ситуацию? Давай договариваться: ты все это придумала. Что сказать матери – я разберусь сам. Скажу, что ты пока нормальна, хотя требуется наблюдение. А ты – молчишь про секс в пальто. А заодно рассказываешь мне, что это за мужик… то есть «перец»… который летом в таком виде ходит. Потому что на самом деле мне он интересен, а не ты. Зачем нам маньяки на Песчаных улицах?

– Дяденька, сами вы маньяк, – с удовольствием сказала дочь моей клиентки. – Он здоровый, длинный, веселый, волосы такие выцветшие. Молодой пока. Загорелый, вроде рабочего, что ли. Может, после больницы – потому и в пальто. Глючном таком.

– Еще и в глючном. Ну, что за пальто, расскажи подробнее?

– Ткань… я никогда на ощупь раньше такую не пробовала. Не синтетика. Габардин, бостон – что‑то прабабушкино. Пальто до колен. Большие пуговицы. Ну, как из музея. Пожелтевшие края. Запах, будто в земле век пролежало. Но перец – не бомж, сам чистенький, я бы с бомжем не пошла в жизни, шутите, что ли. Пахло от него самого очень даже хорошо.

– Девочка, ну вот представь себе, что ты рассказываешь. Идешь ты по аллее, видишь, что сидит на скамейке человек в пальто по жаре… ну, пусть после больницы, но все же… И что ты делаешь, повтори?

Я внимательно следил за ее зрачками и положением головы и плеч.

– Да ничего. Вижу пальто, вижу перца. Понимаю, что хочу трахаться. Делаю ему глазки, очень смущаюсь – как школьница.

– Ты и есть школьница, – напомнил я.

– Ну, я вся такая переразвитая, – лениво отозвалась она. – Вот, а дальше все просто.

Я вздохнул, мысленно поставил диагноз: подростковая гиперсексуальность на фоне неразвитой личности, без патологии по моей – психиатрической – части. И еще я понял, что желание изводить мать у девицы на сегодня исчерпано.

– Так, в итоге решаем: мы все это придумали и больше не рассказываем. Мать отдыхает, а ты, девочка, – если вдруг действительно пойдут глюки или жить станет в целом совсем погано – звони, это все лечится. Я серьезно. С деньгами потом будем разбираться, медленно, а с глюками надо быстро.

– Доктор Глюк, – сказала девица, кидая тоскливый взгляд на кухонную раковину с грязной посудой.

…В Березовую рощу я забрел, просто чтобы подышать воздухом и спрятаться от жары. Ну и немножко подумать.

Белки с закатом солнца затихли в ветвях вязов, разочарованные этим спаниели и доберманы повели хозяев домой, но пенсионеры на своем привычном месте еще достукивали костями домино.

Я окинул взглядом темнеющий парк. Заклеила перца эта девица где‑то неподалеку отсюда и пошла с ним в самую глухую часть рощи, где до сих пор не расчистили бурелом после страшного московского урагана 1998 года. Неразвитая личность – это такая, которая просто не может предположить, что с ней может сделать совершенно незнакомый человек, который ходит в пальто на жаре.

А, стоп, по ее словам, пальто он, пока шел с ней, держал на руке (жарко), но надел его снова, перед тем как уложить девицу на бетонную плиту, забирая из ее пальцев презерватив и заворачивая ее сверхкороткую юбку.

Она это не придумала – факт. А раз так, то молодой человек меня беспокоил, здесь пахло чем‑то посерьезнее обычного фетишиста.

…Опорный пункт милиции находится на той же Третьей Песчаной улице, по другую сторону от Березовой рощи – дыра в выкрашенной жирной, блестящей, коричневой краской стене. Дыра ведет вниз, в полуподвал, в короткий коридор. Отделано тут все в лучших традициях брежневского конторского стиля: копеечные стенные панели фальшивого дерева, сморщенный линолеум, изображающий пол красного дерева, крашенные белым решетки на окнах.

– Маньяки? Давно не было, – уверенно сказал участковый инспектор с прекрасной фамилией Пуля. – Конечно, хорошо, что вы пришли. Но состава преступления не вижу. Ну малолетняя. Но если сама его повела… Ходить летом в пальто не запрещено. Что еще? А ничего. Но вообще‑то можно и поспрашивать по дворам. Этакая зарядка для хвоста. Заходите через недельку – хоть вы и частный, а все же доктор, значит, знаете, о чем говорите, – с неодобрением закончил он.

А уже через три дня…

Мигали неестественно голубым цветом маяки милицейской машины, освещая серый горизонтальный обрубок под одеялом, медленно вплывавший в жерло «скорой помощи». Но спутанные волосы и мокрый лоб все же мелькнули между несуразными синими пижамами санитаров: лицо открыто, значит, жива. Участковый Пуля мрачно посмотрел на меня и сообщил:

– Я чего вас просил прийти так быстро: если исход будет летательный – придется вашу малолетнюю клиентку допросить. Потому что и тут пальто. Значит, правда.

– Лучше бы я сам все с ее слов рассказал, – отозвался я, размышляя. – Больше толку будет.

– Ну, – согласился Пуля.

– Молодой, веселый, волосы выгорели на солнце, загорелый, длинный? – перечислил я.

– Ничего подобного. Не длинный. Пальто совсем по земле волочилось, – удивился Пуля. – Пострадавшая говорит, странное такое пальто – сталинское, типа. А так – может, и молодой, и загорелый, и веселый… И чего ему не веселиться – грохнул девушку по голове, веселее не бывает… Дырку в черепе теперь будут сверлить, наверное, – травма серьезная. Сначала она на него, говорит, сама кинулась, а потом что‑то ей не понравилось… Вот.

…В тупик следствие зашло с невероятной быстротой. Бригада из двоих строителей, длинного и невысокого, мирно красившая до этого дом на углу Второй и Третьей Песчаных улиц, исчезла без следа, и больше всех был удивлен ее бригадир, который вернулся из Молдавии и не смог найти соотечественников. Доказать что‑либо или обнаружить их было невозможно, потому что фотографии подозреваемых, с запозданием присланные из каких‑то Ясс, годились только в мусорное ведро. Так что недокрашенный дом вернулся к спокойному сну среди клейкой листвы лип, под попискивание автомобильной сигнализации.

– Мы пальто без человека не арестуем и в розыск не объявим, – справедливо заметил мне участковый. – Но я что еще думаю – оно явно по вашей части. Я после нашего разговора все же дедам нашего отделения позвонил – они лучше всякого архива. Думал, что могло что‑то быть года два назад, когда я еще здесь не работал. Но оказалось, что было дело 1973 года. Все тут же, в Березовой роще. С другой стороны, куда еще в нашем районе девочек вести? Маньяк надевал широкую шляпу, старообразное серое пальто, ходил и выбирал девочек типа школьниц. Интересно, что те не отказывались, как будто так и надо. Приводил в какие‑то полуразвалившиеся бараки у самой Ходынки. Уговаривал их надевать белые носки, школьную форму, с фартучком. А когда его все‑таки повязали, угрожал, что все следователи обкакаются, если узнают, кто он есть на самом деле, хотя живет сейчас под другой фамилией. Намекал на имя высокого, очень высокого, почти высшего руководителя Коммунистической партии и Советского государства. В общем, попал он не в колонию, а в психушку – по вашей части. Оттуда не вернулся. Сегодня ему было бы лет девяносто. И он был местный, а вовсе не молдавский строитель. Точка. Дело закрыто. Ну и что вы тут можете сказать?

Сказать я не мог, честно говоря, ничего. Кроме стандартных слов типа «фетишист».

Но фетишизм не заразен, тем более – без прямого контакта, и редко бывает привязан к какой‑то определенной местности.

Я взял сигарету, уселся на балконе и положил босые ноги на перила. И подумал, что живу в одном из лучших районов Москвы, где от метро «Сокол» начинается обширный треугольник Братского парка с его старинными липами, парк выходит к прямой каштановой аллее элегантного сквера, тот перетекает в сосновую рощу, а она – в знаменитую, размером в небольшой лес, Березовую рощу… Жить среди сплошных парков – какая удача! Вот только терпеть бродящих в них маньяков не хотелось бы.

Но что можно сделать? У меня (и участкового инспектора Пули) были очень странные факты.

Не один, а три маньяка, все – странно привлекательные для малолетних. Те шли за маньяками сами, с полуслова, а моя юная пациентка попросту сама на него бросилась. Сопротивляться попыталась только одна, но ведь сначала она все‑таки тоже пошла за человеком в пальто, которого видела в первый раз, пошла в дальний и безлюдный угол парка. Это уже там произошло что‑то, ей не понравившееся.

Да, именно три маньяка. Потому что на втором пальто доходило до земли, а на первом оно было на уровне колена. А третий уже из древней истории – но и в ней фигурирует пальто.

Это если речь об одном и том же пальто. Значит, два разных человека надевают одно и то же – да попросту, поскольку речь о молдавских строителях, одалживают друг у друга это пальто, и… И с ними начинают происходить всякие интересные вещи.

А что делать с маньяком урожая семьдесят третьего, прости господи, года, который тоже «переодевался в старообразное пальто». Старый покрой даже для начала семидесятых? Это что же, пятидесятые? Сороковые?

Сигаретный дым мирно плыл к кронам тополей, за которыми высились похожие на пряничные домики здания сероватого кирпича. Стук женских каблуков, нервный и торопливый, звонко печатал секунды на асфальте внизу.

…К участковому я пошел на следующий же день, с дурацким вопросом: нашлась ли хоть какая‑то связь маньяка 1973 года с сегодняшними педофилами молдавской национальности? Естественно, связи никакой не было и быть не могло. И никто в 1973 году, понятно, не интересовался, куда делось то самое серое пальто, нужное маньяку для его выходов по девочкам. Пуля лишь вспомнил, что вроде, по материалам того давнего дела, у маньяка был целый подземный бункер, вроде забытого бомбоубежища, как раз в конце Березовой рощи. Белые носочки или верхнюю одежду милиция, конечно, могла и изъять – но в качестве вещественных доказательств могли пройти разве что носки.

– А бункер? – оживился я. – Что с ним? Где он?

– Доктор, ну какое кому дело до бункера? Мы тут, когда видим такое помещение, подвал или чердак, то закрываем его, запечатываем и еще проверяем запоры время от времени. Чтобы там всякие бомжи и прочие маньяки не жили. Так и тот подвал наверняка… Запечатали и забыли. Да вот, пойдемте, я вам покажу кое‑что, мы тут каждый день говорим спасибо товарищу Сталину и его министру внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии за хорошую ментовку.

– Почему, собственно, Берии? – думая о своем, поинтересовался я.

Вместо ответа участковый торжественно провел меня вдоль по милицейскому коридору туда, где он кончался фанерной дверью. Открыл ее – и предъявил мне скрытую за ней совсем другую дверь.

Она была сделана из тяжелого, неровного, крашенного в кроваво‑бурый цвет чугуна и снабжена чем‑то вроде пароходного штурвала полуметрового диаметра.

Нет, не пароходного, а сейфового. Передо мной была дверь громадного, в рост человека, сейфа, много раз покрашенного, грубо, слой на слой. Она была снабжена какими‑то чугунными рычагами и тем самым штурвалообразным приспособлением, которое ее открывало.

– Это все работает? – мрачно поинтересовался я, оглядывая внушительное сооружение.

– И еще как, – подтвердил участковый Пуля. – Ключ у нас. Вот такой, весом в фунт. Хотя я могу точно сказать, что ни у кого из наших желания пойти дальше этой двери пока не возникало.

Он сделал торжественную паузу, наслаждаясь моим видом.

– Крыс‑мутантов, скелетов в истлевших шинелях там не обнаружишь, – заметил, помолчав, Пуля и провел рукой по большому, как у лошади, лицу. – Но заходить туда все равно не советую. Потому что… ну, вы, доктор, уже поняли, что это вход в бомбоубежище. А наша ментовка помещается как бы в предбаннике этого бомбоубежища. Так вот, мы на углу Песчаной площади и Третьей Песчаной улицы. Вот мы тут входим в бомбоубежище… входим и по подземным переходам можем дойти подо всем кварталом до каштановой аллеи на вашей Второй Песчаной. Вы думаете, у вас в подъезде убежища нет? Оно просто заперто. Но если пройти в подвал, то рано или поздно вы уткнетесь вот в такую же железную дверь. А от нее ход под домами и улицами – до метро «Сокол», наверное. Или до метро «Аэропорт». А там, где «Аэропорт», аэропорт и был – на бывшем Ходынском поле – и туда вела особая подземка от самого Кремля. В общем, входишь здесь, топаешь под землей, пока не надоест, там выясняешь, что заблудился, а потом начинаешь стучать вот в такую полуметровой толщины дверь – изнутри. Но открывать тебе никто не собирается. Потому что за такой дверью тебя просто не слышно, даже если есть кому слышать. Заскучать можно, да? Особенно без света?

– И что, тут по этим бомбоубежищам бродил лично товарищ Берия вместе с товарищем Сталиным? – поинтересовался я.

– Может, и не бродил. Но все Песчаные улицы, все эти кварталы из серого кирпича построены с хорошими такими бомбоубежищами руками немецких военнопленных. По принципу «сами разбомбили, сами отстроили». Говорят, когда в пятидесятые годы Хрущев отпускал их домой, они благодарили тут всех за то, что дали им шанс очистить совесть и уехать без камня на душе. Ну вот, а товарищ Берия, кроме того, что был министром госбезопасности и потом внутренних дел, еще и заведовал всеми лагерями военнопленных. Так что это было его хозяйство. Лучшие дома в Москве называют сталинскими. А эти – надо бы бериевскими.

– Ладно, – подвел итоги я, поднимаясь. – Берия – это интересно. Маньяка не поймаете, значит?

Пуля надрывно вздохнул и посмотрел на меня неласковым взглядом. Потом разжал губы:

– Хорошо, хоть девушка жива осталась. Говорит, когда он начал ее на какой‑то поросший мхом бугор укладывать, передумала. Он ее еще просил надеть белые носки на босу ногу, как у подростка. Почему я и вспомнил про того маньяка. Носки ей не понравились – грязные. Начала отбиваться. Ну и всё. Дело можно закрывать – ни хрена больше не узнаем.

– Бугор… в конце Березовой рощи, уже у забора на Ходынку, – уверенно сказал я. – А повел ее туда кто? Наверное, он. Это его место. Или – их место? То самое, что в 1973 году? И она сначала шла за ним, как… как под гипнозом. Ага. До встречи, участковый. Я вернусь.

– Как чего, переходи вообще в милицию. Психиатров тут ой как не хватает, – напутствовал он меня.

…Девочка Юля, как ни странно, встретила меня куда более радостно, чем ее мать, – та, видимо, не очень‑то хотела мне платить еще раз. Мать лишь грустно повела рукой в сторону – как бы это помягче сказать – детской:

– У нас новый наряд короля. Не пугайтесь.

Рыжеватая девочка Юля стала угольной брюнеткой с черно‑красным ртом, запястья ее теперь были увешаны металлом разной конфигурации, металл в виде креста помещался и между весьма объемистых и буквально вываливающихся из майки грудей, украшенных заодно прыщами.

– Дурдом ждет? – приветствовала она меня.

– Готы и металлисты – не диагноз, их в дурдом не сажают, – сообщил ей я. – Значит, так, дорогая: позавчера человек в пальто, пахнущем землей, проломил голову девушке. Сейчас он в розыске. Понятно, о чем я? О том, что у тебя задница уже взрослой женщины, а голова еще подростка. И когда по такой голове бьют камнем, и мозги начинают… Ты что‑то сказала?

Готическая Юля быстрым движением сунула в рот сигарету, потом вынула ее, испачканную помадой, и молча уставилась на меня.

– Надо кое‑что уточнить, – сказал я, торопясь, пока не пройдет ее испуг. – Первое: кто кого вел? Ты или он?

– Он, – был мгновенный ответ. – К каменному забору.

– Так. Ты сказала – бетонная плита. Жесткая?

– Не беспокойтесь, попку не натерла, – пришла она в себя. – Там такой сверху как бы мох… То есть она вроде бетонная, но… Очень старая. Скорее как кочка в земле. Это слева от тропы, ведущей в пролом, через который выходят на Ходынку, на поле. Место мягкое. Можете попробовать. Если нужна компания, то доктору – скидка.

– И последнее. Когда ты туда шла, то… о чем думала? Что чувствовала?

– Ну, о чем о чем, о том самом, – ожила готическая Юля. – Чувствовала себя как под легким кайфом. Ну… я была маленькой девочкой, которой было очень‑очень все интересно, как в первый раз, такой большой дяденька, у которого есть такая большая штучка…

– Раньше таких мыслей не бывало?

– Раньше много чего не бывало. А сейчас – здравствуй, взрослая жизнь.

Бетонный забор, за которым рвутся в небо еще не заселенные белые башни целого нового города, выросшего буквально за год на Ходынском поле. На верхушки их ложится закат, и свежие стены их розовеют цветом «кадиллака» в Лас‑Вегасе. А левее – гордый шпиль «Триумф‑паласа», самого высокого жилого дома Европы.

Но это – там, по ту сторону забора. А здесь, в забытом всеми уголке старого парка – да попросту леса, – сереют сумерки; криво стоит пустая скамейка (что она тут делает – похищена с аллеи?). Сорняки и лопухи среди бугристой земли, а между ними…

Будто покрывшиеся зеленой плесенью и посеревшие шляпки груздей – чуть возвышающиеся над землей на уровне пояса или колена два бетонных козырька, косо уходящие в землю.

А дальше – еще один, уже совсем вровень с землей.

Мне показалось, что сбоку у каждого козырька есть что‑то вроде полуоткрытой пасти, полузасыпанной землей. Лаз, который когда‑то вел вниз?

Козырьки украшены осколками битых бутылок, колбасной шкуркой и… относительно свежим надорванным квадратиком фольги – от использованного презерватива.

Значит, здесь.

Но дальше тут делать мне уже нечего.

Сизая дымка, тропа, глушащая шаги. Из кустов бесшумно выходит кудлатая бродячая собака и смотрит на меня немигающим, почти человеческим взглядом с безопасного расстояния.

Потом делает ко мне два шага – у меня почему‑то холодеет сердце – но дальше остается на месте.

…Два часа терпеливо выслушиваю поток слов кругленькой редакторши районной газеты «Сокол». Получаю предложение дать интервью на психиатрические темы – «мы это делам со всеми замечательными людьми в нашем районе, а их тут на удивление много». Потом – о погибших на Ходынке во время коронации последнего государя, когда случилась страшная давка, и трупы везли отсюда на телегах. О громадном кладбище солдат Наполеона, там, где сейчас Песчаная площадь. Но потом французские кости выкопали отсюда и выкинули неизвестно куда. О таких же вывезенных покойниках с Братского кладбища: похоронены в годы Первой мировой, выброшены вон при товарищах Берии и Хрущеве, когда глухая московская окраина стала превращаться в новый и прекрасный город. Бункеры у края Ходынки? Это была особая территория Московского военного округа, сторожила с дальнего конца аэродром, над головами солдат взлетали самолеты с бешено крутящимися пропеллерами и тяжело шли к железной дороге, на запад. Больше – ничего интересного. Легенды об оживших персонажах прошлого? Нет… нет… знаете, ничего нет. Я бы знала.

Вышел от дамы, жадно глотая свежий воздух. Пошел по безлюдным улицам домой, среди зелени и тишины.

Парки на костях. Кладбища, которых уже нет. Недоброе имя – «Ходынка». Еще парки, пары с колясками, велосипедисты, тополя, липы. Тени кладбищ мирно дремлют среди кустов и аллей. Спите, души солдат забытых веков, спите в лучшем из районов Москвы. Вы не чужие здесь. Потому что все города стоят на костях прошлого, по всем улицам когда‑то проезжали телеги, а потом и автобусы с гробами. А сегодня из распахнутых дверей балконов сверху доносится женский смех и музыка, а с тротуара в окна можно увидеть верхушки книжных полок и еще белые потолки, на которых ложатся круги медового света люстр. А вот котяра на форточке, мрачно смотрящий на серый асфальт внизу. Его зовут Грымзик, это соседский кот, я почти дома. И мне надо сделать один важный звонок.

– Сергей Сергеевич, как ваше драгоценное самочувствие?

– Добрый доктор, какая радость! Да отличное самочувствие. Падаю с ног, но энтузиазм так и прет из ушей. Боюсь, что как пациент я вам уже неинтересен. В общем, вы обыкновенный волшебник.

– Да вы не поверите, Сергей Сергеевич, ни малейшего волшебства. Ну, что у вас там было – одна депрессия и два невроза. А у кого же не было депрессии в девяностые годы? У меня было два пациента, которые ежедневно обсуждали со мной достоинства самоубийства и все возможные методы. Я им не противоречил и с увлечением поддерживал разговор. А что вы хотите от орденоносного конструктора ракет, которому только что сказали, что ракет больше не надо? Петля – очевидный выход. А вас… да этим самым «Прозаком» половина Америки лечится, у которой никаких кризисов и никаких девяностых годов не было – подумаешь, великий метод. Вот сейчас у меня пациент – просто страх и ужас. Почему вам и звоню. Вы ведь ваших архивных знаний и связей не утратили?

– Да я никуда оттуда не уходил, а сейчас заместитель директора, представьте, – так что весь архив в вашем распоряжении. Но зачем он вам?

– А у меня тяжелейший случай, – продолжил импровизировать я, неся откровенный медицинский бред. – Фетишист. Насильник. Без пяти минут убийца. И с фиксацией на определенных предметах, местах и событиях прошлого. И на определенных именах. Есть у меня теория – помогите разобраться, а? Только когда я вопросы начну задавать, не подумайте, что доктор сам поехал от крыши и наискосок. Просто не поверите, какие случаи бывают.

– Вперед, – раздался в трубке радостный голос господина архивиста. – На каких исторических фетишах свихнулся ваш маньяк?

– Район между окончанием Ходынского поля и задней частью Березовой рощи – координата номер раз. Он связан с какими‑то людьми и событиями, имевшими к этой части Москвы некое отношение. Причем людьми известными, историческими. Советский период. Очень высокие лидеры партии и государства. Далее, есть фетиш в виде летнего плаща или пальто, светло‑серого, без пояса, из хорошей ткани типа тонкого габардина, на человека выше среднего роста. Кстати, попробуйте по пальто определить эпоху или стиль, чтобы мне разобраться, на ком фиксация. Не говорит, гаденыш, гордо молчит. Пальто – это координата номер два. Далее, поскольку речь идет о маньяке, то тут тоже есть маленькая особенность: как‑то все связано с юными, малолетними девочками, белыми носочками и тому подобной ерундой. Вот вам третья координата. И что у нас получается на их пересечении?

– Ну, доктор, вы же интеллигентный человек и знаете нашу историю. Не что, а кто получается. Вполне определенный исторический персонаж. Так, мне просто любопытно: это что, ваш маньяк надевает какое‑то старообразное пальто и идет насиловать девочек в белых носках, так?

– Сергей Сергеевич, не задавайте вопросов – кто здесь психиатр? Хотя в общем, как ни странно, вы угадали, вот только еще и место почему‑то имеет значение. Вот эти задворки Ходынского поля и Березовой рощи.

– Так все же понятно, дорогой вы мой. Так, сначала пальто: покрой скорее послевоенный, в тридцатых в моде были плащи с поясом, военного вида. А вот вплоть до шестидесятых… Посмотрите на фотографии советского руководства вот в этот смутный период между Сталиным и зрелым Хрущевым – увидите штук пять таких плащей на каждом снимке. А малолетние девочки – тут уже все предельно ясно. Ну, вы же знаете, кто ими славился.

– Берия, – сумел выговорить я, глядя с балкона на темную листву парка. – Лаврентий Берия.

– Именно так. Потому что и все прочие никоим образом себе в удовольствиях не отказывали, но девочки – это уже только лично товарищ Берия. Ну, не всегда школьницы. Но тип фигуры и поведения… я профессионально выражаюсь?

– Да, абсолютно.

– Так. Черная машина – идет медленно вдоль тротуара, высматривает вот такую вот девочку с толстыми лодыжками. Выходят двое, знакомятся. По одним сведениям, просто впихивают в машину и везут в известный особняк на Садовую. Напротив Красной Пресни, если вы не знаете. По другим – все делалось несколько тоньше. Не без уговоров. А там, если надо, переодевали подросточка в школьную форму, а иногда – в балетную пачку. Сажали на диванчик и говорили: ждите. Ну, об этом уже написано десять раз, а два месяца назад ко мне приходили телевизионщики. Сериал будут снимать. Чем я тут вас удивил?

– Место, – напомнил я. – Весь наш район построил Берия. Это я уже знаю. Он, конечно, взлетал с аэродрома на Ходынке – но садились люди в самолеты с другого конца поля. Что наш маньяк знает совсем о другом, глухом конце этого же поля? И какое это место имеет отношение к Берии?

– А знает он, – глубоко набрал воздуха архивист на том конце, – нечто такое, что вообще‑то знает очень мало кто. И довольно странно, что такие вещи становятся известными каждому маньяку. Это довольно редкая информация. Что у нас сейчас на том конце поля такое помещается?

– Стройка, – сказал я. – Как и по всему чертову городу. Новые дома лезут в небеса.

– А какое здание одиноко стояло раньше на этом конце поля?

– А вслух по телефону это можно произносить? – поинтересовался я после долгой паузы.

– Можно, после романа господина Суворова «Аквариум», – бодро разрешил мои сомнения архивист. – Вот тот самый «Аквариум» там и был. Главное разведывательное управление Советской армии. А вокруг него – всякие военные заборы, бараки, даже палатки, когда там войска к параду готовились по поводу годовщины большевистской революции. В общем, военная была территория. И это не такой уж секрет. Секретом долгое время было другое. То, что под землей.

– Неужели катакомбы, убежища, подземные туннели? – удивился я, вспоминая тяжкую чугунную дверь с сейфовым колесом.

– А то нет, – был ответ. – Убежища тогда везде строили, и как раз занимался этим товарищ Берия. И вот в такое убежище в дальнем конце аэродрома, под землю, его и привезли летом 1953 года, после того как товарищ Сталин весной умер, и праздник товарища Берии на этой земле закончился. Там он и сидел свои последние дни. Сколько сидел – сложный вопрос, говорят, что расстреляли его сначала, а судили и приговорили потом, в декабре. И, кстати, не исключено, что и расстреляли в том же подвале. Вот между этой самой Березовой рощей и Ходынским полем. Место последнего оргазма.

– Так, вот с точки зрения психиатрии называть расстрел «последним оргазмом» – это интересно, об этом поподробнее, – грозно сказал я.

– Доктор, не все на этом свете маньяки. Посидите секунду, я найду кое‑что… Вот: мемуары одного человека, который ненавидел Берию просто до дрожи. Ну, причин тому было сколько угодно. Итак, «Непримкнувший», автор – Дмитрий Шепилов, министр иностранных дел при Хрущеве, ответственный по партийной линии за культуру, искусство, идеологию. Кстати, сам красавец и любитель женщин – но не каких‑то там малолеток. Глава «Схватка». Читаем… стоп, сначала насчет того, куда Берию поместили. «А когда было сказано, что он арестован и будет предан следствию и суду, зелено‑коричневая краска поползла по его лицу – от подбородка к вискам и на лоб.

В зал заседаний вошли вооруженные маршалы. Они эскортировали его до машины.

Заранее было условлено, что помещение Берии во внутреннюю тюрьму на Лубянке или в Лефортовский изолятор исключалось: здесь были возможны роковые неожиданности. Решено было содержать его в специальном арестантском помещении Московского военного округа и под воинской охраной». Вот это и есть ваша Ходынка, дальний ее конец. Потом постепенно армия эти сооружения сдавала или закрывала… Так, а вот тут и насчет оргазмов: «Он настойчиво вытягивал из глубин памяти самые эротические сцены и старался смаковать все подробности, чтобы распалить свое тело и забыться хоть на несколько мгновений.

В такие минуты дежурившие у дверей камеры круглосуточно высшие офицеры видели в смотровое окошечко, как Берия, закрывшись грубым солдатским одеялом, корчился под ним в приступах мастурбационного сладострастия». Какой слог, а? Заметьте, доктор, что читаю я не по книге. По файлу рукописи. Наследник и публикатор передал… Хотя время было уже далеко не советское, господа издатели как‑то постеснялись оставить этот пассаж насчет солдатского одеяла.

Одеяло, подумал я. Солдатское. Одежда.

– Сергей Сергеевич, при аресте у него конфисковали всю верхнюю одежду?

– Да какое там – верхнюю. В мемуарах Шепилова совершенно справедливо отмечается, что отобрали шнурки от ботинок, ремень, даже знаменитое его пенсне – чтобы он стеклышками себе ничего не порезал.

– И куда дели все, что отобрали?

– Да черт же его знает, – искренне удивился архивист. – Вам это очень важно знать? Сомневаюсь, что у военных хранятся такие документы. Хотя акт могли и составить. Подписи, печать.

А в принципе, подумал я, знать это мне не так уж и важно. Я представил себе руки военных следователей, проверяющих каждую складку серого легкого пальто, а потом… кидающие его куда‑то в угол… а потом…

И тут вдруг у меня в ушах зазвучал голос матери. Когда же это было, сколько мне было лет, когда она рассказывала мне о холодном июньском дне 1953 года, когда меня, как ни странно, еще не было на свете. Были только она и мой отец, сидевшие на каменных ступенях у воды, покачивавшей окурки папирос возле сталинского небоскреба на Котельнической набережной. Им там, наверное, было очень хорошо в ту белую ночь, когда закат быстро сменялся восходом, – хорошо, пока камни ступеней вдруг не начали мелко дрожать, а потом раскачиваться под ногами.

Потому что по набережной шли танки.

А мой отец, мальчишкой убежавший на фронт и с тех пор знавший, как выглядят танки, идущие не на парад, а с закрытыми люками и полным боекомплектом, поднялся по каменным ступеням – а потом вернулся к моей будущей матери очень серьезным и сказал:

– Мне, наверное, надо быстро домой.

Но то была не война. Это маршалы Жуков, Неделин, Москаленко и другие заранее подготовились к тому, чтобы войти в кремлевский зал и арестовать всесильного министра госбезопасности.

И у них все получилось. Не восстали дивизии, подчинявшиеся Лаврентию Берии. И дверь каземата на Ходынке захлопнулась за ним.

Холодное, холодное лето 1953 года. Летнее пальто. Подземный бункер, похожий на бомбоубежище. Поросшая мхом крыша, врастающая постепенно в землю.

– Вы там что замолчали, доктор? – звучал голос в трубке. – Я бы вам еще рассказал, какие интересные документы сейчас всплывают. Насчет того, что зря на Берию валили всех без исключения расстрелянных и всех заключенных. После войны он занимался по большей части атомной бомбой и атомной энергетикой, за что честь ему и слава, строительством и еще много чем. Были люди, на руках которых крови было не меньше. Они‑то Берию и обезвредили. Интересно?

– Интересно, – честно сказал я. – Но не сейчас. У меня маньяк на руках. Ждет в нетерпении. Спасибо, Сергей Сергеевич.

Итак, что происходило с 1973 года до наших дней в том, что касается маньяков в пальто? Да ничего не происходило. Они отдыхали.

А почему? Что изменилось в последнее время? Я вспомнил стройку, все эти десятки новых домов, выросших в последние месяцы на бывшем Ходынском поле. Громадного пустыря на месте закрытого аэродрома не стало, он весь кишел…

Строителями.

Лазающими по лестницам новых корпусов, выносящими к бетонному забору мусор, раскапывающими… раскапывающими площадки…

У меня оставался один слабый шанс, и воспользовался я им на следующий же день.

Потому что бригадир несуществующей бригады из двух исчезнувших молдавских строителей еще оставался в своем домике‑вагончике, сиротливо стоявшем в соседнем дворе.

– Не вернутся? – спросил я бригадира, присев с ним рядом на ступеньку домика.

Тот с яростью покачал головой.

– Жалко, – сказал я. – А вот они у меня книгу брали… про космических пришельцев… не лежит нигде?

– Нет, – снова покачал головой бригадир. – Не видел.

– Я понимаю, – продолжал я подбираться к цели. – Мне – книга, а ментам – насильник нужен. Но книга все же моя…

– Мои ребята – не насильники, они нормальные, – выговорил наконец что‑то связное бригадир. – А книга – да вот сами посмотрите, тут ей негде быть.

Не веря своему счастью, я ступил в домик строителей, гнусно пахнущий биотуалетом. И увидел тускло‑серую ткань прямо перед собой, на вешалке у двери.

Дальше все было просто.

– Да, кстати, мне нужно кое‑что покрасить, – сказал я, – и вот эта штука, похоже, это рабочий халат. Сколько?

– Это не халат, – сказал строитель, – это от ребят осталось. Да заберите вы ее за просто так. За книгу. Ребятам уже точно не нужно. Не вернутся. А семьи их звонят, звонят…

Держа на вытянутых руках серое пальто, я спросил бригадира:

– А вы где до того работали? Не там, где на вон том поле стройка была? С того конца, где бетонный забор. Я с ребятами вашими вроде там и познакомился.

– Ясно, там, – подтвердил он. – А потом все закончилось, пришли отделочники. Вот мы сюда и переехали – и тут все тоже… кончилось.

Помню, в какой‑то момент я захотел поднести это пальто к лицу, вдохнуть запах погреба и картошки, и еле догадался этого не делать, швырнув его перед своей входной дверью, чтобы ни в коем случае не нести в квартиру. Достал большой магазинный пакет, запихнул туда пальто, оставил его перед дверями, тщательно вымыл руки, достал из кухонного шкафа бутылку жидкости для растопки углей в барбекю. Сунул в тот же пакет.

Мне надо было торопиться: спускался вечер, а оставлять пальто перед дверями на ночь никак не следовало. Его ведь могли найти, унести…

Вот и глухой угол Березовой рощи, пустая скамейка, выступающие из земли остатки бункеров.

Я вытряхнул пальто на крышу ближайшего бункера, на тот самый заплывший мхом бетон, полил горючей жидкостью, чиркнул зажигалкой. Жирный дым тяжело поплыл к бетонному забору и дальше, туда, где поднимались в небо этажи.

Оно горело очень медленно.

– Ну и зачем вы это сделали? – прозвучал откуда‑то снизу подрагивающий тонкий голос.

Нет, я не испугался. Даже когда увидел, что все это время на соседней скамейке сидело странное создание… старушка? Да, конечно, всего‑навсего старушонка, похожая на сгорбленную серую птичку. В летнем плаще, в смешной соломенной шляпке с двумя деревянными вишенками – красная краска с них почти совсем облупилась.

Почему я ее сначала не увидел?

Или все‑таки ее здесь не было, когда я чиркал своей зажигалкой?

– Разве дело в пальто? – продолжала она – нет, все же не детским, а учительским, высоким, как слишком сильно натянутая скрипичная струна, голосом. – Это была просто ткань… и ведь какая хорошая ткань, сносу ей не было. Глупость. Да, глупость.

– Дело совсем не в пальто, – быстро, сквозь зубы, сказал я, чтобы не молчать – и чтобы не бояться.

– А ведь вы его самого даже не видели, – продолжала она, не обращая на мои слова никакого внимания и глядя светло‑серыми глазами куда‑то на носки моих кроссовок. – Вас тогда просто не было, даже в пятьдесят третьем. Тем более раньше.

– А вы видели? – нашел голос я.

– А вот как вас, – снова зазвучала плохая скрипка. – Только ближе… Совсем близко.

И она медленно, очень медленно раздвинула тонкие бескровные губы.