(Тодд)
Это звук и в то же время не звук, невозможно громкий – кажется, что барабанные перепонки лопнут, если слушать его ушами, а не просто чувствовать в голове. Все вокруг белеет – при этом ты не просто слепнешь, а заодно глохнешь, немеешь и превращаешься в льдинку. Боль идет откудато изнутри, такшто от нее не защититься – это как жгучая оплеуха прямо по самой твоей душе.
Так вот что чувствовал Дейви, получая затрещины от мэра…
Причем это слова.
Слова.
Как будто все слова разом запихивают тебе в голову, и весь мир орет на тебя: ты ничтожество, ничтожество, ничтожество , и этот вопль вырывает из тебя твои собственные слова, точно волосы, а заодно и кожу сдирает…
Вспышка слов, и я – ничтожество.
Ничтожество.
Ты ничтожество.
Я падаю на землю, и мэр может делать со мной что угодно.
Не хочу даже говорить о том, что происходит дальше.
Половине солдат мэр велит охранять лечебный дом, а остальные тащат меня в собор. По дороге он молчит, а я умоляю его не трогать Виолу и кричу и бьюсь в истерике, обещая выполнить любые его требования, только пусть он не тронет Виолу.
(заткнись, заткнись)
В соборе он снова привязывает меня к стулу.
И велит мистеру Коллинзу прогуляться.
А потом…
Не хочу об этом говорить.
Потому что я плачу, умоляю, твержу ее имя, блюю и снова плачу, и все это так ужасно и так стыдно, что лучше не вспоминать.
А мэр просто молчит. Нарезает круги по залу и молча слушает мои вопли, мои мольбы.
Но прежде всего – слушает мой Шум.
А я убеждаю себя, что кричу, воплю и молю с одной целью – скрыть в Шуме ее слова, уберечь ее, не открыть мэру самого главного. Я уговариваю себя кричать и молить как можно громче, чтобы он не услышал.
(заткнись)
Вот что я себе говорю.
И больше об этом – ни слова.
(черт, да заткнись же!)
Когда я возвращаюсь в башню, мэр Леджер не спит и ждет меня. Хотя я почти не соображаю, мне всетаки приходит в голову мысль, что без Леджера тут не обошлось. Но он так искренне взволнован и приходит в такой искренний ужас от моего вида, что я просто медленно оседаю на кровать и не знаю, что думать.
– Они даже входить не стали, – говорит он у меня за спиной. – Коллинз молча открыл дверь, быстро оглядел комнату и тут же запер меня снова. Как будто знал.
– Да, – говорю я в подушку. – Конечно, знал.
– Я тут ни при чем, Тодд, – тут же добавляет он, читая мои мысли. – Клянусь! Я бы никогда не стал помогать этому человеку.
– Да оставьте меня в покое! – бормочу я.
И он оставляет.
Уснуть не получается.
Я горю.
Горю от понимания, как легко меня поймали в ловушку, как легко оказалось использовать Виолу против меня. Горю от стыда за то, что плакал под пытками (заткнись). Горю от боли новой разлуки, ведь мы поклялись друг другу не расставаться, и от ужаса перед неизвестностью – что с ней теперь будет?
Мне плевать, что будет со мной.
Наконец встает сонце, и я узнаю, какое мне назначили наказание.
– Вперед, ушлепок!
– Заткнись, Дейви.
Наша новая работа – сгонять спэклов в группы и отправлять на строительство новых зданий на территории бывшего монастыря. В этих зданиях они будут жить зимой.
Наказание заключается в том, что я работаю вместе с ними.
А Дейви всем заправляет.
И у него новенькая плетка.
– Давай! – кричит он, охаживая меня ею по плечам. – За работу!
Я резко оборачиваюсь – все тело болит и горит огнем.
– Еще раз ударишь меня этой штукой, глотку порву!
Он улыбается во все зубы, его Шум ликует.
– А ты попробуй, мистер Хьюитт!
И смеется , гад.
Я опять берусь за лопату. Спэклы в моей группе не сводят с меня глаз. Я не спал всю ночь, пальцы сводит от утренней стужи, и я, не выдержав, ору на них:
– За работу!
Они перецокиваются друг с другом и снова начинают копать землю голыми руками.
Все, кроме одного, который смотрит на меня чуть дольше остальных.
В ответ я смотрю на него, мой Шум клокочет и шипит от ярости. Он не обращает на это внимания, изо рта поднимается пар, в глазах вызов. Он показывает мне запястье, как бы представляясь – можно подумать, я не знаю, кто он, – и продолжает неспешно работать.
1017‑й – единственный, кто нас не боится.
Я беру лопату и со всех сил вонзаю в землю.
– Ну что, нравится? – окликает меня Дейви.
Я вставляю в свой Шум пару ласковых.
– О, моя мать давнымдавно умерла, – отвечает он. – Как и твоя. – Грубый смех. – Интересно, в жизни она была такой же болтуньей, как и в своем дурацком дневничке?
Я выпрямляюсь, мой Шум полыхает красным.
– Дейви…
– А то в дневничке прям несет!
– Когда‑нибудь, Дейви, – выплевываю я, чувствуя, как от моего раскаленного Шума почти дрожит воздух, – я с тобой такое сделаю…
– Что же, мальчик мой? – спрашивает мэр, въезжая в ворота на Морпете. – Вашу ругань с дороги слышно. – Он поворачивается к Дейви: – А ругаться – не работать.
– Они у меня работают, па! Еще как работают! – Дейви кивает на участки.
Это правда. Всех спэклов поделили на несколько команд по десять и двадцать человек и равномерно распределили по монастырским владениям – кто‑то разбирает внутренние каменные перегородки, кто‑то копает землю. Остальные разносят выкопанное по другим участкам. Моя группа уже почти закончила рыть траншею под фундамент первого здания. Я работаю лопатой. Спэклам приходится копать голыми руками.
– Неплохо, – говорит мэр. – Очень хорошо.
Шум Дейви так раздувается от гордости, что мне за него стыдно. Никто на него не смотрит.
– А ты как, Тодд? Как идет твое утро?
– Умоляю, не трогайте ее, – говорю я.
– Умоляю, не трогайте ее! – передразнивает меня Дейви.
– Последний раз повторяю, Тодд, – говорит мэр, – я не собираюсь причинять ей вред. Я только хочу поговорить с ней. И планирую сделать это прямо сейчас.
Мое сердце чуть не выпрыгивает из груди, Шум вскидывается.
– О, ему не нравится , па! – говорит Дейви.
– Тихо, – осаживает его мэр. – Тодд, ты еще не захотел мне что‑нибудь рассказать? Чтобы мой визит к Виоле прошел как можно быстрее и безболезненней для всех?
Я сглатываю.
А мэр просто смотрит на меня, смотрит в мой Шум, и у меня в голове складываются слова «Прошу, не трогайте ее» , сказанные моим и его голосом одновременно. Они пролезают во все щели, суются туда, куда не просят, пытаются открыть запертые двери, перевернуть все камни и пролить свет на то, что должно оставаться в тени, прошу, не трогайте ее , – снова и снова, такшто в конце концов меня прямо подмывает сказать (океан), я уже сам хочу отпереть эти двери (океан), хочу выполнить все его требования, потому что он прав, прав по всем статьям, и кто я такой, чтобы сопротивляться…
– Она ничего не знает, – дрожащим голосом повторяю я, почти задыхаясь.
Мэр выгибает бровь:
– Ты чем‑то взволнован, Тодд? – Он подъезжает поближе. Сдавайся , говорит Морпет. Дейви видит, что все внимание мэра обращено на меня, и даже издалека я слышу ревность в его Шуме. – У меня есть одно верное средство от волнений, Тодд.
Он смотрит мне в глаза.