ДаБайте продолжим рассмотрение процедур, используемых при анализировании сопротивления. Мы заставили пациента осознать, что у него есть сопротивление. Что мы делаем дальше? Существует три возможности, которые мы можем теперь рассмотреть: (1) Почему пациент избегает? (2) Чего пациент избегает? (3) Как пациент избегает? Первые два вопроса — почему и чего пациент избегает — могут рассматриваться вместе как мотив сопротивления. Вопрос о том, как пациент избегает, относится скорее к форме или способу сопротивления. Все равно, с чего мы начнем: с мотива или формы сопротивления. В любом случае анализ будет продолжен путем прояснения исследуемого вопроса. Нам следует попытаться сфокусироваться на том психическом процессе, который мы пытаемся анализировать. Нам следует тщательно выделить и изолировать конкретный мотив или форму сопротивления, которое мы пытаемся исследовать. Значимые детали следует найти и тщательно отделить от посторонних.
Я начну с прояснения мотива сопротивления, потому что, при прочих равных условиях, такой подход более продуктивен и предпочтителен, нежели прояснение формы сопротивления. Только когда мы чувствуем, что способ сопротивления поразителен или необычен, нам следует приступить к этому вопросу в первую очередь. Или, если мы уже догадываемся, исходя из материала, почему и отчего бежит пациент, мы исследуем метод, которым он пользуется.
Вопрос: «Почему пациент сопротивляется?» — может быть редуцирован до вопроса: «Какого болезненного аффекта он старается избежать?» Ответ на этот вопрос обычно ближе к сознанию, чем на вопрос: «Какие инстинктивные импульсы или травматические воспоминания лежат за болезненным аффектом?» Как было сказано ранее, непосредственным мотивом для защиты и сопротивления является избегание боли, то есть болезненного аффекта. Сопротивлением пациент пытается отвратить такие болезненные эмоции, как тревога, вина, стыд, депрессия или какие-то их комбинации. Иногда, несмотря на сопротивления, болезненный аффект очевиден, потому что пациент ведет себя так, как это характерно для данного специфического аффекта. Например, пациент, говорящий нерешительно или пользующийся клише, или говорящий о мелочах, может выдавать свое чувство стыда тем, что он краснеет или закрывает лицо ладонями, или отворачивает голову, так что аналитик не может видеть его лица, или же прикрывает руками зону гениталий, или внезапно тесно перекрещивает лодыжки и т. д.. Скрытное поведение также выдает стыд. Дрожание, потение, сухость языка и рта, мускульное напряжение, вздрагивания или ригидность могут быть признаками страха. Пациент, который говорит медленно, печальным голосом, со стиснутыми челюстями, вздыхая, иногда замолкая, болезненно глотает, сжимает кулаки, может бороться против слез и депрессии.
Во всех этих случаях я пытаюсь замечать те невербальные, телесные реакции, которые имеют место. Они могут дать нам ключи к пониманию того, с каким болезненным аффектом борется пациент. Если я думаю, что могу определить этот специфический аффект, я конфронтирую пациента с ним: «Кажется, вы смущены (или боитесь, или печальны, или боитесь заплакать)». Я говорю: «кажется», а не «вы чувствуете». Почему? Потому что, во-первых, я могу быть неправ, и, во-вторых, так я хочу дать ему шанс избежать обсуждения, если ему это необходимо. Позже я могу стать более напористым, если буду более уверен в своей правоте, или если его уход от работы с сопротивлением должен будет стать предметом обсуждения.
Если я не могу определить конкретный болезненный аффект, то я просто спрашиваю: «Какие чувства вы пытаетесь устранить?» или: «Как вы чувствовали себя, когда пытались рассказывать мне о своем сексуальном опыте прошлой ночи?» — или: <4^то вы чувствовали, когда лежали молча?»
Здесь следует отметить некоторые важные технические моменты. Мой язык прост, ясен, конкретен, прям. Я использую те слова, которые не могут быть неправильно поняты, которые не являются неясными или уклончивыми. Когда я пытаюсь выявить специфический аффект, с которым, возможно, борется пациент, я стараюсь быть насколько возможно более конкретным и точным. Я выбираю то слово, которое описывает то, что происходит с пациентом, отражает ситуацию пациента в данный момент. Если кажется, что пациент переживает аффект, как если бы он был ребенком, например, если пациент выглядит встревоженным, как ребенок, я бы сказал: «Вы, кажется, испуганы», — потому что это слово из детства. Я бы никогда не сказал: «Вы, кажется, полны тревоги», — эти слова не подходят, так как это слова взрослых. Более того, «испуганный» — такое слово, которое вызывает в памяти картины и ассоциации, тогда как сочетание слов «полны тревоги» — невыразительное. Я буду использовать такие слова, как «робкий», «застенчивый» или «пристыженный», если кажется, что пациент борется с чувством стыда, пришедшим из прошлого, но я бы не использовал таких слов, как «унижение», «приниженность» или «кротость».
Кроме того, я также стараюсь оценивать интенсивность аффекта настолько точно, насколько это возможно. Если пациент разгневан, я не говорю ему: «Вы, кажется, раздражены», — но говорю: «Вы, кажется, в ярости». Я использую обычное и живое слово для того, чтобы выразить количество и качество аффекта, который, как я думаю, переживается. Я скажу что-нибудь вроде: «Вы кажетесь раздраженным, или сердитым, или ворчливым, или хмурым, или придирчивым, или взбешенным», — для того, чтобы описать различные виды враждебности. Обратите внимание, насколько различаются ассоциации к слову «ворчливый» по сравнению со словом «враждебный». При попытках раскрыть и прояснить болезненный аффект и воспоминание, связанное с этим специфическим аффектом, слово, которое использует аналитик, должно быть точным по времени, качеству, количеству и тону. Подробнее этот вопрос освещается при обсуждении интерпретации переноса, а также в разделе 3.943 и во втором томе.
Как мы пытаемся прояснить аффект, вызывающий сопротивление, так же нам следует попытаться прояснить и импульс, вызывающий ее аффект, если мы хотим, чтобы он был репрезентирован в анализе.
Позвольте мне проиллюстрировать это. Пациент, который проходил анализ более трех лет и который обычно не имел больших трудностей при обсуждении сексуальных вопросов, внезапно заговорил уклончиво, когда описывал сексуальный акт со своей женой, совершенный тем утром. Он, очевидно, был смущен произошедшим. Я решил дать ему шанс прояснить это самому. В конце концов он сказал: «Я думаю, мне трудно говорить Вам, что мы занимались в то утро анальной игрой». Пауза, молчание. Поскольку у нас был с ним в целом хороший рабочий альянс, я решил сразу исследовать этот вопрос. Я просто повторил: «Анальной игрой?» — но добавил знак вопроса. Пациент сглотнул, вздохнул, и ответил: «Да, мне захотелось засунуть палец в ее анус, в ее задницу, и будь я проклят, если понимаю, почему, хотя с этого момента ей, кажется, все перестало нравиться, я настаивал. Я хотел вдвинуть что-нибудь в нее против ее воли, я хотел взорваться в ней, разорвать ее каким-нибудь способом. Возможно, я сердился на нее за то, что она неведома мне или, возможно, это была вовсе и не моя жена. Я только знаю, что хотел причинить ей боль там, внизу».
Это пример частичного прояснения инстинктивного влечения, в частности, прояснения инстинктивной цели. В этом случае целью было причинить внедряющуюся, разрывающую боль женщине «там, внизу». Во время остальной части сессии и на следующей сессии мы смогли прояснить это в большей степени. Женщиной, которой он хотел причинить боль в своей фантазии, была его мать, и он пытался ворваться в ее «клоаку», откуда, как он представлял себе, когда ему было три года, родился его маленький брат. Остальные значения этой деятельности, в частности те, которые относились ко мне, его анал-итику, уведут нас слишком далеко.
По мере того, как мы проясняем болезненный аффект или запрещенное влечение, которое мотивирует сопротивление, может стать необходимым прояснение формы сопротивления, то есть то, как пациент сопротивляется. До того, как мы сможем исследовать бессознательную историю тех способов, которые пациент использует для сопротивления, нам сначала следует убедиться в том, что обсуждаемый вопрос ясен для пациента, а не относящийся к делу или неопределенный материал отброшен.
Например, у одного из моих пациентов, профессора X., чрезвычайно интеллигентного биолога, есть странный способ пересказывать сновидения. Он начинает сессию с утверждения, что видел интересный сон прошлой ночью и «вы были там, и происходило нечто сексуальное». Затем он минутку молчит и продолжает: «Я не совсем уверен, что это было прошлой ночью, может, это было уже сегодняшнее утро. Я вошел в большой школьный кабинет, и там не было места для меня. Я почувствовал смущение из-за того, что опоздал, как это сейчас часто бывает, когда я опаздываю на встречи. Когда это случилось в последний раз, я должен был пойти в небольшой офис неподалеку и притащить небольшой стул, и я чувствовал себя ужасно глупо. Точно так же я, бывало, чувствовал себя, когда приходил в один из классов своего отца, когда он преподавал в летней школе. У него были большие классы, и студенты были гораздо старше меня. Он был блестящим учителем, но я думаю, что он благоговел перед студентами, или, может быть, это было моей проекцией. Сейчас мне пришла в голову мысль, что, может быть, у него были также гомосексуальные тенденции, которые заставляли его испытывать неловкость — или это тоже одна из моих проекций? Как бы там ни было, я был в том большом классе, который превратился в кинотеатр. Что-то случилось с фильмом, и я был взбешен из-за киномеханика. Когда я пришел бранить его, я увидел, что он весь в слезах. У него были большие мягкие глаза, как у грека, — вот где «появляетесь» вы. По крайней мере это то, что пришло мне в голову, когда я проснулся сегодня утром. Эти большие, опущенные веки, глаза, переполненные слезами, напомнили мне вас, а если я думаю о плачущем мужчине, я чувствую мягкость и любовь, я полагаю, что это связано с гомосексуальностью и с моим отцом, хотя я и не могу вспомнить отца плачущим. Он всегда был поглощен своей работой или своими хобби, и единственные эмоции, которые он проявлял, относились к моей сестре и моему старшему брату. Моя сестра была во сне, в той его части, когда я нахожусь в кинотеатре. Когда погас свет и ничего не было видно на экране, она сказала мне, что нам не следовало бы приходить. Вот когда я рассердился на вас. Одно время моя сестра хотела стать актрисой; и действительно, мы часто играли в пьесах вместе, она, бывало, играла роль мальчика, а я — девочки. Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что в классной комнате были только мальчики, а в кино — в основном девочки» и т. д. и т. п.
Это образец специфической формы сопротивления, которую этот пациент демонстрировал при пересказе содержания сновидения или при рассказе о случаях из его настоящей или прошлой жизни. Он никогда не рассказывал случай именно так, как он происходил, но часто начинал с середины, перепрыгивал к началу, затем к концу, пересыпал свой рассказ ассоциациями и какими-то интерпретациями, а затем вставлял некоторые детали из начала, середины или конца, которые он пропустил. Я не был склонен прерывать его, потому что не хотел нарушать течение его ассоциаций. Однако я никогда не знал, что в данном рассказе является содержанием, а что — ассоциациями. Я никогда не был уверен, слышал ли я все сновидение или случай, о котором он рассказывал, а если я спрашивал, то его ответы также состояли из смеси фактов, фантазий и ассоциаций.
В конце концов я спросил его, осознает ли он тот факт, что он не может просто рассказать сновидение или случай из своей жизни от начала и до конца, но начинает с середины, и я описал детально, как он это делает. Сначала он слабо протестовал, утверждая, что он думал, что обязан говорить то, что приходит в голову, но тут он улыбнулся и, вздохнув, сказал, что знает за собой такую склонность «валить в кучу» свои задания и обязанности. Затем он спонтанно рассказал, что никогда не читает книгу с начала, обычно начинает с середины и читает кусками к концу, а затем к началу. В школе и в долгие годы последующей учебы, в которой он превосходил других, он никогда не начинал домашнего задания с начала, но либо с середины, либо с конца. Он делал то же самое и в других сферах жизни. Когда он учился в начальной школе, он начал писать книгу по высшей математике, а когда был начинающим в своей профессии, учил людей, которые были намного старше его.
Я опишу некоторые из бессознательных детерминант и значений этой формы сопротивления в разделе 2.652, посвященном интерпретации формы сопротивления. Здесь же позвольте сказать, что затруднения в данном случае связаны с тем, что его отец был известным педагогом и академиком, и вся его семья прославилась своими занятиями наукой. В данный момент я хочу сделать акцент на том, что прояснение формы сопротивления было стартовым моментом для многих важных инсайтов о бессознательных факторах.