Я начну с описания нескольких клинических примеров, в которых ход развития рабочего альянса заметно отклоняется от того, что обычно имеет место у психоаналитического пациента. Причина, по которой я начинаю таким образом, кроется в том, что у классического аналитического пациента рабочий альянс развивается почти незаметно, выглядит это так, как будто этот процесс не зависит ни от какой особой деятельности с моей стороны. Нестандартные случаи выдвигают на передний план различные процессы и процедуры, которые почти незаметны при работе с обычным аналитическим пациентом.
Несколько лет назад аналитик из другого города прислал ко мне интеллигентного мужчину средних лет, который ранее уже проходил анализ в течение более шести лет. У пациента появились определенные улучшения, но его первый аналитик чувствовал, что пациенту необхо-дим дополнительный анализ, потому что он все еще не был способен ;жениться и был очень одинок. С самого начала терапии я был поражен i,:n тем фактом, что он был абсолютно пассивен в отношении осознания > "||-;' ' и работы со своими собственными сопротивлениями. Оказалось, что он x:>:i-ждал, чтобы я указывал ему на них, как делал его предыдущий • ;i) (i аналитик в продолжение всего анализа. Затем на меня произвел впечатление тот факт, что как только я делал какое-то вмешательство, он немедленно давал ответ, хотя часто ..,., , и непонятный. Я обнаружил, что он считал своим долгом отвечать немедленно на каждое вмешательство, потому что помолчать минутку и поразмышлять над тем, что я сказал, было бы знаком сопротивления и, следовательно, чем-то плохим. По-видимому, его прежний аналитик никогда не распознавал его страх молчания как сопротивление. В свободных ассоциациях пациент активно искал, что рассказать, и если ему приходило в голову несколько вещей, он выбирал то, что, как ему казалось, я ищу, не упоминая о множественности выбора, который он имел. Иногда, когда я просил его дать какую-то информацию, он отвечал, свободно ассоциируя, так что ответ часто бывал странным. Например, когда я спросил, какое у него второе имя, он ответил: «Раскольников» — первое имя, которое пришло ему в голову. Когда ко мне вернулось самообладание, и я спросил, почему именно это имя, он защитился, сказав, что подумал, что ему предлагают свободно ассоциировать.
Вскоре у меня сложилось четкое впечатление, что этот человек в действительности никогда не устанавливал рабочих отношений с первым аналитиком. Он не знал, что ему полагается делать в аналитической ситуации. Он годами лежал перед аналитиком, смиренно покоряясь тому, что, как он представлял себе, требовалось от него, а именно постоянной и быстрой свободной ассоциации. Пациент и аналитик представляли собой карикатуру на психоанализ. Действительно, пациент развил какие-то регрессивные реакции переноса, некоторые из них были интерпретированы, но отсутствие постоянного рабочего альянса оставило процедуру в целом аморфной, беспорядочной и безрезультатной.
Хотя я осознавал, что значительность проблем пациента не может быть связана только или большей частью с техническими недостатками работы первого аналитика, я чувствовал, что пациенту следует дать возможность увидеть, может ли он работать в аналитической ситуации. Кроме того, это прояснение более рельефно обрисовало бы патологию пациента. Таким образом, с самых первых месяцев нашей совместной работы я тщательно объяснял пациенту, когда это казалось уместным, различные задачи, выполнения которых требует от него психоаналитическая терапия. Пациент реагировал на это так, как будто все это было ново для него, и он, казалось, стремился работать так, как я ему рекомендовал. Однако вскоре стало ясно, что он не может просто сказать, что пришло ему в голову, он чувствует принуждение выяснить, что ищу я. Он не мог помолчать и поразмышлять над тем, что я сказал; он боялся пустых пространств, они означали какую-то ужасную опасность. Если бы он молчал, он мог бы думать, а если бы он подумал, он мог бы не согласиться со мной, а не согласиться было равносильно тому, чтобы убить меня. Его поразительная пассивность и уступчивость оказались формой заискивания, укрывающей внутреннюю пустоту, ненасытный инфантильный голод и ужасную ярость. В течение полугода стало совершенно ясно, что это мужчина с шизоидным характером «как будто», который не в состоянии выносить депривации классического психоанализа (Deutch, H. 1942; Weiss, 1966). Поэтому я помог ему с получением поддерживающей психотерапии у женщины-терапевта.
Женщина, которую я анализировал шесть лет назад в течение почти четырех лет, возобновила анализ со мной. Мы оба знали, что, когда она прервала анализ, он не был закончен, но мы согласились, что свободный от анализа период времени поможет прояснить необычные затруднения и неясности, на которые мы натолкнулись, пытаясь добиться лучшего разрешения ее противоречивого, недовольного, прилипчивого, садомазохистского переноса на меня. Я предложил ей пойти к другому аналитику, поскольку вообще я считаю, что смена аналитика более продуктивна, чем возвращение к первому аналитику. Это обычно дает новое понимание старых реакций переноса и предоставляет новые возможности для переноса. Однако по внешним причинам это было невыполнимо, и я согласился на возобновление анализа, хотя и с оговорками.
С самого начала использования кушетки я был поражен тем, как странно пациентка работала в анализе. Затем я вспомнил, что это часто случалось и в прошлом, только теперь это поразило меня гораздо сильнее, потому что это уже не было для меня привычным, это выглядело почти нелепо. В какой-то момент сессии пациентка начинала говорить не переставая, здесь были и бессвязные предложения, и подробные описания недавних событий, случайные неприличные фразы, на странность которых не обращалось внимания, или же это были навязчивые мысли, а затем снова подробное изложение прошлого события. Пациентка, казалось, совершенно не обращала внимания на свой странный способ говорить и никогда ранее сама не замечала за собой этого. Когда я конфронтировал ее с этим вопросом, то в первый момент, казалось, она ничего не знает об этом, а затем она почувствовала себя атакованной.
Я осознал, что в прежнем анализе пациентки было много таких сессий или частей сессий, когда она была очень встревожена и пыталась отвратить свое осознание тревоги, так же как и анализ тревоги. Я даже вспомнил, что мы раскрыли некоторые значения и исторические детерминанты такого поведения. Например, ее мать была страшной болтушкой — она рассказывала ребенку, как взрослому, многое из того, что та еще не могла понять. Ее непонятные разговоры со мной были идентификацией с матерью и отыгрыванием в аналитической ситуации. Более того, мать использовала потоки болтовни для выражения как тревоги, так и враждебности по отношению к своему мужу, который был, по существу, спокойным человеком. Пациентка переняла эту черту у своей матери и вновь разыгрывала эту ситуацию со мной на аналитической сессии тогда, когда была встревожена и враждебно настроена или когда она разрывалась между тем, чтобы сделать мне больно, и тем, чтобы держаться за меня.
В дополнение к этому мы пришли к пониманию того, что эта форма поведения также указывает на регрессию функций Эго от вторичного процесса по направлению к первичному процессу в виде «разговора во сне» со мной, что было повторным разыгрыванием «сна с родителями». Такой странный способ рассказывать возникал много раз во время первого анализа, и хотя тогда анализировались многие детерминанты, все это в какой-то степени продолжалось вплоть до момента прерывания анализа. Когда я пытался конфронтировать пациентку с неправильным использованием ею одной из процедур анализа, мы уходили куда-то в сторону, увлекаемые либо ее реакцией на мою конфронтацию, либо каким-то новым всплывшим материалом. Она могла вспомнить какое-то событие из прошлого, которое, казалось, относилось к делу, или на следующих сессиях появлялись какие-то новые сновидения или новые воспоминания, и реально мы никогда не возвращались к вопросу о том, что она была неспособна выполнять определенную часть аналитической работы.
Во время второго ее анализа я не отвлекался. Когда появлялся легкий след той самой бессвязности рассказа или когда это казалось уместным, я конфронтировал ее с этой специфической проблемой и удерживал ее у этого вопроса до тех пор, пока она по меньшей мере не признавала того, что обсуждается. Пациентка пыталась использовать все свои старые методы защит против моих конфронтации ее сопротивлений. Я выслушивал в течение короткого времени ее возражения и отговорки и указывал еще и еще раз на их функции сопротивления. Я не начинал работу с новым материалом до тех пор, пока не убеждался, что пациентка в хорошем рабочем альянсе со мной.
Постепенно пациентка начала видеть то, что она неправильно использовала основное правило. Она сама стала осознавать, что она иногда сознательно, иногда предсознательно, а в остальное время все еще бессознательно затуманивала истинную цель свободной ассоциации. Стало ясно, что когда пациентка чувствовала тревожность в своем отношении ко мне, она соскальзывала в эту регрессивную «как во сне» форму разговора. Это был вид «злорадного послушания». Оно было злорадным, поскольку она знала, что это уклонение от истинной свободной ассоциации. Это было послушание, так как она подчинялась этому регрессивному, то есть невоздержанному, способу говорения. Это возникало всякий раз, когда она чувствовала определенный вид враждебности ко мне. Она чувствовала это как желание «вылить на меня отраву». Это приводило ее к чувству того, что тогда я буду уничтожен и потерян для нее, и она чувствовала одиночество и испуг. Затем она быстро погружалась в свой «разговор как во сне», который словно говорил мне: «Я маленький ребенок, который частично спит и не отвечает за то, что исходит от него. Не оставляйте меня; разрешите мне спать с вами; это просто безвредная моча, которая выходит из меня». (Другие детерминанты не будут обсуждаться, поскольку это увело бы нас слишком далеко в сторону.)
Это было зачаровывающее переживание — видеть, насколько отличается этот анализ^т предыдущего. Я не хочу сказать, что тенденция : пациентки неправильно использовать свою способность регрессировать в функционировании Эго исчезла. Однако мое энергичное стремление к анализу дефектного рабочего альянса, постоянное внимание к поддержанию хороших взаимоотношений, мой отказ уходить в анализирование других аспектов ее невроза переноса имели свои эффекты. Второй анализ имел совершенно другой оттенок и атмосферу. В первом анализе у меня была интересная и эксцентричная пациентка, которая была очень фрустрирована, потому что я так часто терялся из-за ее прихотливых бессвязных речей. Во втором анализе у меня все еще была эксцентричная пациентка, но теперь у меня появился союзник, который не только помогал мне, когда я терялся, но и отмечал, что я сбился с пути до того, как я осознавал это.
Молодой мужчина, мистер З.1, обратился ко мне после того, как он проходил анализ в течение двух с половиной лет у аналитика в другом городе, и этот анализ совершенно не затронул его. Он достиг определенных инсайтов, но у него сложилось отчетливое впечатление, что его первый аналитик в действительности неодобрительно относился к его инфантильной сексуальности, хотя молодой человек понимал, что аналитикам «не полагается» презрительно к ней относиться. В предварительных интервью молодой человек рассказал мне, что у него были большие трудности при рассказе о мастурбации, и он часто сознательно не сообщал эту информацию своему предыдущему аналитику. Он информировал последнего о существовании многих сознательных секретов, но тем не менее упрямо отказывался разглашать их. Он никогда не предавался свободной ассоциации искренне, и в их анализе было множество часов продолжительного молчания, когда оба, и пациент и аналитик, были безмолвны. Однако способ отношения пациента ко мне, его история и мое общее клиническое впечатление заставляли меня полагать, что он доступен анализу, несмотря на тот факт, что он был неспособен сформировать рабочий альянс со своим первым аналитиком.
Я взялся анализировать мистера 3. и многое узнал о его негативных реакциях на первого аналитика, некоторые из них происходили из способа последнего проводить анализ. Например, на одной из первых сессий на кушетке пациент вынул сигарету и закурил. Я спросил его, что он чувствовал, когда решил закурить. Он раздраженно ответил, что знает: ему не полагалось курить в предыдущем анализе, и, как он и предполагал, я тоже запрещу ему это. Я сказал мистеру 3., что я хотел бы знать, какие чувства, мысли и ощущения пришли к нему в тот момент, когда он решил зажечь сигарету. Он обнаружил, что он чего-то испугался на сессии и, чтобы заслонить эту тревогу от меня, решил закурить сигарету.
__________
См. также разделы 2.52, 2.54 и 2.71.
Я ответил, что было бы предпочтительнее, если бы он выражал такие чувства и мысли словами, а не действиями, потому что тогда я понимал бы более точно, что с ним происходит. Он осознал, что я не запрещаю ему курить, но только отмечаю, что для процесса анализирования было бы более полезно, если бы он выражал свои чувства словами. Он противопоставил это ситуации своего первого анализа, когда аналитик сказал ему до того, как он перешел к кушетке, что обычно на кушетке не курят. Этому не было дано объяснения, и пациент полагал, что его аналитик деспотичен.
На следующей сессии мистер 3. спросил, женат ли я. Я в ответ спросил его, как он думает. Колеблясь, он сказал, что разрывается между двумя фантазиями, одна из которых заключается в том, что я холостяк, который любит свою работу и живет только для своих пациентов; другая же состояла в том, что я счастливо женат и у меня много детей. Затем он спонтанно продолжил, сказав, что он надеется, что я счастливо женат, потому что тогда моя позиция была бы лучше для того, чтобы помочь ему с его сексуальными проблемами. Затем мистер 3. поправил себя и сказал, что ему мучительно думать обо мне, как имеющем сексуальные отношения с женой, потому что это его смущает, и это не его дело. Тогда я заметил, что когда я не ответил на его вопрос и попросил вместо этого рассказать о своих фантазиях, он сам показал, к чему относится его любопытство. Я сказал ему, что бывает, я не отвечаю на вопросы, если чувствую, что можно получить больше, сохранив молчание и позволив ему ассоциировать по поводу собственного вопроса.
В этот момент мистер 3. был готов расплакаться и после короткой паузы рассказал мне, что в начале прошлого анализа задавал множество вопросов, но его прежний аналитик никогда не отвечал на них и даже не объяснял, почему он молчит. Он ощущал молчание аналитика как унижение и только сейчас осознал, что его последующие периоды молчания были возмездием за эту воображаемую несправедливость. Несколько позже он осознал, что идентифицировался с воображаемым презрением своего первого аналитика. Мистер 3. чувствовал презрение к ханжеству аналитика и в то же самое время жестоко попрекал себя за свою собственную сексуальную практику, которую он затем проецировал обратно на аналитика.
Для меня было очень поучительно видеть, как идентификация с предыдущим аналитиком, основанная на страхе и враждебности, привела к искажению рабочих взаимоотношений вместо создания эффективного рабочего альянса. Вся атмосфера этого первого анализа была проникнута враждебными, недоверчивыми, мстительными чувствами и установками. Она оказалась повторением поведения пациента в отношении отца. Этот момент первый аналитик осознал и интерпретировал. Анализ сопротивления переноса, однако, был неэффективным отчасти^из-за того, что предыдущий аналитик работал таким способом, который постоянно оправдывал инфантильное невротическое поведение пациента, что в дальнейшем привело к вторжению в рабочий альянс невроза переноса.
Я работал с мистером 3. в течение четырех лет, и почти с самого начала у нас был установлен относительно эффективный рабочий альянс. Однако моя манера вести анализ, которая, как ему казалось, указывала на искреннюю человеческую заботу о его благоденствии и уважение к его положению — положению пациента, также мобилизовала важные сопротивления переноса на более поздних стадиях анализа. На третьем году его анализа со мной я начал осознавать, что, несмотря на то, что был хороший рабочий альянс и сильный невроз переноса, во внешней жизни пациента было много таких областей, которые не изменились соразмерно проделанной аналитической работе. Со временем я понял, что пациент развил неявное, специфическое торможение при выполнении аналитической работы вне аналитической сессии. Когда мистер 3. бывал расстроен вне сессии, он спрашивал себя, что расстроило его. И обычно он преуспевал в припоминании этой ситуации. Иногда он даже мог вспомнить смысл того события, на который я указывал ему в предыдущий момент, но этот инсайт был относительно лишенным смысла для него, он ощущался чужим, искусственным и зафиксированным в памяти механически. Это был не его, а мой инсайт, и, следовательно, он не имел «живого» смысла для него. Поэтому он, в какой-то степени, не имел понятия о смысле события, которое расстроило его.
Видимо, хотя он и установил рабочий альянс со мной в аналитической ситуации, этот альянс не распространялся за пределы сессии. Дальнейший анализ обнаружил, что вне аналитической сессии пациент не позволял себе иметь установки, отношения или использовать подход или точку зрения, которые напоминали бы ему мои. Он чувствовал, что разрешить себе это делать равносильно тому, чтобы позволить мне войти в себя. А это было невыносимо для него потому, что мистер 3. ощущал это как гомосексуальное изнасилование, повторение нескольких травматических ситуаций детства и подросткового периода. Постепенно мы смогли раскрыть, как пациент сексуализировал и агрессивизировал процесс интроекции.
Этот новый инсайт стал тем стартовым моментом для пациента, с которого он начал учиться различать разновидности «принятия внутрь». Постепенно пациент смог восстановить свободную от гомосексуальности идентификацию со мной с точки зрения принятия аналитической позиции. Таким образом, рабочие взаимоотношения, в которые вторгался невроз переноса, были вновь относительно свободны от черт инфантильного невроза. Предыдущие инсайты, которые оставались неэффективными, в конце концов привели к значимым и длительным изменениям. Случай мистера 3. будет описан более детально во втором томе.
Теперь я хочу вернуться к тем пациентам, которые упорно цепляются за рабочий альянс, потому что их страшат регрессивные черты невроза переноса. Такие пациенты развивают разумные отношения с аналитиком и не позволяют себе чувствовать ничего иррационального, будь это что-то сексуальное или агрессивное, или то и другое. Продолжительная разумность в анализе является псевдоразумностью, пациент бессознательно придерживается ее из-за разнообразных бессознательных невротических мотивов. Позвольте мне проиллюстрировать это.
В течение почти двух лет молодой образованный мужчина, поверхностно знакомый с психоанализом, поддерживал позитивное и разумное отношение ко мне, своему аналитику. Если его сновидения i; показывали враждебность или гомосексуальность, он признавал это, но утверждал, что знает, что от него ожидают таких чувств по отношению к своему аналитику, но «в действительности» он их не испытывает. Если он опаздывал или забывал оплатить свой счет, он снова признавал, что это может выглядеть так, как если бы он не хотел приходить или оплачивать счет, но «на самом деле» это не так. У него были сильные реакции гнева в отношении других психиатров, которых он знал, но он настаивал на том, что они заслуживают этого, а я совсем другой. Какое-то время пациент был влюблен до безумия в другого мужчину-аналитика и «догадывался», что, возможно, тот напоминал ему меня, но это было сказано играючи.
Все мои попытки подвести пациента к осознанию его упорной разумности как способа избежать или преуменьшить его более глубокие чувства и импульсы провалились. Даже мои попытки проследить историческое происхождение такой формы поведения были непродуктивными. Он принял роль шута, безобидного нонконформиста в годы г обучения в высшей школе и повторял ее в анализе. Поскольку я не мог
подвести пациента к тому, чтобы последовательно работать дальше '
с этим материалом, я в конце концов сказал ему, что мы стоим перед •■* • фактом отсутствия достижений, и нам следует рассмотреть альтернативу продолжению психоанализа со мной. Пациент промолчал несколько мгновений и сказал «откровенно», что он огорчен. Он вздохнул и затем продолжил высказываться в духе свободных ассоциаций. Я прервал его и спросил, что он делает. Он ответил: ему кажется, что я испытываю какое-то раздражение. Я заверил его, что это именно так. Тогда он медленно поднял глаза на меня и спросил, может ли он сесть. Я кивнул, и он сел. Он был совершенно потрясен и отрезвлен, имел бледный вид и совершенно очевидно страдал.
После нескольких минут молчания он сказал, что, может быть, * • он будет работать лучше, если он сможет смотреть на меня. Он должен быть уверен, что я не смеюсь над ним, не сержусь на него и не прихожу в сексуальное возбуждение. Последний момент показался мне поразительным, и я спросил о нем. Он сказал мне, что часто фантазирует, что, возможно, я сексуально возбуждаюсь от его материала, но скрываю это от него. Этого материала он никогда ранее не привносил, это была мимолетная мысль. Но эта мимолетная мысль быстро привела ко многим воспоминаниям об отце, который неоднократно и без особой необходимости измерял ему температуру ректально. Это затем привело к множеству фантазий гомосексуальной и садомазохистской природы. Упорная разумность была, таким образом, защитой против них, а также игровой попыткой подразнить меня и спровоцировать на отыгрывание с ним. Мое поведение на сессии, описанной выше, не былоо хорошо контролируемым, но привело к осознанию того, что рабочий альянс использовался пациентом для того, чтобы отвратить невроз переноса.
Рабочий альянс стал фасадом для невроза переноса. Это была структура невротического характера, как скрывающая, так и, напротив, выражающая лежащий в его основе невроз. Только когда было прервано отыгрывание пациента и он осознал, что он на грани потери объекта переноса, тогда его ригидно разумное поведение стало чуждым Эго и доступным для терапии. Ему понадобилось несколько недель для того, чтобы он смог смотреть на меня и проверять, можно ли доверять моим реакциям. Затем он стал способен различать истинную разумность и поддразнивающую язвительную разумность своего невроза характера, и анализ начал продвигаться.