— за неимением названия так и зову ее. Вот она, эта акварельная медитация, на обложке, у вас в руках.
А вот к ней медитация стихотворная. Одну от другой отделяет тридцатилетие, едва ли не целая жизнь, вместившая еще множество... Но есть что-то, перелетающее через времена.
Залив.
А может быть, река.
Не знаю.
Были облака.
Их больше нет.
Горит заря.
Но где-то там,
а здесь — не знаю,
откуда свет,
благодаря
какому чуду.
...Вспоминаю:
. ОН СВЕТИТ САМ,
но он обязан
и жемчугу своим экстазом,
и изумруду.
Здесь я был
тому назад всего лишь вечность,
Я плыл,
я видел оконечность
полувоздушной суши — мыс,
себя теряющий,
как мысль,
и эти скалы —
их оскалы
прикрыл покладистый песок,
а где не вышло, как лекалы,
лишайник лег наискосок...
До сих пор не могу понять, объяснить себе, как она случилась, картинка. Сам не могу поверить, что нарисована десятилетним. Ко дню рождения папы, 26 июля 1949 года. На даче, в маленькой, заваленной барахлом комнатушке.
Хотелось очень нарисовать что-то именно для НЕГО и непременно акварельными красками, купленными перед отъездом.
Красками, которыми не рисовал еще никогда и совсем не умел. Да и вообще не умел, никогда не учился. Просто рисовал со времени, как себя помню. Чем попало на чем попадя — карандашами, кусочками угля, пальцами на замерзших стеклах, палочками на песке, камешками, ногами, грязью, размазней на тарелке, когда не хотелось есть... Царапал на мебели, перепортил немало книжек, учебников, документов.
Страсть эта в нашей далекой от художеств семье когда наказывалась, когда просто не замечалась, как все детские страсти, пе до того оыло. Серостенный сталин-ско-коммунальный фон.
Каким праздником, каким задыхательным счастьем был каждый клочок бумаги, где было можно, и каким пиршеством — альбомы, целые Альбомы Для Рисования!..
Я делал из них книжки, полные диковинных приключений, рисованные многосерийные фильмы, кои требовалось после завершения непременно кому-нибудь подарить. Все ЗАКОНЧЕННОЕ вызывало вместе с удовлетворением боль и тоску, а спустя какое-то время яростное отвращение. Не менее полусотни произведений было выпущено из окна в виде бумажных голубей.
Измышлялись и запечатлевались главным образом приключения Человекозверей — обыкновенных животных, которых я знал либо видел в книжках, или необыкновенных, которых придумывал, а также людей, которых не знал и тоже придумывал, фантастических зверолюдей.
А эта...
Папа сохранил, вставил в плохонькую, но подходящую рамку. Подарок к 37-летию. В этом же самом возрасте и я, бывший автор, вдруг заново посмотрел...
Жаль, вы видите лишь полуобесцвеченную, сильно уменьшенную типографскую репродукцию. Но может быть, и сюда пролучится что-то и передаст тот миг.
Вспоминаю...
Сперва попытки изобразить некий пейзажик с речкой и человечком. Не вышло. Разозлился, порвал. Беспомощность. Вспомнил, что в пять лет еще, расшибив коленку, дал себе клятву не быть девчонкой и никогда не реветь. Судорогу проглотил, глаза устремил в другой, чистый лист. И забылся как-то... Почти уснул.
...ВДРУГ —УВИДЕЛ.
(Мой Читатель! Если еще раз перечитаете предыдущий абзац, найдете в нем психотехнику вхождения в медитативное состояние. Сравнимо с Эхо-магнитом. Вычлените канву детского переживания, вычлените мое тогдашнее зачаточное сознание—и она останется, психотехника эта, в тот миг, конечно, совершенно не произвольная.)
ВСЕ УВИДЕЛ сразу и целиком, в цвете, во всех деталях, пронзительно, живобытно — и ЭТИМ СТАЛ,
...и это Дерево — я был им,
боговетвистым,
солнцекрылым,
я плыл сквозь воздух, я пылал
спокойствием.
Мои стрекозы и птицы — я их
целовал, дарил плоды, цветы и
слезы... А ветер — ветер веселил
мне волосы, венки сплетая и
расплетая,— и спросил, страницы
снов моих листая, однаждьг
— Что такое смерть? Я
отвечал
— Как посмотреть. Вот
Небо Небо убивает.
— Ты шутишь. Смерти не бывает.
— Шучу, конечно. А земля
сегодня любит ноту ля.
— О, это пустяки. А можно
тебя погладить осторожно?
— Как хочешь. Подлети, усни, и
ветку к ветке прикосни...
— А что такое сон?
— Работа,
но у нее другая нота,
другие краски и холсты.
Пройдешь сквозь ближние кусты,
вздохнешь,
травинку потревожишь,
волну к губам своим приложишь —
волна уснет,
но полный сон
бывает только в унисон.
И он летел на дальний берег, где
камень камню слепо верить Кому
светлей, кому темней, не знают
камни или знают, но спят и духов
заклинают.
Там оборот ночей и дней
иной, короткий...
Вот Человек:
отшельник в лодке,
мой медиум...
Вдохновение определено Львом Толстым как состояние, когда ясно открывается, что можно сделать.
ЧТО МОЖНО СДЕЛАТЬ, и точка. Больше во вдохновении ничего нет.
ЧТО МОЖНО СДЕЛАТЬ: когда это ясно, когда открывается — не остается уже ничего, кроме как делать. Уже невозможно не делать, как ни сопротивляйся, УЖЕ делается.
Помню точно: волнения никакого, ни доли трепета.
Только сквозняковое — ЧТО ТАМ — не любопытство, нет, действо, деяние пребывания. Что там, кроме того, что обозначилось из белизны бумаги. Что там, что там на Дереве, и под ним, и за, и в скальных расселинах, и на камнях, и на водных валунах, давно обжитых. На холмистом холодеющем берегу, принимающем сумерки, и за ним, за водой, знающей свой исток и цель. За листочками, за стебельками растений. За небом, за уходящим светом... О чем думает мой Отшельник. Что там в лодке у него. Ничего. Только доска подножная да кусок хлеба в тряпице...
ЧТО СДЕЛАЛ —вижу: осталось. КАК делал, КАК рисовал — не помню, выпало. Рисовал не я, мной рисовалось.
Помню только последний, кошмарный миг возвращения в себя: КЛЯКС.
Я ведь потом только во множестве жалких попыток изобразить что-то правильно и сознательно уяснил, какая это коварная, обманчиво-податливая материя — акварель, женственнейшая из палитр, сколько таит подвохов и издевательств.
Вдруг, когда все уже произошло, почти все — оставалось только проститься последним мазком с Веслом,— с кисти сорвался, как бомба, и плюхнулся в нежно-розовый блик над лодкой кусок грубой грязи — громадный, черно-коричневый КЛЯКС — не клякса, известная всем, а КЛЯКС!! — и пополз жуткими метастазами по воде, и Отшельника пошатнул, и небо стало обваливаться...
Тут и взревел в голос, обет нарушив и тем окончательно пробудившись. Отчаяние. Все, все испортил.
Слезинка одна попала туда же, в клоачный эпицентр. Показалось или на самом деле? КЛЯКС чуть побледнел, будто бы испугавшись... Ага, боишься — значит, тебя МОЖЕТ НЕ БЫТЬ. Промокашки нет, но есть где-то вата. Нашел. Ну-ка, ну-ка... Так... Бледнеешь, уходишь...
Подсохнуть. Водички. Еще водички... Еще промокнуть..,' И еще подсохнуть. Теперь ластик-Придирчивый глаз и теперь увидит этот вылизанный кусок. Тут, да — вот тут, где чуть-чуть приморщено и белесовато — на этом месте трудился... Вода обняла протертость, простила. Вышло что-то похожее на ауру или запах мысли, движущийся впереди человека...
Вот сумерки легли — и слабый свет,
когда вопрос яснее, чем ответ, и отзвуки
отчетливей звучанья. Приходит час
Учителя Молчанья, закат заката.
Тише... Он пришел.
Спускается...
Еще один укол,
и замолчит Поющий Фехтовальщик,
и грядет ночь.
Ты догадался, мальчик:
с самим собою встретиться легко,
но Меркнет свет, и звезды далеко.
НЕ УХОДИ, ДАРЯЩИЙ (Из ответа студента)
...«Возможно ли самовнушение Бесконечности?».
Если да, то это полнейший отказ от внушения.
И от само, и от внушения.
От мамовнушения, от паповнушения. От групповну-шения, от общевнушения. От старовнушения, от ново-внушения...
Отречение от своеволия чьего бы то ни было. Отказ от собственности на Себя — своей ли, чужой ли.
Полет в Молчание.
Побывал ли когда-нибудь белым холстом, ждущим кисти?.. Новорожденным тихим снегом?
Прозрачным воздухом, без единого дуновения принимающим детский взгляд... Росчерк птицы... Дальнее эхо... Тишиной, плывущей над звездами, той, самой тихой, властительной. Тишиной, плывущей над тишиной...
Чтобы стать Этим — поднимаемся в горы. Уходим в поля и леса, к озерам и рекам. Разжигаем костры, погружаем взоры в огонь. Созерцаем свечное пламя и ауру его, призрачное надпламье. Приникаем к цветку. Встречаемся с глазами ребенка и зверя. Смотрим в морскую даль. Отдаемся ветру, движению поезда, движению облаков. Своему движению...
Слушаем и творим музыку.
А кто подняться не может, кому неба не увидать, кому и глаза, и книги, и музыка, и весь шумный мир только мешает, тот вслушивается в свою внутреннюю тишину. Может быть, ближе всех...
Не уходи, Дарящий, не
уходи, продлись,
приникни еще,
приникни,
Озаривший, не уходи,
свет Твой пронзает, а
тьма обнимает,
смыкает веки,
не уходи,
приникни,
приникни.
...Что такое Сверхсознание — я не знаю, а если б знал, сказать не имел бы права. Высказанное оказалось бы лишь моим сознанием.
(«Мысль изреченная есть ложь» — сущая истина, но и ложь также, поскольку изречена.)
Меньшее не может изъяснить Большее. Может только приникнуть.
Я не знаю о Сверхсознании ничего, кроме того, что Оно есть. Это не убеждение, это чувство и жизнь, это работа. Подводить научную базу так же излишне, как обосновывать вычислениями собственное существование.
Не говорили в школе, в учебниках не встречал... Но почитай, покопайся сам в книгах постарше и убедишься. Люди ищут это и чувствуют так же давно, как живут. А называют по-разному, как и себя. У китайцев — Дао, у Гегеля — Абсолютный Дух, у индусов — Атман, а у греков — Логос или Музыка Сфер, у Сократа — таинственный говорящий Демон, научивший его быть Сократом... Приникни и убедишься: одно, единое получает то имя Бога, то титул Развивающейся Материи или Эволюции, то звание Мировой Души, Вселенского Разума или Космического Сознания. Побывай у Альберта Швейцера; Тейяра де Шардена; Владимира Соловьева; вживись в Рериха; послушай Вивекананду; почитай свежим оком огненного молодого Маркса; изучи жизнь Эйнштейна — почти непрерывную медитацию; познакомься поближе с Вернадским и Циолковским...
Назвал только нескольких, а сколько еще в уме, сколько в душе. Все эти люди - органы Сверхсознания.
Говоришь «мистика», а что же плохого в мистике, если не употреблять это слово как неосмысленное ругательство, а припомнить значение. «Мист — ...» — тайна, всего лишь. Мало разве на свете тайн? Разве ты сам — не тайна, не мистика разве?..
Не знаю, что такое Сверхсознание, знаю только, что Оно делает.
Сверхсознание творит душу. Это, кажется, и есть то единственное, что человек в одиночку делать не может.