Самая простая форма отыгрывания реакций переноса имеет место, когда пациент отыгрывает что-то в аналитическом сеттинге. Фрейд приводил пример пациента, который вел себя вызывающе и критически по отношению к аналитику, но не мог вспомнить такого типа поведения в своем прошлом. Он не только чувствовал такие эмоции по отношению к аналитику, но и действовал на их основе, отказываясь говорить, забывая свои сновидения и т. д.
Он действовал на основании своих эмоций вместо того, чтобы рассказывать о них; он повторно разыгрывал часть прошлого вместо того, чтобы вспоминать ее (Freud, 1914, р. 150). Более того, пациент не только не осознавал неуместность своих реакций, но обычно находил свое поведение оправданным. Отыгрывание, как мы уже говорили, является Эго-синтонным.
Позвольте мне проиллюстрировать это следующим примером. Сорокалетний музыкант пришел для прохождения анализа, потому что он страдал от хронической бессонницы, колита и торможений в работе. Когда я смог провести с ним первую сессию утром, в восемь часов, он сформировал удивительный паттерн начала сессий. Прежде всего, я смог услышать, как он входит в холл, потому что он возвестил о своем прибытии, громко сморкаясь, как труба, каждую ноздрю отдельно и неоднократно. Когда он вошел в комнату для лечения, он весело и музыкально пожелал мне доброго утра. Затем, тихонько напевая с закрытым ртом, снял свой жакет и повесил его на стул. Он обошел кушетку, сел и, все еще тихонько напевая, начал освобождать свои карманы. Сначала он вынул из заднего кармана бумажник и носовой платок, которые были положены на стол сбоку; затем ключи и мелочь из других карманов и кольцо с пальца. Затем, с громким вздохом, он нагнулся и снял ботинки, аккуратно поставил их бок о бок. Затем он расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки, ослабил узел галстука, и с явным вздохом освобождения лег на кушетку, повернулся на бок, положив сложенные ладони между щекой и подушкой, закрыл глаза и замолчал. Затем, через несколько мгновений, он очень мягко заговорил.
Сначала я смотрел на это представление молча; казалось невероятным, что мой пациент проделывает все это всерьез. Затем, когда я понял, что он не осознает неуместности своего поведения, я решил попытаться понять как можно точнее, что это означает, прежде чем я конфронтирую его. Было очевидно, что это отыгрывание было каким-то образом связано со сборами ко сну. Я начал понимать, что он повторно разыгрывает сборы ко сну своих отца и матери, в которых я был одним из родителей, а он был либо вторым родителем, либо самим собой, когда он был ребенком. Его история была полна воспоминаний об ужасных битвах между отцом и матерью в их спальне, которые будили и ужасали его. Эти битвы происходили примерно через четыре часа после того, как он, будучи ребенком, ложился спать, и его теперешняя бессонница характеризовалась просыпанием через четыре часа после засыпания. Он отыгрывал со мной: а) как он хотел, чтобы его родители мирно спали вместе; и б) как он фантазировал, будучи ребенком, как бы он спал с кем-нибудь из родителей.
Когда я попытался привлечь его внимание к столь странному способу начинать сессию, он был возмущен. В этом нет ничего особенного или странного, или того, на что стоит обращать внимание. Он только попытался расслабиться и свободно ассоциировать, ведь я же говорил в начале анализа, что все, что ему следует делать, так это расслабиться и попытаться говорить все, что бы ни пришло ему в голову. Итак, теперь он расслаблен. Верно, что он чувствует что-то похожее на сон, но это связано с тем, что сессия начинается так рано. Затем он неохотно признал, что, когда я заговорил с ним уже ближе к концу сессии, он действительно почувствовал это как диссонанс и даже вторжение. Он также осознает, что, в силу какой-то странной причины ему нравится эта утренняя сессия. Он едва ли сможет вспомнить то, что он говорил, и то, что говорил я. Тогда я сказал ему, что все это связано с тем фактом, что он пришел на сессию для того, чтобы продолжить спать со мной. Он разделся так, будто собирался лечь в постель, и лег на кушетку с закрытыми глазами и блаженным выражением, потому что чувствовал, будто бы мы спим вместе, и это был тот самый мирный сон, которого он, должно быть, желал для отца и матери или для него самого и кого-нибудь из родителей. До этого момента в анализе пациент мог вспомнить только свою ненависть по отношению к родителям за их постоянные баталии по ночам или свое ревнивое соперничество и сексуальные желания заместить отца или мать на их двуспальной кровати. Мои интерпретации желания мирного сна были первым шагом в реконструкции доэдиповых желаний пациента по отношению к его отцу и матери (Lewin, 1955).
В приведенных случаях пациенты имели чувства по отношению к аналитику, которые они не описывали и о которых не рассказывали, но осуществляли в действиях. Одна тайком убирала салфетку, другой вел себя дерзко, третий засыпал. Во всех трех случаях часть прошлого повторно разыгрывалась, но пациент не мог вспомнить его и неохотно анализировал свою деятельность.
В конечном счете оказывалось, что эта деятельность является искажением прошлого события, и она направлена на исполнение желания. Пациент отыгрывал с аналитиком то, что он хотел бы сделать в прошлом. По моему клиническому опыту, отыгрывание всегда является повторным разыгрыванием прошлого желания, которое первоначально не могло быть осуществлено. Отыгрывание является запоздалой попыткой исполнения желания.
Отыгрывание в рамках аналитической сессии может не ограничиваться определенным эпизодом или единичным событием, но может проходить через длительные периоды анализа. Я наблюдал пациентов, в особенности кандидатов, которые отыгрывали роль «хороших» пациентов и пытались дать мне роль «совершенного» аналитика. Это может продолжаться месяцами и даже годами, пока аналитик не осознает бесплодности и ограниченности анализа. Тогда задача будет состоять в том, чтобы показать это поведение как сопротивление и защиту и вскрыть нижележащую враждебность. Я наблюдал аналогичную
Сопротивления переноса 285
ситуацию у пациентов, которые поддерживали в себе уверенность, что они являются моими фаворитами. Мой утренний спящий пациент относился к их числу. Он сознательно считал, что был моим фаворитом, и когда я интерпретировал это как его желание и потребность, он отвечал, что знает, что согласно моей фрейдистской клятве я обязан держать в секрете свои истинные чувства. Когда я делал интерпретации, которые любой другой пациент воспринял бы болезненно, он, бывало, восхищался моей проницательностью и, ставя себя на мое место, наслаждался моим предполагаемым триумфом. Он любил анализ, и, более всего, ему нравилось быть анализируемым мною. Он чувствовал, что мы представляем собой превосходную комбинацию, он и я, я с моим мозгом и он с его воображением. Даже хотя его симптомы не изменились и он не достиг большого прогресса, анализ доставлял ему наслаждение. Я энергично указывал ему снова и снова, что он, по-видимому, пришел не для того, чтобы пройти анализ, а для того, чтобы повторно разыграть доставляющее наслаждение чувство быть фаворитом. Медленно он начал вспоминать и рассказывать о том, как он был любимцем матери и отца, а затем было обнаружено, что эти воспоминания были покрывающими, защищающими от горького разочарования в обоих родителях.