Последствия насилия над ребенком для общества.

Если бы мы сказали пациенту, что, живи он не в таком больном обществе, как наше, с его ограничениями и чрезмерно жесткими императивами, его склонность к извращениям не представляла бы такой серьезной проблемы, то вряд ли это помогло бы ему. Он по-прежнему считал бы себя выдающейся, единственной в своем роде личностью, которую окружающие не понимают и не ценят. Но такие умозрительные построения привели бы к тому, что он приуменьшил бы подлинный трагизм своей ситуации. Ведь он должен прежде всего понять, почему события его далекого прошлого вновь и вновь оживают в памяти, давая о себе знать в виде синдрома навязчивого возвращения в детство. Общественные нормы, безусловно, играют роль в его жизни, но они укореняются в психике не как абстракция, а в связи с эмоциями первых детских лет. Поэтому облегчить участь пациента могут не абстрактные знания и не попытки взрослого человека «просветить » его; помочь ему в этом могут создающиеся при помощи психотерапевта ситуации, в которых пациент вновь испытает свой первый страх — страх ребенка перед презрительным отношением к нему горячо любимых родителей. Вполне естественной реакцией на это отношение являются возмущение и скорбь. Чем изощреннее интеллектуальные концепции, тем шире пропасть между ними, с одной стороны, и инстинктами, бессознательным, с другой.

Поэтому никакие попытки объяснить пациенту, что алкогольная или наркотическая зависимость есть всего лишь реакция на жизнь в больном обществе, не избавят его от губительных влечений. Сам он охотно принимает объяснения, ибо они позволяют скрыть болезненную правду. Но он не только может, но и просто обязан ради собственного излечения позволить себе открыто выразить гнев и возмущение или испытать чувство бессилия. Ведь его нынешнее невротическое состояние объясняется так и не осознанными им действиями родителей, когда-то под своим неусыпным контролем навязавших ему собственные представления о правилах приличия. (И эти представления, конечно, соответствовали общественным нормам.) Чтение книг или лекции о неврозах не избавят его от бессознательных воспоминаний о противоестественном по сути своей поведении родителей, выражавшемся в насилии над человеком. Многие нуждающиеся в помощи — неглупые люди. В газетах и книгах они читают о безумной гонке вооружений, о беспощадной эксплуатации природных ресурсов, о насквозь лживых речах дипломатов, о пренебрежении к интересам граждан со стороны власти, о бессилии отдельного человека, вынужденного приспосабливаться и жить по не им придуманным правилам. Они размышляют обо всем этом, но нашим пациентам не дано вернуться в мыслях к первопричине своих несчастий — нелепому и противоречивому поведению своих родителей. Они не могут вспомнить, как в детстве отец с матерью относились к ним, поскольку тогдашние боль и гнев перемещены в сферу бессознательного. Поворот наступает только в случае внезапного проявления этих чувств с привязкой их к конкретным ситуациям тех лет. Становится очевидной односторонность имевших место отношений между родителями и детьми, становятся понятными действия родителей.

Подавление свободы и прямое или косвенное принуждение к приспособленчеству начинаются не в офисе, не на фабрике и не в партийных структурах, а непосредственно в колыбели. Воспоминания об этом прессинге затем вытесняются в бессознательное, и это лишает человека способности прислушаться к любым разумным аргументам. Такой человек и в зрелые годы остается существом, покорным и подвластным чужой воле.

Для человека, подвергшегося в детстве манипулированию и как бы отгородившего стеной свой внутренний мир от внешней среды, вытесненное в бессознательное чувство гнева может впоследствии стать питательной почвой для активного «участия в политической жизни». В яростной полемике с политическими противниками человек дает волю эмоциям и частично «выпускает пар», не переставая, однако, полагать, что в раннем детстве он вел себя прямо-таки идеально. Но привычка к послушанию проявится в таком случае в неукоснительном подчинении политическим лидерам или партийной дисциплине.

Однако осознание всего этого, сопровождающееся чувством скорби, обычно приводит не к снижению социальной или политической активности, а исключительно к избавлению от синдрома навязчивого повторения и к осмысленным, целенаправленным действиям без какого-либо ущерба для самого себя.

Потребность в создании все новых иллюзий и способов отрицания прошлого исчезает, уступая место открывшейся возможности испытать свои подлинные чувства. Мы подсознательно боялись, что случится нечто страшное и стремились этого не допустить. Но тут мы понимаем, что это страшное больше не повторится, ибо оно уже случилось в самом начале нашего жизненного пути, когда мы были совершенно беззащитны.

Психотерапевт может, правда, добиться временных результатов, продемонстрировав пациенту более терпимое отношение к его порокам и избавив его (опять же временно) от угрызений совести. (Функции психотерапевта может на себя взять и психокоррекционная группа). Но смысл психотерапии заключается отнюдь не в изменении судьбы пациента, а в создании условий, при которых он мог бы «встретиться» во своим прошлым и преисполниться скорбью. Пациент должен обнаружить в себе вытесненные в бессознательное эмоции с целью испытать их заново и понять, что в детстве родители не воспринимали его как личность и потому неосознанно манипулировали им. Снисходительность психотерапевта или членов психокоррекционной группы, по большому счету, ничего не дает. Знания и усилия воли здесь также не помогут, так как пациент, даже повзрослев, едва ли не каждой клеткой своего организма по-прежнему чувствует на себе презрительные взгляды родителей, и это мучит его, накладывает отпечаток на отношение пациента к людям и к себе самому, поэтому какая-либо позитивная психоаналитическая работа оказывается невозможной. Выражение «время — лучший лекарь » к неврозам не подходит, добиться коренных перемен можно только в ходе установления истинной подоплеки заболевания.