Анамнез (историческое течение болезни, не подряд, а только симптоматические моменты).

Активной фазой проникновения «языка» имперской метастазы на территорию будущей России можно, наверное, считать завоевания татаро-монголами Средней Волги в 1229 г.; 1236-1237 гг. — покорение ханом Батыем кипчан, булгар и других народов к востоку от Руси; с 1237 г. — последовательное завоевание княжеств и городов, относимых к Северной Руси (Рязань, Владимир, Суздаль, Торжок, Переслав, Чернигов, Киев и др.); с 1241 г. — разгром татаро-монголами польско-германской армии, захват и разорение городов Венгрии, Богемии, Польши, Хорватии, Словении.

Песнь монгольских воинов

Вспомни, вспомни степи монгольские
Голубой Керулен! Золотой Онон!
Трижды тридцать монгольским войском
Втоптано в пыль непокорных племен!

Мы бросим народам грозу и пламя,
Несущие смерть Чингиз-хана сыны.
Пески сорока пустынь за нами
Кровью убитых обагрены!

"Рубите, рубите молодых и старых!
Взвился над вселенной монгольский аркан!"
Повелел, повелел так в искрах пожара
Краснобородый бич неба, багатур Чингисхан.

Он сказал: "В ваши рты положу я сахар!
Заверну животы в шелка и парчу!
Всё моё. Всё - моё! Я не ведаю страха!
Я весь мир к седлу своему прикручу!"

Вперёд, вперёд летят крепконогие кони!
Вашу тень обгоняет народов страх.
Мы не сдержим, не сдержим буйной погони,
Пока распалённых коней не омоем
В последних Последнего моря волнах!

Так улус Джучи (часть монгольской империи, унаследованной сыном Чингисхана и отцом Батыя — ханом Джучи) расчищал себе плацдарм для перерастания из метастазы в самостоятельную раковую опухоль — Золотую Орду. Сформировалась Золотая Орда в 1240 году — когда завоеванные татаро-монголами княжества были обложены данью, — это явление знаковое, и имеет онкологическую параллель.

Батый (​Бату) Саин-хан, впервые установивший имперскую систему на территории будущей России.

Отличие раковых клеток от здоровых в том, что они не несут никакой функциональной пользы, но жестко ориентированы на питание. Не пораженные раком клетки и органы различны по своему назначению, дифференцированы, за питание «платят» теми ролями, которые они играют в организме (участвуют в общих процессах, жизнеобеспечении, поставках и обмене веществ, коммуникациях, обработке информации и проч.), т. е. находятся в различных взаимоотношениях, тем самым образуя систему. Раковые же клетки не дифференцированы, стереотипны, никакого внешнего назначения не имеют, в отношения не входят, от всех и вся отталкиваются (анти-отношения), могут только питаться и размножаться. Они не образуют системы, а их популяции существуют в виде гомогенного сборища, антисистемы, паразитирующей на системе, и с нею же борющейся, ее проедающей и, в конце концов, уничтожающей.

В отдельных случаях раковые клетки в тыловых и центральных участках опухоли могут организовываться структуру, напоминающую систему организма (железы, протоки), образовывать подобие здоровой ткани — т. н. «строму». Но при ближайшем изучении оказывается, что это не система, а только ее имитация. Антисистема выстраивается не для автономного полноценного функционирования, а всего лишь для лучшего перераспределения изымаемых из системы ресурсов питания, т. е. в паразитических целях.

Точно такой же псевдоструктурой является имперская «вертикаль» (еще ее называют «пирамидой») власти. Она в принципе не ориентирована на воспроизводство, а лишь на отобрание и перераспределение ресурсов, добываемых, возделываемых и воспроизводимых культурой (от лат. cultura — образование, возделывание, развитие, воспитание, почитание). Культура и имперская антикультура соотносятся между собой точно так же как организм и раковая опухоль — как система и антисистема соответственно, т. е. культура и империя — непримиримые антагонисты, у которых нет и не может быть никакого компромисса. Если культура всегда являет собой уникальную систему (иерархию, шкалу) ценностей, то имперская антикультура держится на стерилизации систем ценностей, синтезе, унификации, что их просто уничтожает (ценности не складываются и не усредняются, это не цифры, никаких «общечеловеческих ценностей» не существует). Империя есть рак государства. Подобно тому, как раковые клетки способны только безудержно делиться и поглощать пищу, так и в империи актуальны только примитивные материальные ценности, причем не обязательно заработанные.

В современном русском языке нашлось точное емкое слово для обозначения ценностей не просто материальных, а именно дармовых, не соотнесенных с приносимой пользой, экспроприированных, отобранных обманным или силовым путем, присвоенных воровством, неадекватными привилегиями, незаработанными преференциями. Все эти смыслы собраны в слове «халява», которое вполне заслуживает причислению к литературному, поскольку, скорее всего, этимологически многомерно: произошло, возможно, и от индуистского «халава» — ритуального кушанья, раздаваемого прохожим бесплатно; и от русского наречного «халява» — рот, пасть, зев; и от устаревшего названия голенища сапога и дешевых «захалявных книжек», которые носили за голенищем; и от ивритского «халяв» — молоко, якобы когда-то раздаваемое еврейским детям в ешивах Одессы бесплатно. Вытеснение этого слова на жаргонные задворки, несмотря на его уникальный смысл, наверное, вызвано избеганием неприятного осознания того, что «халява» давным-давно является основной ценностью России, ее «национальной идеей», главным стимулом-соблазном представителей имперской антисистемы, которые сами не свои до «халявы», как и их биологическое зеркало — раковые клетки.

Такое же вытеснение «халявы», как наверное основной российской экономической категории, наблюдается и у экономистов. Оно и понятно: введение такого понятия означает крах, или, как минимум, ревизию западных экономический теорий для соответствия российским реалиям. «Халява» — это не прибыль, не доход, не прибавочная стоимость, не зарплата, не присвоенная или отобранная собственность, хотя скрываться может под всем, чем угодно. «Халяву» отличает от прибыли вектор стремления к бесполезности, системная дисфункциональность, что не исключает, порой, огромных трудозатрат для ее получения. Короче, «халява» — это благо, получаемое безо всяких причин и приносимой пользы, благо из ничего (бисистемная теория экономики — антагонизм «пользономики» и «халявономики», функциональной системы и дисфункциональной антисистемы).

Итак, годом основания Золотой Орды, а заодно и России, наверное, корректно считать 1240 год, год установления дани, т. е. легализации «халявы», манифестации состоявшейся имперской антисистемы как опухоли, а не просто метастазы. Это качественно (точнее — злокачественно) совершенно новое образование. Далее все события в империи (как говорят онкологи — «в зоне инвазии») уже идут в контексте удобства сбора дани: татаро-монголы установили самодержавие (тогда называлось — «ханат»); занялись организацией почтовых трактов; обязали население ямской повинностью; произвели общую перепись населения (начало крепостничества — российского варианта рабства, сохраняющегося в отдельных проявлениях и поныне, например — в институте прописки/регистрации); ввели однообразное военно-административное устройство и податное, а также установили общую для всех русскоязычных областей монету — серебряный рубль.

Для местной знати татаро-монгольское «иго» было безусловным благом. До Орды князь жил как на сковородке: постоянная угроза восстаний черни, смещения его внутренними конкурентами, устраиваемых родственниками и наследниками переворотов, набегов кочевников, хищнического нападения соседних князей. С приходом ханов этот кошмар закончился. Достаточно было проявить холуйскую преданность, чтобы приобрести в Орде ярлык для сбора дани (опять же — основного занятия имперской антисистемы), гарантирующий пожизненные привилегии, силовую защиту от любых посягательств на свою власть от кого бы то ни было, как на святой имперский механизм изъятия дани-халявы.

Мало кто задумывается, что расцветшая в России 90-х годов XX века формула успешного псевдо-бизнеса, основанного не на производстве, а на обмане, состоящая в триединстве «лохи-кидалы-крыша» — это привет из далёкой Золотой Орды, где центральная ханская власть «крышевала» князей, выполнявших роль «кидал», а черни, естественно, отводилась роль эксплуатируемых и ограбляемых «лохов». Как и в случае со словом «халява», в отношении понятия «лох» следует заметить, что это слово вполне достойно быть легальным, тем более что оно в литературе уже употреблялось, например поэт Фёдор Глинка в стихотворении «Дева карельских лесов» (1828) писал: «…лох, добыча жадных» — так называли в Архангельской области неповоротливых глупых переростков рыбы...

Историки часто делают ошибку, считая причиной завоевания территорий будущей России физическую слабость раздробленных княжеств. Это, безусловно, было определяющим фактором на этапе венного грабежа ханом Батыем в ходе походов 1236-41 гг., но там речь может идти лишь об одном из злокачественных проявлений — типа метастазы. И совсем другое проявление рака — сама опухоль, стационарная злокачественная антисистема, т. е. империя. Здесь физическая сила играет вторичную роль. Подобно тому, как здоровая клетка организма перерождается в злокачественную, вдруг обнаружив, что можно вольготно жить, не неся никакой функции, только присоединившись к толпе «халявщиков», так и знать соблазнялась выгодой, которую давал переход в подчинение хану. Князья, если выражаться на языке 90-х, «ставились под крышу», в т. ч. и легендарный Александр Невский, которому Батый писал: «Мне покорились многие народы, неужели ты один не хочешь покориться моей державе? Если хочешь сберечь землю свою, то приходи поклониться мне, и увидишь честь и славу царства моего».

На примере А. Невского воочию можно убедиться, что физическая военная сила, на которую делали ставку, например, шведы, Ливонский и Тевтонский ордена, разбитые войском А. Невского в 1240 г. на р. Неве, и в 1242 г. на Чудском озере соответственно, не могла возыметь того результата, которого добился Батый без единого выстрела простым «крышеванием», в итоге которого А. Невский получил ярлык великого князя, поставленного над всей территорией бывшей Руси. И князь-патриот большую часть времени своего «великого княжения» (7 из 11 лет) провел в Сарае, проявил большое усердие и рвение, совершая карательные экспедиции и подавляя восстания против монгольских переписчиков в Новгороде и других городах, ставших колонией ордынской империи.

Такие мутации из здоровых клеток в раковые, как в случае с А. Невским — перерождения князя-героя в коллаборациониста, конечно, не могли не происходить без протекции церкви — главной и единственной идеологической опоры тогдашнего общества, причислившей впоследствии А. Невского вообще к лику святых.

Рака с мощами святого благоверного князя Александра Невского. Свято-Троицкий собор Александро-Невской лавры, Санкт-Петербург

Принято считать, что православная христианизация народов, впоследствии вошедших в Россию, началась с т. н. крещения Руси в 988 г. «равноапостольным» князем Владимиром Святославичем. Однако получается, что князь так умудрился совершить сей эпохальный исторический акт, что о нем не осталось никаких сведений не только в европейских (польских, чешских, венгерских, немецких, итальянских и пр.) источниках, но и сами главные крестители-миссионеры — болгарская и константинопольская (византийская) патриархии никаких документов об этом не оставили. Скорее всего, за «крещение Руси» выдается частный обряд собственного крещения князя и его вассалов, обусловленный решением проблемы самозванства Владимира. Православие, наверное, было выбрано не по каким-то духовным преимуществам, а по вполне банальной причине — оно и только оно освящало и легитимизировало власть князя, незаконно узурпировавшего ее в Киеве, т. е. делало то, что делало и на своей византийской родине в отношении императоров, в основном приходящим к власти также сомнительными способами. Корни поведения Владимира наверное следует искать в том, что он был сыном князя и ключницы, т. е. имел ущербность ублюдка, которую не смогло исправить и то, что князь (Святослав) сына признал и наделил сына ключницы и рабыни княжением в Новгороде. Владимиру этого было мало и он, убив старшего брата, завоевал престол в Киеве.

Понятие «ублюдок» в народе несет негативный, ругательный смысл вовсе не потому, что для людей так уж важны проблемы социального неравенства родителей. Всё дело в патологически ущербной и злостно деструктивной психологии «вечно обделенных» детей от княжеской гулянки, обреченных всю жизнь доказывать свою состоятельность. «Красно Солнышко» (собирательный образ его и еще одного Владимира — Всеславьевича) имел сотни наложниц и несколько жен. Наверное, всё это и было списано в его голове с принятием православия...

Церковь же действительный и неоспоримый расцвет получила при татаро-монголах. Это была осознанная политика прародителя Монгольской Империи Чингисхана (1155-1227): «Уважаю и почитаю всех четырех (Будду, Моисея, Иисуса и Магомета) и прошу того, кто из них в правде наибольший, чтобы он стал моим помощником». Иными словами, ханы готовы были поддержать веру хоть в чёрта с рогами, лишь бы местная религия служила империи. Ничего лучшего, чем православие, представить себе невозможно — это был для ханов просто подарок судьбы. Империя с ее рабством входила как вилка в розетку в среду, подготовленную православной церковью, имперской по своей идеологии. Церковь от язычников татаро-монголов получила невиданные до и после «ига» преференции, империя за верную службу делилась с церковью своей долей «халявы». Ханы выдавали русским митрополитам золотые ярлыки, ставившие церковь в совершенно независимое от княжеской власти положение. Суд, доходы — всё это подлежало ведению митрополита, и церковь быстро приобрела материальные средства и земельную собственность.

В 1270 г. хан Менгу-Тимур (?-1282) издал следующий указ: «На Руси да не дерзнет никто посрамлять церквей и обижать митрополитов и подчиненных ему архимандритов, протоиереев, иереев и т. д. Свободными от всех податей и повинностей да будут их города, области, деревни, земли, охоты, ульи, луга, леса, огороды, сады, мельницы и молочные хозяйства… Все это принадлежит Богу, и сами они Божьи. Да помолятся они о нас».

Хан Узбек (?-1342) еще расширил привилегии церкви: «Все чины православной церкви и все монахи подлежат лишь суду православного митрополита, отнюдь не чиновников Орды и не княжескому суду. Тот, кто ограбит духовное лицо, должен заплатить ему втрое. Кто осмелится издеваться над православной верой или оскорблять церковь, монастырь, часовню, тот подлежит смерти без различия, русский он или монгол. Да чувствует себя русское духовенство свободными слугами Бога».

За ханский протекционизм церковь должна была платить и платила коллаборационизмом, а по-простому — предательством. Вот, например, «Ярлык хана Узбека митрополиту Петру»:«...да пребывает Митрополит в тихом и кротком житии безо всякия голки; да правым сердцем и правою мыслию молит Бога за нас, и за наши жены, и за наши дети, и за наши племя (языческое татаро-монгольское — прим. авт.)... а от соборныя церкви и от Петра Митрополита ни кто же да не взимает, и от их людей и от всего его причта: те бо за нас (язычников — прим. авт.) Бога молят, и нас блюдут, и наше воинство укрепляют... А Попы, и Дьяконы, и причты церковные пожалованы от нас по перьвой нашей грамоте, и стоят молящеся за нас... Так слово наше учинило, и дали есмя Петру Митрополиту грамоту сию крепости ему для, да сию грамоту видяще и слышаще вси людие, и все церкви, и все монастыри, и все причты церковные, да не преслушают его ни в чем, но послушни ему будут, по их закону и по старине, как у них изстари идет. Да пребывает Митрополит правым сердцем, без всякия скорби и без печали, Бога моля о нас и о нашем царстве»…

Такая «симфония» ханского государства, местной знати и православной церкви обрекала народ на безысходное рабство, которое является обратной стороной «халявы», т. е. неизбежным следствием имперского злокачественного уклада общества. Булки с неба не падают и полезные ископаемые сами из земли не выпрыгивают. Чтобы что-то отнимать, нужно это «что-то» вырастить, добыть, произвести, однако имперская «вертикаль» к воспроизводству не приспособлена. Это статичная иерархия, эффективная только на войне, в грабеже, а в мирных условиях являющейся колонией трутней, сплоченных вокруг «халявы», по сути — оккупационной паразитирующей надстройкой. Отсюда и неизбежность подневольного труда и грабежа в империи.

От естественных благ «халява» отличается тем, что ее не зарабатывают, а заслуживают. Идеал «халявщиков» воплотился, например, в генералах Салтыкова-Щедрина, которые ничего делать не умели и не знали никаких слов, кроме: «Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности», т. е. от «халявщика» требуется только и только постоянное утверждение в их «халявной» иерархии — демонстрация холуйской преданности начальству, и всё.

Кроме заслуживания, «халяву» также отвоёвывают и добывают путем обмана, кражи, причем все эти пути к «халяве» всегда где-то рядом...

 

С. Иванов - Баскаки

...Брал он, млад Щелкан,
С князей брал по сту рублев,
С бояр по пятидесяти,
С крестьян по пяти рублев;
У которого денег нет,
У того дитя возьмет,
У которого дитя нет,
У того жену возьмет,
У которого жены-то нет,
Того самого головой возьмет.
(народная песня)

С. Иванов - Приезд воеводы

Продразверстка

Рабство вытесняется из общественного осознания, наверное, по тем же причинам, что и «халява» — как одно из неприглядных фундаментальных российских неизбежностей, о котором не хочется говорить, т. к. это идет вразрез с имперским историческим подходом, точно сформулированном шефом жандармов графом А. Х. Бенкендорфом: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение. Вот точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана».

Ангажированные историки, творя розовую имперскую мифологию в жандармском ключе, дошли до того, что вообще отрицают рабство в России, доказывая, что российские народы из первобытной общины сразу шагнули в феодализм. Такое стремление избежать проблему рабства понятно, т. к. сказав «А», придется говорить «Б»: если признать золотоордынский уклад как рабство, то что тогда означает такое понятие как «иго»? Не удастся всё свалить на татаро-монголов, неизбежно всплывет, что «освобождение от ига» — это всего лишь идеологический миф. Просто каждая последующая реинкарнация имперского рабства (реставрация раковой опухоли) критикует предыдущую, доказывая, что вот, мол, уж теперь-то вовсе не то, что было раньше, с гнетом покончено, впереди будущее, и «…оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». Так дистанцировались цари от татаро-монголов, большевики — от царизма, демократы — от коммунистов, тем временем выстраивая ту же самую рабскую схему, только всё более изощренную, каждый раз под новой вывеской. При этом корни неизменно находятся не в предыдущих реальных лиходеях, а в далекой и виртуальной как град Китеж «Святой Руси»…

А какая, собственно, разница рабу кто будет на вершине грабящей пирамиды — татарский хан, или русский царь? Что меняет национальность угнетателя? Разве в то время был в ходу национализм, и освобождали от «ига» какие-то скинхеды? О каком «падении ига» может идти речь, если податное, налоговое бремя, установленное татаро-монголами (10%) после «освобождения» только увеличивалось, и даже сегодня выглядит просто смешным? Чем отличается от рабства российское крепостничество, дошедшее к XVII веку до практики продажи крестьян без земли наподобие африканских негров в Америку, которые, в отличие от русских, сегодня добились-таки права называть вещи своими именами?

С какой стати Куликовская битва 1380 г. подается как разгром татаро-монголов, если Дмитрий Донской (1350-1389) присягал на верность законному хану Тохтамышу, выступая против претендующего на звание великого хана самозванца Мамая, и в войске Донского наравне с другими воевали татары? Всё говорит о том, что эта битва, не оставившая, кстати, ни одного артефакта, даже наконечника стрелы, есть примерно то же самое, что и «наведение конституционного порядка» федеральными войсками в Чечне в 1994 г. Т. е. значение победы Дмитрия Донского прямо обратное тому, которое декларируют некоторые историки — укрепление, а не ослабление центральной ханской власти, тем более что победа Донского нисколько не помешала Тохтамышу уже через два года после Куликовской битвы разграбить, сжечь Москву дотла, и спокойно продолжить сбор дани. Действительный полный разгром Тохтамышу и Золотой Орде нанес Тамерлан (1370-1405) в 1391 г., но после чего отвернул от похода по северным колониям, махнув рукой на порядком разграбленные и опустошенные ордынским рабством земли. Однако свято место пусто не бывает, приученность к сбору дани (платили после разгрома Золотой Орды невесть кому еще почти сто лет!) не могла несколько позже не найти нового «халявщика». Не мог не возникнуть новый имперский центр, в более удобном географическом центре колоний — Москве.

Незадолго до того первую попытку переместить столицу из слабеющего далекого Сарая в Москву предпринял Иван Калита (?-1340), внук А. Невского, вор, мздоимец и казнокрад, холуйски вылизавший в Орде, как и дед, ярлык на сбор дани. К. Маркс, например, охарактеризовал И. Калиту как «смесь татарского заплечных дел мастера, лизоблюда и верховного холопа». «Достоинства» Калиты органически естественно предопределили универсальную характеристику для последующих российских правителей, пред одиозностью которых мернут и престыженно отступают татарские ханы, как бы их ни старались демонизировать историки.

Чего стоит фигура Ивана Грозного (1530-1584), окончательно доказавшего, что дело татаро-монголов живёт и побеждает — их империя при Иване IV возникла в новой реинкарнации — Московском царстве, формальным отличием которого от Золотой Орды было лишь то, что вместо хана появился царь (этимологически происходящего от древнеримского «кесарь»). Существенной же разницы никакой не было, это была всё та же имперско-рабская антисистема, рецидив злокачественного деструктивного образования. Такая преемственность предопределила и дальнейшую «уникальность» Российской империи, несколько отличающейся от других: если империи традиционно грабили колонии в пользу метрополии, то в России же получилась «империя наоборот» — так как она была образована на ордынских колониях, те, став как бы метрополией, так и остались разграбляемой кормушкой. Изменилось лишь направление круговорота «халявы» в природе империи — в этом и есть вся самобытность России.

Такое сложившееся само собой российское «ноу-хау» дало уникальные возможности в присоединении к империи новых территорий — вместо военной силы часто использовался подкуп, приглашение окраинных народов и государств к «халявному» пирогу грабежа центральной России. Патриоты зачастую гордятся тем, что Российская империя относительно мало приложила военной силы для своего расширения. Однако умалчивается кто и чем за такие «мирные завоевания» платил, что работала всё та же схема «крышевания», работающая безотказно по сию пору. Например, бесплодно и позорно окончились попытки военных двух рейдов федеральных войск на Чечню 1994-1996 и 1999-2000 годов. Однако что не получилось подчинить силой, то, как всегда легко удалось Москве «халявой» — значительными денежными подарками. Нашелся и свой чеченский Александр Невский, готовый за «ярлык» на сбор дани и практически безграничную власть под «крышей» Москвы держать народ в узде, и подавлять любые попытки бунта против имперского (теперь это называется — «федерального») центра. Чечня, в итоге, получила права и преференции, которые ей бы и не снились, отделись она от России. Всё это, конечно, происходит на фоне традиционной выморочной политики в отношении народов центральной России, которую еще в своё время с успехом восстановил Иван IV после перерыва, данного смертью Золотой Орды, околевшей естественным образом ввиду того, что эта раковая опухоль просто сожрала все ресурсы.

Подобно двум войнам в Чечне Иван Грозный также предпринял, например, два похода на Астрахань (1554 и 1556 гг.), и лишь много позже до него не дошло, что империя держится не на военной силе, а на «халяве», и в конечном итоге занялся возрождением института татаро-монгольских баскаков (от тюркск. — давитель), теперь, в московском ханстве, ставших называться опричниками. «Опричнина» означает то же самое, что «халявщина» — опора империи, прикормленный контингент, занятый отъятием (экспроприацией) и потреблением чужих ресурсов.

Никоновская летопись пишет: «И царь и великий князь гнев свой положил… бояре и все приказные люди его государьства людем многие убытки делали и казны его государьские тощили, а прибытков его казне государьской никоторой не прибавляли, … и собрав себе великие богатства, и о государе и о его государьстве и о всем православном християнстве не хотя радети… и в чем он, государь, бояр своих и всех приказных людей, также и служилых князей и детей боярских похочет которых в их винах понаказати... принял на том, чтобы ему своих изменников, которые измены ему, государю, делали и в чем ему, государю, были непослушны, на тех опала своя класти, а иных казнити и животы их и статки имати; а учинити ему на своем государьстве себе опришнину...»

Гравюра, распространяемая в Европе, изображающая царя Ивана в виде зверя.

Вот и истинная российская имперская «метрополия» обнаружилась — не территория, не народ как в других империях, а каста избранных «давителей», получивших право убивать и грабить под предлогом искоренения государственной «измены». Проявилась традиция привлечения к карательным функциям различный интернациональный сброд, не прижившихся в своих культурах, выходцев из невесть каких окраин, бичей, не имеющих никакой системы ценностей, чуждые всему на свете кроме «халявы», и в своем патриотизме, преданности «халяводателю» — империи, святее папы римского. Кто-то вешает всех собак за репрессии в XX веке на чекистов-коммунистов, а меж тем они лишь наследники традиций баскаков и опричников, просто наиважнейший институт имперской «халявной» антисистемы, и неизбежно будет в том или ином виде восстанавливаться пока жива империя, как ее фундаментальный атрибут, российский вид нетерриториальной метрополии (совершенно естественно, что современный институт чекистов, всеми своими «холодной головой и горячим сердцем» прилепился к «халявным» прибылям). Принципиально неизменно и логично, что Россия — тюрьма для представителей исконных и развивающихся культур, и она же — клондайк для разного рода проходимцев, «общечеловеков», жаждущих легкой жизни и скорой наживы, автоматически причисляющихся в российскую «метрополию» просто по факту своей первобытной непринадлежности ни к какой культуре, неподдержания никакой системы ценностей.

Реванш ордынской империи в середине прошлого тысячелетия не мог не сопровождаться и реваншем византийской церковности. В лишенном на некоторое время имперской «крыши» христианстве стали появляться ростки действительно духовной религиозности, уникальной самобытности, возникли секты стригольников, нестяжателей — «заволжских старцев», т. н. «ересь жидовствующих» (названной так не потому что имела какое-то отношение к евреям, а просто в целях очернения и демонизации еретиков). Не отрицая учение Иисуса Христа, у многих верующих возникло расхождение с православием, как религией священной материи — идеологическом базисе «халявы», конфликт с церковной иерархичностью, монашеством, таинствами, физическими чудесами, поклонением мощам, иконам, появились требования отказаться от церковных землевладений и церковных крепостных, прекратить практику симонии — купли и продажи священнического сана. Таким образом, в церковной жизни творилось то же самое, что и в светской — еретики (так назывались в духовной жизни те, кто в свету именовался «изменниками») по-своему церкви «убытки делали и казны тощили». Соответственно и расправа с ними была не менее жестокой, чем со

светскими «изменниками».

Казнь стригольников в Новгороде в 1375 г.
Миниатюра Никоновской лицевой летописи, XVI в.

Конечно, угроза частным материальным благам, «халяве» — это не самое главное в подавлении инакомыслия. Самую большую опасность для империи несет культура, которая так и норовит расцвести на почве реального воспроизводства, исходит из природных, географических и других реалий, складывающихся естественных систем отношений. В этом смысле действуют в одном ключе как террор государства, направленный в XVI в. на земство, так и террор церкви, калёным железом выжигающий реальную духовность, которая призвана не вырывать верующего в виртуальные грезы, а наоборот — регулировать, делать конструктивным невидимый мир актуальных для жизни идей и действительных отношений, не отвращать от очевидности, а раскрывать на нее глаза.

Ангажированными историками отрицается существование не только рабства, но и инквизиции в России, которая на самом деле тянулась всю историю российского православия вплоть до XVIII века. Российские инквизиторы жгли, рубили головы, четвертовали, вешали, топили, вырывали языки, выдавливали глаза, вырезали ноздри, ломали кости, подвешивали за ребра, замораживали, скармливали зверям, пытали дыбой, клещами, морили до смерти голодом, дымом, и т. д. и т. п. Отрицание российских вариантов рабства и инквизиции — это проявление того же рабского мышления. Жизнь, страдания, смерти рабов цинично ни во что не ставятся, это в имперском отчужденном понимании как бы само собой разумеющиеся жертвы, которых и упоминать не стоит. Такое отношение к людям проявилось во всей красе и в XX веке, когда, скажем, гитлеризм оценивается как однозначное зло, а сталинизм — далеко не так, хотя сталинский режим уничтожил в репрессиях, голодоморах и войне людей намного больше, чем германский фашизм, но это была смерть «своих» рабов, которая ничего не значит в сравнении с огромной имперской исторической миссией, которая на поверку всегда оказывается пшиком…

Нет смысла здесь подробно описывать дальнейшую историю России до XVIII века, представляющую собой сплошное кровавое месиво войн, казней, расправ, постоянной болтанки вверх-вниз: развалов-самоуничтожений империи и последующих кровавых ее восстановлений. Любая деструктивная система отличается от конструктивной именно такой «болтанкой» — взлет-падение, взлет-падение, крах-реванш, крах-реванш и т. д., и имперская система тут не исключение.

Вот только бесконечно такое хождение по одному и тому же кругу продолжаться не может. Даже частичное ослабление репрессий, казней и церковной инквизиции в середине XVIII века привело к фатальным для империи последствиям — немедленному взлету русской культуры, альтернативной и антагонистичной имперскому внекультурализму.

Нельзя всерьез говорить о русской культуре до пушкинских времен. Если бы не было XIX века, то о существовании русской культуры никто в мире ничего бы не знал. До того были лишь какие-то неясные фрагменты, не образующие единой системы. А.С. Пушкин появился с первой твердой манифестацией старта русской культуры, как необратимо утверждающейся, молодой, уникальной, отличающейся от любых других, каковой и должна быть реальная культура.

Пушкина, наверное, называют «наше всё» потому, что в своем творчестве он собрал все ценности, имеющиеся в поле зрения в какой-то синкретический, еще неразделенный конгломерат. В произведениях поэта прослеживается конфронтация с деструктивными имперскими приоритетами. Если, например, в «Сказке о попе и о работнике его Балде», «Сказке о рыбаке и рыбке» Пушкин показал всю тщетность стремления к «халяве», то, например, более высокую философскую проблему отчуждения поэт поднимает в «Евгении Онегине». В нем любовь, будучи в отчужденном обществе чужеродным элементом, болтается как неприкаянная, такая же лишняя, как и «забав и роскоши дитя» — Онегин, сын «халявного» общества. Любовь в романе не глубока и деструктивна — не гармонизирует отношений, не совпадает с браком, всех делает несчастными. А поэт Ленский вообще оказывается убит, причем глупо, нелепо и походя, хотя вроде бы эта трагедия приводит в чувство (в буквальном смысле) Онегина, изначально неспособного к глубокой любви человека. Это тот же литературный типаж, к которому относятся Печорин у М.Ю. Лермонтова, Чацкий у А.С. Грибоедова, Базаров, Рудин и Лаврецкий у И.С. Тургенева, Обломов у И.А. Гончарова. Литература XIX века выдвинула этот сонм «лишних людей» не случайно, издревле в России человек, не принадлежавший ни к одному из рабских сословий (челядь, холопы, смерды и пр.) назывался «изгоем», был лишним в иерархическом обществе, т. е. «лишнесть» — это обратная сторона рабства, имперской раковой антисистемы. Но с другой стороны, это и первый шаг к формированию новой, свободной, здоровой и конструктивной системы отношений. Имперская антикультура как бы вынужденно формирует себе могильщика в лице отторгаемой русской культуры. Империя иногда пытается превознести культуру, поставить себе в заслугу ее развитие, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что все достижения русской культуры происходили не благодаря, а вопреки российскому государству, мало кто из представителей русской культуры не оказывался сам в положении «лишнего человека», опалы, обструкции, а то и подвергался преследованиям, репрессиям со стороны власти.

Как имперская церковь старается религию, призванную заниматься нематериальным, подменить священной материей, точно так же и имперская антикультура, будучи обреченно материалистической, пытается выдать за русскую культуру пошлых матрешек с балалайками, сарафаны с хороводами, гармошки с частушками. Но не этот лубок представляет сущность культуры, а нематериальная система отношений, наивысшим конструктивным проявлением которых является любовь — антипод отчуждения, враг всех деструктивных антисистем. Как по уровню ненависти (крови, войны) можно судить о состоянии антикультуры, так и по любви можно достоверно судить об уровне развития культуры.

К XX веку любовь, по крайней мере, в изложении литераторов, разошлась на две противоположности: по Ф.М. Достоевскому (1821-1881) — как причуда малахольных юродивых «идиотов», встречающая циничное презрение в приличном обществе, и противоположная любовь по Л.Н. Толстому (1828-1910), у которого она уже достигает шекспировской глубины, драматизма и фундаментальности, бросает вызов «общественному мнению», что было когда-то немыслимо, скажем, в пушкинском «Евгении Онегине». Также любовь еще не была достойным противником «темному царству» отчуждения, скажем, в «Бесприданнице» А.Н. Островского, где не она, а приданое, опять же — материальная «халява» обуславливала общественные отношения. И только толстовская «Анна Каренина» стала русским вариантом «Ромео и Джульетты», где любовь стала уже движущей силой, непреодолимой для устоев сложившегося общества. Такая любовь — своего рода лакмусовая бумажка, показывающая, что наперекор сопротивлению империи сложилась новая система отношений, ценностей, в конечном счете, русская культура удалась. Новорожденная пушкинская клетка пережила митоз, поляризацию на две противположности — имперскую и собственно русскую. И далее судить о развитии русской культуры, наверное, лучше всего по ее маркеру — любви, значению любви в общественных отношениях и отражению ее в искусстве и литературе.

Ге Н.Н. — Портрет Л.Н.Толстого

А вот герои Достоевского представляют антикультуру, болтаются ничем не занятые, не включенные ни в какую систему отношений, не имеющие никакой системы ценностей, такие же функционально бессмысленные праздно шатающиеся элементы, каковыми являются раковые клетки в организме. Мир такого отчужденного человека сужен до самокопания, он занят метафизикой нижнего белья. Не случайно Достоевского своим учителем считал, например, Зигмунд Фрейд, отец и основатель материалистического тупика психологии — психоанализа, в своем раскапывании половых отношений умудряющегося обойтись без рассмотрения вопроса любви, сводя всё к одному физиологическому сексу.

Ф.М.Достоевский

Такой же тупиковой предстает и религия по Достоевскому, материалистическая, а потому мистическая, иррациональная, по сути — идолопоклонство, доведенное до своего апогея, превращающее в идола самого Христа. «Если мне докажут, что истина вне Христа, я предпочту остаться с Христом, а не с истиной» — говорит Достоевский устами Ставрогина в «Бесах». Божество Достоевского лишено истины, смысла, правды и справедливости. Это истукан, пред которым только и остается, что закатывать глаза повыше, уходя в мир иллюзий и отчужденности.

Иное дело религия у Л.Н. Толстого. Еще в дневнике от 5 марта 1855 г. он пишет: «Разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества: религии Христа, но очищенной от веры и таинственности; религии практической, не обещающей будущего блаженства, но дающей блаженство на земле». Такое устремление Толстого перекликается точно с таким же направлением религиозной мысли конца XV — середины XVI вв., когда империя ненадолго ослабила пальцы на горле культуры, и тоже появился анти-материалистический и реалистический оппортунизм в русском христианстве.

Наверное, опрометчиво говорить о существовании какой-то культуры, если она не породила своей религии, т. к. любая религия представляет систему духовных ценностей, встроенных в общую ценностную шкалу данной конкретной уникальной культуры. Жесткую взаимозависимость между конкретной культурной системой ценностей и религией доказывает, например, полная межрелигиозная непримиримость— системы ценностей принципиально несводимы вместе, не суммируются и не усредняются, могут быть либо уничтожены, либо развиваться, давая дорогу развитию новых религий и конфессий...

Православие, несмотря на свои византийские корни и универсализм, не признающий ни национальных, ни культурных различий, всё время воюет за звание русской религии, тем самым обессмысливая самоё слово «русский». Если это слово не означает ничего уникального, то в нем нет никакой необходимости, достаточно слова «общечеловек»…

Совершенно естественно, что русская идея в понимании Достоевского должна носить в себе«в высшей степени общечеловеческий характер», должна быть «синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях», что «мы (русские — авт.) хотим быть не русскими, а общечеловеками». Такими стерилизованными «общечеловеками» были например, древние римляне, оставившие после себя лишь один мертвый язык. На территории, очищенной от древнеримских «общечеловеков» и расцвели «отдельные национальности», а русские, по мнению Достоевского, должны, оказывается, развернуть этот процесс наоборот, фактически повернуть эволюцию вспять, что дико и бессмысленно.

Наверное предназначение русских было бы таким же как у римлян, т. е. умереть и не оставить потомства, если бы империя не прокололась, выпустив однажды джина из бутылки — допустив развитие действительной русской культуры, неотъемлемой частью которой стали, кроме прочего, религиозные начала, положенные Л.Н. Толстым в его публицистике: «Соединение и перевод четырех Евангелий», «Критика догматического богословия», «Что такое религия и в чем сущность ее?», «Церковь и государство», «Закон насилия и закон любви», «К духовенству» и многое другое. Значение религиозного подвижничества Толстого, наверное, в том, что он впервые твердо и основательно приступил к генеральной чистке христианского учения от наслоений лжи и абсурдизма, языческих рудиментов мистицизма, магии, колдовства, таинственности, материалистического обрядничества, церковничества, священно-предмето-поклонства и других паразитов на теле религии, которые, например, в православии утверждают, что они-де и есть собственно религия (точно также, как имперская антисистема утверждает, что она-де и есть единственно возможная система, и ее антикультура является действительной культурой).

Такую ревизию Толстой не мог бы произвести с каких-то безликих общечеловеческих позиций, не имея твердо сложившихся ориентиров. В его мировоззрении во главе угла стоял русский идеализм, основная «русская святоотеческая традиция» — духовное важнее телесного, идея в приоритете над материей, что диаметрально противоположно царящему в России материализму, идеологии «халявы». Другие первичные ценности, поднятые Толстым на пьедестал: любовь и отношение — в пику отчужденности, правда и очевидность — против абсурдизма и нелепицы, логика и системность — вместо эклектичности. И пусть Толстой не сформировал окончательно новой русской религии, будучи в некотором смысле рационалистом, не понял на тот момент, например, символических смыслов Воскресения, Апокалипсиса, неясно объяснил смысл непротивления злу — наверное, тогда еще было рано, но это нисколько не умаляет значения того боя, что в его лице дала действительно русская система ценностей против имперской внеценностной антисистемы. В броуновском смешении всего и вся обозначились четкие вектора-направления развития русской культуры, сепарировавшейся от традиционной российской антикультуры.

Толстой сожалел: «Людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня». Но никакого значения не имело физическое количество носителей новой системы ценностей. Качество, воздействие идеи было таково, что, например, известный публицист, адвокат А.Ф. Кони (1844-1927) писал: «Пустыня вечером кажется мертвой, но вдруг раздается рев льва, он выходит на охоту, и пустыня оживает; какие-то ночные птицы кричат, какие-то звери откликаются ему; оживает пустыня. Вот так в пустыне пошлой, однообразной, гнетущей жизни раздавался голос этого Льва, и он будил людей».

Масштаб и правда Толстого были столь значительны, что даже церковь не рискнула предать его, при всем его радикальном еретизме, обычной анафеме, а чтобы не потерять лицо окончательно, обескураженный Синод выпустил довольно тщедушное «Определение» (от 20-22 февраля 1901 г.), в котором лишь уклончиво сетовал об отпадении Толстого от церкви.

Точно также опасливо и осторожно относился к Толстому и царь. Публицист и издатель А.С. Суворин (1834-1912), например, писал: «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост».

В Евангелии Иисус Христос говорит: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18:36). Точно также мог сказать и Толстой, царствовавший как Христос не в физическом, а в идейном мире. В то время как царь идейный Л.Н. Толстой являл становление, «воскресение» русской системы ценностей, в это же самое время царь физический, формальный, Николай II, демонстрировал распад и деградацию имперской антисистемы, очередную гибель, катастрофу раковой опухоли.

Как в капле воды российская взаимосвязь «халявы» и катастрофы отразилась в глупейшей, но симптоматичной трагедии 1896 годана торжествах на Ходынском поле в Москве, устроенных по случаю коронации Николая II.На всенародных гуляньях по официальным данным погибли 1389 человек, около 1500 получили тяжелые увечья (неофициально распространилось, что пострадавших было 20 тысяч).

Каждому пришедшему на празднество был обещан узелок из цветного платка, в котором содержались жалкие подарки императора — сайка, полфунта колбасы, немного конфет, пряников, и эмалированная кружка с царским вензелем. Откуда-то возник слух, что царских подарков на всех не хватит. Никто не хотел остаться без «халявы», и все бросились к буфетам. Возникла давка, приведшая к жертвам…

Примечательно то, что после трагедии на Ходынском поле царь и царица отправились в Петровский дворец, где был дан царский обед волостным старшинам, а вечером они посетили бал, устроенный французским послом. Николай II, будучи флагманом и образчиком раковой отчужденности, позволившей ему слыть «тишайшим» вкупе с «кровавым», такое поведение демонстрировал и дальше, например, когда, получая известия о гибели русской эскадры в Цусиме в 1905 г. (в результате чего победа в войне с Японией становилась фактически невозможной), скрупулезно описывал в своем дневнике «чудную погоду», прогулки, развлечения, катания верхом... Любил расстреливать прикормленных ворон и бездомных кошек, и, не обращая внимание на тяжкие для страны времена, тщательно заносил результаты бессмысленной пальбы в дневник: «Пристрелил 3 кошек и 4 ворон»... Также отчужденно царь мог рассматривать и обсуждать карикатуры в английском журнале, когда ему докладывали о гибели десятков тысяч русских солдат на фронтах Первой мировой войны... Смертельный холод отчужденности Николая II проявлялся также и в том, что он, принимая генералов и министров, улыбался, соглашался с ними, обещал все сделать по их совету, те уходили окрыленными, и на следующий день получали ...уведомление об отставке без содержания и пенсии... И, как его исторический прообраз, тоже отторженный, слабовольный и потому «тишайший» царь Алексей Михайлович (1629-1676) сделал всю страну заложницей паранойи одержимого патриарха Никона, так и Николай II делегировал всю фактическую власть мракобесу Гришке Распутину, ориентируясь на его советы даже в проведении военных операций. На самом верху имперской пирамиды разыгралась типовая драма «Села Степанчикова» по Достоевскому, с Распутиным в роли Фомы Фомича. Именно в вакууме отчуждения распоясываются тираны и узурпаторы…

Итак, империя и ее идеологический аппарат — православная церковь вползали в XX в. как кролик в пасть к удаву, к своему полному краху, приведшему к падению «священного» самодержавия и февральской революции 1917 г. — «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три» (В.В. Розанов) Однако покончить к деструктивной антисистемой было невозможно, империя в своём цеплянии за соломинку сумела-таки создать «мостик», переносящий раковое заражение в будущее — сумела ввинтить народы в Первую мировую войну (1914-1918 г.). Империя провоцирует войну, а потом война восстанавливает империю, как самую эффективную милитаристскую структуру, т. е. война сыграла роль передачи деструктивной эстафетной палочки царского ханства ханству новому.

Православие выдыхалось, поскольку, например, после отмены обязательного причастия в армии летом 1917 г. к чаше добровольно пошла лишь десятая часть военнослужащих, Церковный божок умер в ницшеанском смысле.

В. Перов - Сельский крестный ход на Пасхе

Требовалось найти какой-то невероятный изыск, чтобы завернуть российский империализм в новую упаковку, и такой ход был найден в виде большевистской идеологии, обеспечившей быстрый имперский реванш, издевательски названный потом «Великой октябрьской социалистической революцией». Марксизм-ленинизм был преемником имперской идеологии и православию по ряду основных позиций, например:

— материализм коммунистического учения и материализм церковной религиозности, состоящий в поклонении священным физическим предметам и действам — и те и другие сакрализовали священную материю;

— отталкивание значимой реальности от «здесь и сейчас» в коммунистическое «светлое будущее», «царство коммунизма», наподобие церковного загробного Рая (заветной мечты халявщика — беспредельной «халявы»);

— и там и там воображаемое реальнее очевидного, реальные и актуальные проблемы несущественны и иллюзорны — это всего лишь временные и частные «отдельные недостатки», которых в светлом будущем не будет, или происки неправедных «врагов»;

— взамен церковному «нет ни эллина, ни иудея» выдвигается идентичная идея коммунистического интернационализма, как новое оружие подавления культурно-ценностной уникальности, автоматически ведущее к уничтожению культуры вообще, возвращению во внекультурное первобытно-общинное полуживотное состояние…

То, что раньше никак не осмысливалось, не афишировалось, стало приобретать теоретические очертания:

— марксистская теория прибавочной стоимости придавала научный вид «халяве», реализуя надежду на справедливую «халяву» в условиях социалистического общества — что-то типа того, как если бы пираты предложили по-честному делить с жертвами награбленную у них добычу;

— дальнейшее продолжение отчуждения, теперь уже отчуждение средств и орудий производства, земли, частной собственности, результатов труда. Нарушение тождества между полезностью и оплатой труда — это и есть зеленая улица «халяве», т. к. функциональность — это как раз то свойство, которое отличает систему от антисистемы, в антисистеме для получения благ функциональная польза необязательна;

— поддержка рабства в новом, «научном» виде, не только тотальным отчуждением всего и вся, но и в пропаганде стадности — по марксистско-ленинской теории человек есть последыш общественных отношений, не личность первична, а социум, класс (человек на самом деле не классифицируется, для человека нормальна уникальность, а противоположное — либо болезнь, либо рабство). Например, популярный «революционный» лозунг «Мы не рабы!» содержит в себе отрицание самоё себя — не рабом может быть только отдельный человек, мыслящий от «Я», «Я не раб!» — так должна звучать не лживая фраза, а мышление от «мы» (субъектом становится некое несуществующее множественное существо) — это как раз демонстрация стадности и рабства;

Логично, что коммунисты, придя к власти, организовали войну и тотальный террор против представителей бывшей власти и церкви, раздувая озлобленность народа на опостылевшую поповскую и царскую ложь, и тем самым отмежевав себя от идеологии православия, мол, у нас теперь всё совершенно другое. На самом деле изменилась всего лишь словесная упаковка имперской идеологии отчуждения и «халявы», не только не сдавшей позиций, но и получившей новые возможности.

Все формации России — это смена формы извлечения «халявы». И тут привлекательной золотой жилой, преопределившей победу коммунистов, явились лозунги: «земля — крестьянам», «заводы — рабочим», «грабь награбленное», «экспроприация экспроприаторов», т. е. новая «халява».

Характерно то, что большевики обещали до революции, и установили после нее, т. н. «военный коммунизм» (1918-1921), фактически — восстановление имперской «вертикали», милитаристской системы управления, адекватной только форс-мажорным, военным условиям и неадекватной условиям мирной жизни. Военный коммунизм привел к крестьянским восстаниям, кронштадтскому бунту, и большевики были вынуждены временно отступить, приняв НЭП. Но как только крестьяне немного успокоились, «вертикаль» продолжила с новой силой провоцировать кризис, голодоморы, вымучивать каких-то «врагов», чтобы получить право на мобилизационную экономику — в ней «вертикаль» адекватна и показывает фантастические успехи. Средства и дешевая рабсила добывались путем плановых репрессий, отчуждение всего и вся продолжало своё шествие.

Очень хорошо проблема отчужденности препарирована в произведениях М.А. Булгакова «Бег», «Дни Турбиных». Состояние «халявного» мышления Булгаковым гротескно отражена в романе «Собачье сердце». Если у Достоевского «тварь дрожащая» качала какие-то права, то тут она их докачалась-таки до логического завершения: «В настоящее время каждый имеет свое право», подытожил этот процесс Шариков, и вожделенное «право» свелось лишь к праву на «халяву». «Собачье сердце», наверное, дополняет произведения И. Ильфа и Е. Петрова, показавших в Остапе Бендере эволюционировавший советский вариант Чичикова с Хлестаковым, своего рода ответ Гоголю на вопрос куда несется птица-тройка Русь — а никуда, просто скачет по кругу! Фабула российской жизни осталась всё той же — умный или хитрый «халявщик» разводит «халявщиков» глупых, то бишь всё тех же «лохов», но всё более совершенным способом. Положительных героев нет, поскольку ни с какого боку их не пристроить — они всё те же «лишние люди» за бортом антиутопии российской реальности.

В романе-фантасмагории «Мастер и Маргарита» М.А. Булгаков сатирически показывает, что тяга к «халяве» у советского человека осталась той же, что и была раньше (очевидно — до революции). «Обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних…» — говорит Воланд, «протестировав» зрителей дождем дармовых денежных купюр, и устроив в зрительном зале небольшое «ходынское поле».

Не случайны параллели в романе со временем евангельских событий казни Христа — две тысячи лет назад в Иудее была сходная ситуация с современной российской. Римская империя добивала иудейскую культуру, как советская изничтожала русскую, также царствовало отчуждение, суеверия и мистицизм. В одной из редакций романа Воланд искренне удивляется: «Я никак не ожидал, чтобы в этом городе могла существовать истинная любовь»…

Тем не менее где-то в параллельном мире, в другом измерении тема любви живет. Тут, наверное, следует выделить М. Шолохова, его «Тихий Дон», в котором расставание со старым патриархальным укладом, войны и революции ничего в плане проблемы любви не меняют, в романе погибают все три представительницы разных видов любви: любящая высоконравственно безответно Наталья; её противоположность — ветреная распутница Дарья; погибает и страстная, самоотверженная в любви Аксинья. Григорий Мелехов оказывается с мертвой любимой на руках, утративший смысл жизни, наказанный за свою бесхребетность, предательство любви, ставший причиной смерти двух любящих женщин, угробивший и свою жизнь на бессмысленное метание между одинаковыми в своей мерзости белыми и красными, участвуя в их войне «остроконечников» и «тупоконечников», сцепившихся в бессмысленной нанайской борьбе за смену мифологии общества отчуждения. Нет опоры и в земляках, собственная культура просто не сформировалась в здоровый организм, чтобы быть «третьей силой», и раскидать налетевших паразитов, не дать внедриться ни старой, ни новой раковой опухоли.

В следующем романе — «Поднятая целина» Шолохов, стараясь превознести новый строй, на самом деле показывает, как коммунистическая демагогия о диктатуре пролетариата обернулась традиционной борьбой империи с ненавистным крестьянством, выжигании малейших ростков культуры отношений и насаждении антикультуры отчуждения, новой формы старого рабства. Вооруженный ярлыком для сбора дани — посланный партией коллективизировать (новый эвфемизм старого «колонизировать») деревню, Макар Нагульнов пытается насадить новую мораль обезлички, экспроприации, раскулачивания, отбирания у крестьянина средств и результатов труда, т. е. новое оказалось забытым старым — всё тем же отчуждение, порабощением крестьян теперь уже коммунистическим ханством. Естественно, что любовь, как антагонист отчуждения, и тут оказывается нетерпимым жупелом, Нагульнов, например, говорит: «Какой из него будет революционер, ежели он за женин подол приобвыкнет держаться?.. Бабы для нас, революционеров, — это чистый опиум для народа».

Как бы ни было противно революционерам, но тема любви нашла всё-таки свою нишу, причем в «важнейшем из искусств» — кино. Появляются фильмы, в которых любовь наконец-то побеждает, но будучи встроена в социально-политический контекст, например в к/ф «Богатая невеста» (1937) счастливая любовь дополняет невиданные успехи колхозников, в к/ф «Свинарка и пастух» (1941) служит делу интернационализма. На этом присобачивание любви, от которой уже просто никуда не деться, к нуждам государственного агитпропа не закончилось.

Самую важную роль любовь, наверное, сыграла в гос. идеологии в Великую Отечественную войну. Это была, пожалуй, первая в истории война, где, судя по фольклору, поэзии, фронтовым песням, фильмам солдат шел воевать не столько за интересы государства (родину, партию, Сталина и пр.), сколько за любовь. Со всех сторон звучало: «…Строчит пулеметчик за синий платочек, что был на плечах дорогих»; «…пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет»; «…мне в холодной землянке тепло от твой негасимой любви», и т. д. Совершенно естественным образом интуитивно сложилось то, что было недоступно никаким рациональным теоретикам — фашизму, оказывается, в сущности противостоят не пушки, не Советский Союз, не антигитлеровская коалиция, а любовь (см. ст. «Любовь победит фашизм»), т. к. фашизм — это такое же детище непримиримого антипода любви — отчуждения, как, впрочем, и российская имперская антисистема, только формы разные.

Любовь — это, наверное, единственный реальный, а не декларативный победитель в той войне, и плодом победы стало то, что этого победителя пропаганда не смела больше третировать и оставила в покое на время, достаточное для того, чтобы любовь в жизни людей поднялась на должную планку. Это было действительное неоспоримое достижение советского периода России, хотя бы, как и остальные культурные достижения, развившееся не благодаря, а вопреки государству, либо его попустительством. Любовь стала счастливой, впервые в истории получив право определять отношения. Любовь выдвинулась выше утилитарной пользы, стала признаваться пресловутым «общественным мнением», раньше ее отторгавшем (отчуждавшем). Стал постыден расчет в браке, меркантильность в отношениях между людьми. В общественном сознании был маргинализован, стал недопустимым физиологический секс без любви.

Всё бы хорошо, да только параллельно позитивному культурному становлению шел и другой, деструктивный процесс — антисистема шла своей дорогой, утяжеляя, например, колхозное рабство, установив немыслимые даже хану Батыю продналоги, отбирая всё подчистую в обмен на трудодни, уничтожив при Хрущеве весь скот, запретив проводить газ, электричество и дороги в «бесперспективные» деревни. Жители бежали, спасались из деревни как от чумы. В итоге советские деятели превратили в ад, опустошили действительный оплот русской культуры — деревню так, как не смогли в своё время ни Мамай, ни Гитлер. Собственный враг — российская власть оказался, как всегда, намного страшнее любого самого лютого врага внешнего, ибо чинит грабеж под видом «своего», под благовидными предлогами, называя «родиной» себя — раковую опухоль на организме действительной родины.

Правление колхоза. Фото 1956 г.

А.И.Солженицын, по его собственному признанию, так и не смог понять и объяснить маниакальное стремление советской власти извести под корень своих кормильцев, особенно самых лучших, самых трудолюбивых представителей крестьянства. Тут причина системная: крестьяне являются самой неподсистемной, самой независимой от провокаций власти, самой выживаемой, фактически, самой свободной группой людей. Кормятся они результатами своего личного труда на тех возможностях, которые предоставляет природа, а не «халявными» подачками, предоставляемыми государственной системой (в российском варианте — антисистемой). Потому-то антисистеме крестьяне — первые враги, как враги любые не пресмыкающиеся перед нею «изгои». Потому-то коммунисты и твердили мантры про отсталость крестьян и продвинутость рабочего класса — группы, на самом деле целиком зависимой, а потому и манипулируемой властью, удобной для власти. Лишенный работы (выброшенны из системы) рабочий обречен на гибель, чего не скажешь о крестьянине. Руководящая роль рабочего класса и ее «ведущего авангарда» — коммунистической партии, сводящаяся к постановке крестьянства в подсистемную зависимость и контроль, новую форму рабства — «коллективизацию», совершенно логично ничем для деревни не могла закончится, кроме деградации и опустошения. Нестыковка возникает там, где встречаются антисистема и природа, упорно не желающая подчиняться указаниям сверху, кого-то долго кормить «на халяву»...

Да и в городе, как и везде, «халявщики» не могут эффективно хозяйствовать, их система-пирамида примитивна и разрушительна, и нет таких ресурсов, которые бы ее спасли от самоуничтожения. Поэтому к 90-м годам прошлого века следующий, можно сказать — плановый крах был сформирован, российская зашоренная «птица-тройка» приближалась к тому ухабу, от которого и ушла.

Ошибочно считать кризис, войну некой из ряда вон выходящей случайностью. Пожалуй, единственное, что деструктивная имперская антисистема использует гениально — это катастрофы, которые сама же и формирует. Спровоцировать, как всегда в таких случаях, полномасштабную войну, и через нее завинтить гайки не удалось, получился довольно локальный и бесполезный Афганистан, но зато всё отлично вышло с провокацией экономического кризиса. Народы, как и встарь, оказались просто на краю голода, этого безотказного инструмента «обматеривания» общественного сознания, бульдозера, который сравнивает любую культуру, возвращая людей в начало эволюции — полуживотное состояние вечного поиска корма. Загнать таких в очередное стойло — дело техники, что и было сделано в 1991 году. Снова «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три»…

И опять реставрация старой имперской антисистемы была преподнесена как радикальная реформа, почти революция. Вчерашние партийные мурзы мгновенно стали демократами, клянящими на чем свет стоит себя вчерашних, и доказывающими, что вот теперь-то всё изменилось, свершилась вековая мечта о свободе, впереди либерально-демократическое «светлое будущее».

На самом деле в 1991 г. антисистема не только не утратила, а наоборот, приобрела новые возможности. В сравнении с большевистским реваншем 1917 г. она даже не потрудилась заменить заметно фигуры «халявщиков». Если раньше тога коммунистической святости как-то сдерживала личное их обогащение, то либеральная идея сняла все препоны. «Халявотворчество» стало тотальным. Открылись закрома новых форм «халявы» — приватизации, дележки собственности и бизнеса бандитами и чиновниками. Насквозь лживая идея демократии, этого порождения имперских рабовладельческих государств, оказалась весьма и весьма родственна и преемственна коммунистической идеологии:

— туманная «власть народа» перекликается с демагогией «диктатуры пролетариата», и там и там гегемония неких общественных образований, личность вне игры, «винтик»;

— как у большевиков, так и у демократов критерием истинности является выбор большинства — качество идеи заменяется физическим количеством, таким же материальным козырем, как и у раковых клеток;

— также реальное счастливое существование демократами невротически вытесняется в далекое «не здесь и не сейчас» — построение будущего общества идеальной «халявы», уже якобы построенного где-то там, за границей;

— как коммунисты утверждали, что всё дело в том, чтобы «учиться коммунизму», так и демократы видят решение проблем в том, чтобы научить народ демократически мыслить, т. е. всё так же его переделать на какой-то ими воображаемый лад;

— как коммунисты, так и демократы панически избегают любых сомнений в системе, веря в эффективность замены (выбора, назначения) лиц во власти («кадры решают всё!») — мол, выберем (поставим), хорошего начальника, уж он-то наведет порядок в системе, т. е. происходит подмена общего (система) частным (кадры);

— коммунистический интернационализм,