Генетика преступности

Своеобразным резервуаром для преступного мира являются юноши с синдромом Кляйнфельтера, который характеризуется набором половых хромосом XXY (вместо нормального XY), недоразвитием семенников, евнухоидной конституцией, высоким ростом, умственной вялостью. Юноши с синдромом Кляйнфельтера составляют около 0.2 % мужского населения, а среди вялых и туповатых преступников – около 2 %, то есть на каждые 50 туповатых преступников приходится один такой больной.
Генез преступности здесь довольно элементарен: умственная вялость, отсталость, безынициативность приводят к неуспеваемости в школе, обрекает такого подростка на роль третируемого. Неспособность справиться с мало-мальски сложными житейскими ситуациями, низкий образовательный и профессиональный уровень, пассивность, зависимость, внушаемость превращают этот конституциональный тип в очень легкий материал для вербовки в пособники преступлений. Отсюда, кстати, вытекает целесообразность ранней диагностики синдрома и ограждения больных от конфликтных ситуаций с помощью подбора профессиональной ниши.
Гораздо более высока и агрессивна преступность среди другого типа хромосомных аберрантов – мужчин, имеющих аномальный набор половых хромосом XYY или XXYY. Цитогенетическое обследование 197 психических больных, содержавшихся в качестве особо опасных в условиях строгого надзора, выявило, что 7 из них имели набор половых хромосом XYY. В дальнейшем выяснилось, что этот конституциональный тип действительно характеризуется одновременно и высоким ростом, и агрессивностью, причем, по английским данным, среди преступников ростом выше 184 см. примерно каждый четвертый имеет половой хромосомный комплекс XYY. В отличие от обычных правонарушителей, эти субгиганты обычно начинают преступную деятельность рано, причем среди их родственников преступность отсутствует и о влиянии среды думать не приходится.
Во всех этих случаях грубый дефект хромосомного аппарата оказывает столь властное влияние на формирование личности, что все остальные воздействия могут лишь слегка модифицировать основную типологию.
Если в отдельных, достаточно редких случаях преступность оказывается связанной с грубой аномалией наследственной конституции (XXY, XYY), то только на этом основании оспаривать роль социальных факторов и среды в формировании преступности так же нелепо, как на основании существования наследственных типов авитаминоза отрицать наличие алиментарных (средовых) авитаминозов. Поэтому, по сравнению с эксквизитными аномалиями хромосомных комплексов, гораздо более социально значимы генные дефекты конституции. Мы имеем в виду, главным образом, не определяющие личность четкие наследственные дефекты нервной системы, как, например, вызывающие эмоционально-этическую деградацию личности хорею Гентингтона или наследственную тяжелую эпилепсию, а массового типа наследственные характерологические особенности, такие, как вспыльчивость эпилептоидов, догматизм, отрешенность и черствость шизоидов, наследственная расторможенность, проявляющаяся, в частности, алкоголизмом. Наследственная причинность преступности этого типа поразительно наглядно проступает при рассмотрении преступников, имеющих однояйцевых и двуяйцевых близнецов.
Независимо от яйцевости, оба близнеца, родившись одновременно, в одной семье, в дальнейшем, как правило, оказываются в сходных социально-экономических условиях, в сходных условиях воспитания и образования; поэтому основное различие между однояйцевым и двуяйцевым партнером преступника сводится к тому, что первый по генотипу идентичен преступнику, а второй отличен от него примерно по половине генов. Материалы, собранные в Европе, США и Японии на протяжении тридцатилетия, ясно показывают, что эта разница решающим образом влияет на судьбу партнера: при генотипической идентичности (однояйцевая близнецовость) он в 2/3 случаев оказывается тоже преступником, а при неполном генотипическом сходстве (двуяйцевая близнецовость) он становится преступником лишь примерно в четверти случаев.
Частота преступности второго близнеца при преступности первого среди пар однояйцевых и двуяйцевых близнецов:

Детальное изучение каждой пары близнецов показывает, что однояйцевые близнецы-преступники чрезвычайно сходны по характеру преступления. В случае же преступности одного однояйцевого близнеца и непреступности другого они оказываются несходными либо из-за травматического заболевания лишь одного из них, либо же «преступность» виновного имела случайный, легкий, не рецидивный характер. Цифры и анализ преступлений привели бы к выводу, что название книги, посвященной исследованию близнецов-преступников – «Преступление как судьба», – действительно оправдано. Но оба однояйцевых близнеца почти всегда попадают в сходную социальную обстановку, окружение, компанию (что, впрочем, тоже генетически обусловлено), тогда как разнояйцевые – в разные. Это обстоятельство не позволяет решительно отделить конституционально-наследственную компоненту преступности от социальной.
Нам, однако, важно здесь не противопоставление социальных факторов наследственности, а то, что преступность в значительной мере порождается отклонением от нормального генотипа. Склонность к преступлению (а преступление обычно бумерангом оборачивается против преступника, и здравый смысл ему должен это подсказать) порождается в значительной мере типологией, нередко наследственной, а реализация этой тенденции во многом уже зависит от социальных условий.
Однако надо помнить, что преступность вовсе не во всех случаях порождается дефектами наследственного аппарата либо социальными факторами. Многие болезни мозга травматического, воспалительного и сосудистого характера вызывают такие нарушения личности, особенно в период полового созревания, что, освободившись от авторитета родителей и семьи, подростки с повреждением мозга легко используются преступниками. Повреждения лобной доли мозга ведет к уплощению, обеднению мысли, падению активности. Известны также такие травматические повреждения лобных долей, при которых, наряду с полным сохранением умственных способностей, неудержимо возникали преступные сексуальные тенденции, жестокость, алкоголизм. Некоторые повреждения височной доли мозга вызывают душевную холодность, жестокость, растормаживание низменных инстинктов и антисоциальную агрессивность – и также при отсутствии снижения умственных способностей. Это, разумеется, вовсе не значит, что таким образом нащупывается локализация этических эмоций. Это значит лишь, что не внешние, а внутренние, в том числе наследственные поражения структур мозга могут породить так называемую «бессовестность».
Возникает вопрос: что общего между профессиональными преступниками-рецидивистами, нередко просто малообразованными, тупыми, примитивными, с их легко удовлетворяемыми страстями, и властителями, повелителями народов, завоевателями, партийными боссами, поднятыми на самую вершину социальной лестницы? Нечто общее есть: это бессовестность – а разница сводится к масштабам, то есть определяется возможностями. Если «бытовой» преступник убивает или обворовывает единицы, десятки, то завоеватель – сотни тысяч или миллионы. Известно, что французская революция выдвинула немало блестящих полководцев и политических деятелей, но императором стал самый хищный, а его ближайшими министрами – самые вероломные: Фуше и Талейран…
Несомненно, что в основе головокружительного социального успеха личности нередко лежит энергия, целеустремленность, талант. Но решающим фактором, решающим преимуществом является бессовестность – страшное оружие, которым обладает будущий деспот, – причем особенно наглядно это проявляется среди идейных людей, в том числе революционеров…
Описав предельно схематично происхождение этики как следствие естественного отбора у человека, необходимо в заключение не только подчеркнуть спорность ряда положений, но и устранить возможные неясности.
Огражденная каким-либо образом от гибели группа маленьких детей, оторванных от старших и поселенная на необитаемом острове, едва ли сама выработала бы существующий минимум этических норм. Эти нормы обычно передаются от старшего поколения к младшему, и наследственна меньшая или большая восприимчивость к ним, которая и поддерживалась отбором. Передача этики – это та связь времен, которая для Гамлета прервалась убийством его отца.
Что же касается общепринятого представления, по которому этические нормы всецело определяются средой и воспитанием, то оно опирается на ошибочное отождествление понятий, порождающее силлогизм: врожденный – следовательно, наследственный, не врожденный – значит, не наследственный, «благоприобретенный». Однако множество индивидуальных особенностей, определяющихся генами, реализуется отнюдь не к моменту рождения, а позже, например, только в старости. Кстати, отбор никогда не мог идти на проявление этики именно в младенчестве, а также вне социальной среды. Достижение возраста активности и наличие социальной среды – необходимое условие для проявления наследственных этических эмоций, закрепленных естественным отбором.
Может показаться, что представление о чисто средовом происхождении этических норм, о всемогуществе их воспитательной передачи от поколения к поколению и абсолютизация зависимости этики от среды обещают человечеству гораздо более скорое самосовершенствование, чем эволюционно-генетическая гипотеза происхождения этики. Но такое представление имеет и оборотную сторону: опричники и янычары давно продемонстрировали плоды направленно-солдафонского воспитания, и если признать всемогущество именно «воспитания», то попытка Гитлера вырастить такую немецкую молодежь, перед которой содрогнется мир, уже не покажется безумной. Однако в силу вступает своеобразный групповой отбор: опричнина оказалась прологом к смутному времени, янычаров пришлось уничтожить как величайшую угрозу собственному государству, а военные успехи Гитлера обернулись против Германии такими опустошениями, которых она не знала со времен тридцатилетней войны. Общим знаменателем у совершенно разнородных процессов является неустойчивость социальной системы с противоестественными этическими нормативами. Такая социальная система становится самопожирающей, против нее – заговор общечеловеческих чувств внутри страны или вне ее.
Европа прожила средневековье, черпая этику из непоколебимых религий. Затем эту веру частично сменила рационализированная и адаптированная религия реформации. XVIII–XIX века человечество прожило верой в разум и прогресс. Первая мировая война пошатнула эту веру. Часть человечества обратилась к социализму и коммунизму. Но к последней трети XX века человечество убедилось в том, что собой представляют социализм национальный, коммунизм деспотический – в конце концов, античеловеческий.
Место слепой веры в религиозные запреты и догмы (кстати, во многом соответствующие требованиям общечеловеческой этики, начиная хотя бы с десяти заповедей) заняли сначала рационализм, а затем псевдодиалектическое, по существу же – софистическое отношение к этике. Восторжествовал иезуитский принцип «цель оправдывает средства», а массовые преступления, порожденные властолюбием, производились под флагом высоких идей справедливости.
Однако, избавившись и от религиозных догм, и от веры в вождей и руководителей, которые знают все лучше других, все же нелегко жить по смутно ощущаемым законам этики, в условности которых человечество так долго и упорно убеждали со всех сторон и так наглядно. Слишком долго проповедовались классовость, временность, условность законов этики, их субъективность. Слишком малочисленна прослойка тех, кто, не веря в религию, освободившись от политических догм, стоически готов жить по законам этики, следование которым обходится так дорого. Однако эволюционно-генетический анализ показывает, что человечество с самого начала своего развития проходило жесточайший естественный отбор на закрепление тех инстинктов и эмоций, которые мы называем альтруистическими и этическими, что оно проходило жестокий отбор на становление общечеловеческого чувства справедливости, что этот естественный отбор связал все человечество единым органом – совестью. Нельзя это чувство трактовать как следствие дальних пережитков религиозного воспитания, как результат массового подавления индивидуальных стремлений к борьбе за свое место в жизни, нельзя это чувство рассматривать как признак слабости, неполноценности, как защитную психологическую реакцию по отношению к сильным захватчикам. Наоборот, чувство справедливости, совесть вели на подвиги, звали к величайшему напряжению сил – правда, не тогда, когда это напряжение нацеливалось на угнетение других людей.
Это чувство всегда во все времена стремились извратить, подавить захватчики и тираны. Это естественное, природное чувство совести можно временно заглушить у части или у многих. Тот, кто его лишен, легко купит единомышленников. Он может захватить власть и создать могучую систему массового обмана и дезинформации. Но страна, которая это допустит, обрекается на деградацию.
Секрет прост. К бессовестной власти быстро присасываются бессовестные исполнители, и начинается цепной процесс. Мир не знал империи, армии и флота, более могущественных для своего времени, чем империя Филиппа II. Полстолетия власти инквизиции сбросили Испанию в такую пропасть, из которой она не могла выбраться несколько столетий.
Макиавелли списал своего образцового государя с Цезаря Борджиа. Несущественно, что герой довольно рано стал сифилитиком. Существеннее, что все его великолепные планы рухнули со смертью отца – папы римского Александра, могущество которого защищало от расплаты. Цезарю Борджиа не только пришлось в кандалах оставить Италию, где он сделался совсем невыносимым, но и кончить жизнь мелким офицериком в войне, которая никакого отношения к его государственным замыслам не имела.
Происхождение совести описано здесь предельно кратко и фрагментарно, а генетика и психология преступности, особенно государственной, – еще в пеленках. Но безгранично возросшие возможности массового насилия и дезинформации заставляют противопоставить им осознанный общечеловеческий щит совести и отношение к добру и злу как основоположным категориям, не допускающим софизмов.