ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ПСИХОАНАЛИЗА

407 Понятие регрессии есть, может быть, одно из самых важных открытий, которые психоанализ сделал в своей области. Тем самым не только опрокидываются или, по крайней мере, широко изменяются прежние формулировки генезиса невроза, но находит должную оценку и актуальный конфликт.

408 Вышеприведенный случай уже разъяснил нам, что симптомологическая инсценировка лишь тогда становится понятной, когда в ней усмотришь выражение актуального конфликта. Тем самым психоаналитическая теория примыкает к выводам ассоциативного эксперимен-

та, о которых я говорил в своих лекциях в Кларкском университете. Ассоциативный эксперимент над невротиками дает нам целый ряд указаний на определенные актуальные конфликты, которые мы называем комплексами. Эти комплексы содержат в себе именно те проблемы и затруднения, которые вызывают в пациенте раздвоенность. Обычно речь идет о совершенно явных любовных конфликтах. С точки зрения ассоциативного эксперимента, невроз представляется чем-то совершенно иным, нежели с точки зрения прежней психоаналитической теории. С этой последней точки зрения, невроз вырастает из инфантильных корней, заглушая нормальные элементы; рассмотренный же с точки зрения ассоциативного эксперимента, невроз представляется реакцией на актуальный конфликт, который встречается, конечно, точно так же и у нормального человека, однако там он разрешается без слишком больших затруднений. Невротик же «зацикливается» на конфликте, и невроз является более или менее последствием подобной остановки. Поэтому можно сказать, что результаты ассоциативного эксперимента говорят в пользу учения о регрессии.

Оценка невротических фантазий

На основании прежнего «исторического» понимания невроза мы легко поймем, почему невротику, с его огромным родительским комплексом, так трудно приспособиться к внешнему миру. Теперь же, когда мы знаем, что нормальный человек имеет точно такие же комплексы и, в принципе, то же психологическое развитие, как и невротик, мы не можем больше объяснять невроз только развитием фантастических систем. Ибо теперь подлинно объясняющая постановка вопроса носит предсказующий характер: мы не спрашиваем больше, имеет ли пациент отцовский или материнский комплекс, или имеет ли он связывающие его бессознательные, кровосмесительные фантазии. Теперь мы знаем, что каждый человек имеет таковые. Было ошибкой думать, как думали раньше, что только невротик страдает от таких вещей. Теперь мы, напротив, так ставим вопрос: какую задачу пациент не хо-

чет исполнить? Какого жизненного затруднения он старается избежать?

410 Если бы человек всегда старался приспосабливаться, то его либидо было бы всегда правильно и в адекватной мере приложено. Иначе происходит блокировка либидо и появляются симптомы регрессии. Неспособность к приспособлению, т. е. нерешительность невротика перед затруднениями, есть, прежде всего, нерешительность каждого живого существа перед новым напряжением или приспособлением. (Поучительные опыты в этой области можно извлечь из дрессировки животных. Во многих случаях этого объяснения будет вполне достаточно. С этой точки зрения, неверен прежний способ объяснения, сводящий сопротивление невротика к его связанности с фантазиями. Однако, было бы односторонним, если бы мы стали на одну только принципиальную точку зрения. Привязка к фантазиям существует и тогда, когда фантазии не имеют особенного значения. Связь с фантазиями (иллюзиями, предрассудками и т. д.) развивается постепенно и часто становится привычкой, сотканной из бесчисленных, начавшихся очень рано, отступлений перед препятствиями. Из этого развивается подлинная привычка (habitus), знакомая каждому исследователю неврозов: мы говорим о тех пациентах, которые пользуются своим неврозом, как предлогом увильнуть от жизненных обязанностей. Привычное отступление порождает столь же привычную установку, по которой как бы само собою разумеется, что человек предается фантазиям, вместо того, чтобы исполнять свои обязанности. Вследствие связанности невротика со своими фантазиями, реальный мир представляется ему менее действительным, менее ценным и менее интересным, чем нормальному человеку. Как я уже излагал выше, фантастические предрассудки и сопротивления иногда основаны на опытах, стоящих по ту сторону всякой преднамеренности, т. е. не представляющих собой выдуманных разочарований или чего-либо подобного).

411 Последним и самым глубоким корнем невроза, по-видимому, является прирожденная чувствительность, которая проявляется даже у грудных детей, затрудняя их кормление целым рядом ненужных волнений и сопротивле-

ний*. Якобы этиологическая история невроза, которую извлекает психоанализ, во многих случаях является лишь перечнем удачно подобранных и направленных фантазий, воспоминаний и т. д., которые пациент создал из либидо, в каждом данном случае не использованным им для биологического приспособления. Эти якобы этиологические фантазии являются, стало быть, лишь суррогатными образованиями, замаскированными, искусственными объяснениями неспособности адаптироваться к реальности. Вышеупомянутый заколдованный круг, в котором взаимодействуют отступление перед реальностью и регрессия в мир фантазий, конечно, вполне может создать иллюзию якобы решающих сцеплений, которым верит не только больной, но и аналитик. Случайные опыты привходят в этот механизм лишь в качестве «смягчающих обстоятельств». Их действительное и действенное существование следует, однако, тоже признать.

Я должен отчасти согласиться с теми критиками, на которых чтение психоаналитических историй болезней производит впечатление фантастической искусственности. Ошибка их заключается лишь в том, что фантастически-искусственные построения и притянутые издалека насильственные символизмы они приписывают самому внушению и плодовитой фантазии аналитика, а не фантазии его пациентов, еще несравненно более плодовитой. В фантастических материалах, из которых создается история болезни, действительно очень много искусственного. В большинстве случаев мы видим яркие следы активной изобретательности больных. Критики имеют некоторое право говорить, что в случаях неврозов, которые им приходилось наблюдать, подобных фантазий не было. Я уверен, что большей части своих фантазий пациенты даже не сознают. О «действительном» существовании фантазий в бессознательном можно говорить лишь тогда, когда они вступают в сознание в какой-нибудь доказуемой форме, например, в форме сновидений. Иначе их, по совести, можно назвать недействи-

* Само собою разумеется, что чувствительность есть только сло-Мы могли бы также сказать «реактивность» или «лабильность». ъ много и других слов в обороте.

тельными. Кто не обращает внимания на еле заметные воздействия бессознательных фантазий на сознание или даже отказывается от основательного и технически безупречного анализа сновидений, тот конечно легко может и не заметить, что у его пациентов есть фантазии. В таком случае подобные возражения могут вызвать только улыбку.

413 Однако нельзя не признать, что во всем этом есть и доля правды. Регрессивная тенденция больного, еще усиленная психоаналитическим вниманием, направленным на бессознательное, т. е. на фантастическое, продолжает изобретать и творить во время психоанализа. Можно даже сказать, что эта деятельность во время психоанализа еще усиливается, ибо пациент, поощренный в своей регрессивной тенденции интересом аналитика, продолжает фантазировать еще больше, чем прежде. Вследствие этого, критика уже неоднократно замечала, что добросовестная терапия неврозов должна была бы идти диаметрально противоположным психоанализу путем, а именно: терапия должна была бы, главным образом, заботиться о том, чтобы освободить пациента из сетей его нездоровых фантазий и вернуть его действительной жизни.

414 Само собою разумеется, что и психоаналитик это отлично знает, но он знает и то, что одним только освобождением от фантазий далеко не уведешь невротика. Нам, врачам-практикам, конечно, никогда и в голову не приходило предпочитать трудный, сложный и, кроме того, всеми авторитетами критикуемый терапевтический метод, методу простому, ясному и легкому. Я хорошо знаком с гипнотическим внушением и с методом рационального убеждения, который изобрел Дюбуа; я не пользуюсь ими только потому, что считаю их недостаточно действенными. По этой же причине я не применяю и прямого перевоспитания воли («reeducation de la volonte»), ибо, по моему мнению, психоанализ дает лучшие результаты.

Активное участие в фантазии

415 Но если мы применяем психоанализ, то мы должны следовать за регрессивными фантазиями наших пациентов. Ибо при оценке симптомов психоанализ стоит на гораздо

олеее современной точке зрения, чем остальные психоте-апеЕвтические методы. Исходной точкой всех этих послед-[их яявляется предположение, что невроз есть безусловно [атоллогическое образование. Вся прежняя неврология не умелла усмотреть в неврозе попытку исцеления и не при-налаа за невротическим явлением особенного, телеологи-есксого смысла. А между тем, невроз, как и всякая болезнь, вляается компромиссом между болезнетворными причина-1И и нормальной функцией. Как современная медицина 1идичт в лихорадке ие только болезнь, но и целесообразную (еакицию организм!а, так и психоанализ сам по себе видит в 1евроозе не явление: только противоестественное, патологи-[ескссое, но и осмысленное, целесообразное.

ООтсюда следует испытующая и выжидающая установка юихкоанализа по отношению к неврозу. Во всяком случае юихкоанализ воздерживается от оценки самого симптома и :треммится, прежде всего, понять, какие тенденции лежат в )сноове его. Если бы нам удалось просто уничтожить невроз, сак ууничтожают, например, рак, то при этом погибло бы юлььшое количество полезной энергии, Но мы спасаем эту •нерогию, то есть заставляем ее служить выздоровлению, ес-ш пррислушиваемюя к смыслу симптомов, иначе говоря, :ледууем за регрессией у больного. Человеку, мало знакомому с с сущностью психоанализа, покажется, конечно, весьма *епоонятным, что психоаналитик, следуя за «вредными» ранттазиями пациента, может достичь терапевтических ре-(ульътатов. И не только противники психоанализа, но даже болльные сомневаются в терапевтической ценности ме-годад, обращающего внимание на то, что больной осуждает 4 счиитает недостойным и не ценным, а именно на его фан-газияи. Часто приходится слышать от больных, что их лрежжние аналитики как раз и запрещали им предаваться рантгазиям; да и они сами чувствуют себя хорошо только в re мпгновения, когда им удается избавиться от столь жестоких л мучений. Поэтому им кажется странным, что аналитик гчиттает полезным приводить их во время лечения обратно в миир фантазий, из которого они постоянно стремятся вы-эватггься.

Жа это возражение можно ответить следующим образом: все ззависит от установки, которую имеет пациент по отно-

шению к своим фантазиям. До сих пор он предавался фантазированию совершенно пассивно и непроизвольно. Он, так сказать, погружался в свои грезы. Но и так называемые «грезы» пациента есть не что иное, как непроизвольное фантазирование. Хотя может показаться, что психоанализ требует от пациента того же самого, однако лишь человек, поверхностно знающий психоанализ, может смешать пассивные грезы бол ьных с психоаналитической установкой. Психоанализ требует от пациента диаметрально противоположного тому, чему он до сих пор предавался. Пациент подобен человеку;', который, нечаянно упав в воду, начинает тонуть; психоанализ же требует от него, чтобы он умел нырять и плавать,, ибо больной не случайно упал именно на этом месте: это не; случайное место. Там лежит потонувший клад. Но только отважному водолазу дано его добыть.

418 Считать свои фантазии не ценными и бессмысленными пациент может только с точки зрения разума. В действительности же фагатазии имеют большое значение и поэтому сильно влияют на больных. Это древние потонувшие сокровища, которы е только искусный водолаз способен добыть. Иными словами, в противоположность к прежнему, пациент должен теперь намеренно обратить внимание на свою внутреннюю жизнь и сознательно обдумывать то, о чем он раньше лишь грезил. Этот новый способ размышления над собой так же мало похож не прежнюю установку, как пловец на утопающего. Прежнее, непроизвольное, навязчивое состояние стало намеренным и целесообразным: оно стало сознательным трудом. Пациент при помощи врача занимается своими фантазиями, но не для того, чтобы потерять себя в них, а, напротив, с целью найти одну задругой и выявить их на свет. Тем самым он становится на объективную точку зрения по отношению к своей внутренней жизни; все, чего он раньше боялся или что ненавидел, теперь в его власти. В этом и заключается принцип всей психоаналитической терапии.

Задача адаптации

419 Благодаря своей болезни, пациент до сих пор стоял отчасти или совсем вне жизни. Вследствие этого он не ис-

поднял целого ряда жизненных обязанностей, как социальных, так и чисто человеческих. Если он хочет исцелиться, то должен вновь исполнить свой индивидуальный долг. Во избежание недоразумений замечу, что под этими обязанностями не следует разуметь общеэтических постулатов: речь идет об обязанностях по отношению к самому себе. Однако не следует думать, что мы говорим об эгоистических интересах: ведь человек есть также существо социальное, о чем слишком часто забывают представители индивидуализма. Обыкновенный человек гораздо лучше чувствует себя, когда следует общественной добродетели, чем когда погрязает в индивидуальном пороке, несмотря на всю заманчивость последнего. Для того, чтобы прельститься столь исключительными интересами, надо быть невротиком или каким-либо иным необыкновенным человеком.

Пред такими обязанностями невротик отступил и его либидо хотя бы отчасти, но отвернулось от задач, поставленных действительностью; это повлекло за собой интро-версию либидо, т. е. обращение его вовнутрь. Человек отказался от преодоления некоторых реальных затруднений, и поэтому его либидо обратилось вспять, иными словами, его фантазия широко заместила действительность. Бессознательно (а часто и сознательно) невротик предпочитает действительности грезы и фантазии. Для того, чтобы вернуть больного к действительности и к исполнению необходимых жизненных задач, анализ следует за его либидо по «ложному» пути регрессии, так что в начале анализа может показаться, будто аналитик поддерживает болезненные наклонности пациента. А между тем, психоанализ соглашается на ложные фантастические пути больного лишь для того, чтобы привести обратно в его сознание, прикованное к фантазиям либидо, жизненные задачи нынешнего дня. Но этого сделать нельзя иначе, как выявив наружу фантазии и связанное с ними либидо. Не будь этого связанного с фантазиями либидо, мы спокойно могли бы предоставить бессознательные фантазии самим себе и их призрачному существованию. В начале психоанализа поощренный в своей регрессивной тенденции больной неизбежно увлекает под давлением нарастающих

сопротивлений аналитические интересы в глубину бессознательного призрачного («теневого») мира.

421 Понятно, что аналитик как нормальный человек ощущает сильнейшее сопротивление при виде безусловно болезненных, регрессивных тенденций пациента, ибо он в точности понимает, насколько эти тенденции патологичны. Поэтому ему кажется, что он как врач поступает совершенно правильно, не обращая внимания на фантазии больного. Понятно даже, что врачу эта тенденция кажется противной, ибо отвратительно видеть, когда человек растворяется в самолюбовании и беспрестанно отображает себя самого. Невротические фантазии вообще неприятны, а иногда положительно противны и неприемлемы для эстетического чувства. От этой эстетической оценки психоаналитику приходится отказаться, как и всякому другому врачу, действительно желающему помочь больному. Он не должен бояться грязной работы. Есть, конечно, бесчисленное множество соматических больных, которые выздоравливают и без более глубокого исследования, просто благодаря применению физических, диетических и суггестивных средств. Но в более тяжелых случаях помочь можно лишь на основании точного исследования и глубокого знания болезни. Наши старые терапевтические методы именно и были такими общими мероприятиями, которые в легких случаях не только не вредили, но даже приносили действительную пользу. Однако большинство больных оказывается невосприимчивым к таким средствам. В подобных случаях единственным, могущим помочь средством является психоанализ; этим мы, разумеется, не хотим сказать, что психоанализ — панацея. Такое утверждение нам может приписать только недоброжелательная критика. Мы отлично знаем, что есть случаи, когда психоанализ не помогает. Известно, что никогда нельзя будет излечить все болезни.

422 Аналитическая работа заключается в исследовании глубин; она погружается в лежащий на самом дне ил и извлекает оттуда, один за другим, грязные материалы, которые надлежит сначала очистить, и лишь потом подвергнуть настоящей оценке. Грязные фантазии отбрасываются, как не имеющие ценности; ценность же представляет

связанное с ними либидо, и оно очищается, после чего вновь становится годным для употребления. Правда, что психоаналитику, как и всякому специалисту, кажется иногда, что особенно ценны и сами фантазии, а не только связанное с ними либидо. Но для пациента такая оценка не имеет никакого значения. Для аналитика эти фантазии имеют только научную ценность; точно так же, как хирургу, с научной точки зрения, интересно знать, содержит ли гной стафилококки или стрептококки. Пациенту это совершенно безразлично. Однако врач правильно поступит, если скроет от пациента свой научный интерес, иначе он может соблазнить больного и тот почерпнет чрезмерное удовольствие из своих фантазий. Этиологическое значение, которое — как мне кажется — неосновательно приписывают фантазиям, объясняет, почему в психоаналитической публицистике отдают такое широкое место пространному казуистическому изложению различных форм фантазий. Когда знаешь, что нет ничего невозможного, то постепенно утрачиваешь первоначальную оценку фантазий и перестаешь искать в них этиологический момент. А кроме того, даже самая обширная казуистика никогда не исчерпает этого моря. Теоретически каждый отдельный случай также неисчерпаем.

В большинстве случаев воспроизведение фантазий прекращается через некоторое время; но из этого, конечно, не следует, что исчерпаны все возможности фантазий: прекращение производительности значит лишь то, что на обращенном вспять пути либидо иссякло. А регрессивное движение прекращается тогда, когда либидо овладевает реальными заданиями настоящего и оказывается на высоте исполнения этих заданий. Однако в некоторых, довольно многочисленных случаях, пациент дольше обыкновенного воспроизводит бесконечные фантазии: потому ли, что деятельность фантазии доставляет ему удовольствие, или вследствие данной аналитиком ложной ориентировки. Это последнее легко случается с новичками, ослепленными прежней психоаналитической казуистикой и поэтому останавливающими свой интерес на якобы имеющих этиологическое значение фантазиях; они стараются постепенно освежать фантазии инфантильной поры, оши-

бочно предполагая, что там найдут разрешение невротических затруднений. Они не видят, что разрешение заключается в действии и в исполнении некоторых необходимых жизненных обязанностей. На это могут возразить, что невроз именно и есть невозможность для пациента исполнить требования жизни и что лечение, благодаря анализу бессознательного, должно дать ему эту способность или, по крайней мере, предоставить нужные для того вспомогательные средства.

424 В такой форме возражение совершенно правильно, однако следует прибавить, что оно допустимо лишь тогда, когда пациент действительно сознает надлежащую задачу, и не только академически, т. е. в общих теоретических чертах, но и в деталях. Однако для невротика характерно, что именно этого-то знания у него и нет, хотя интеллектуально он отлично ориентирован в области общих жизненных задач и, быть может, даже слишком стремится к исполнению предписаний обиходной житейской морали. С гораздо более важными жизненными обязанностями, с обязанностями по отношению к самому себе, он ознакомлен несравненно меньше, а иногда он их и вовсе не знает. Поэтому недостаточно, если аналитик слепо следует за пациентом по его вспять обращенному пути, наталкивая его, благодаря своему уже несвоевременному этиологическому интересу, на инфантильные фантазии. Мне часто приходится слышать, как пациенты, безуспешно застрявшие в психоаналитическом лечении, говорят: «Мой аналитик думает, что у меня есть еще инфантильная травма или соответствующие фантазии, которую я вытесняю». Есть, конечно, случаи, когда такое предположение безусловно оправдывается в том, что выявленное анализом либидо, за неимением применения, снова погружалось обратно в глубину. Это происходило потому, что аналитик все свое внимание обращал на инфантильные фантазии и не видел того акта приспособления, который подлежал исполнению в данный момент. Поэтому выявленное анализом либидо вновь и вновь погружалось, ибо ему не давали случая примениться.

425 Очень многие пациенты совершенно самостоятельно доходят до понимания своих жизненных задач и сравни-

5 К. Юнг

тельно быстро прекращают свои регрессивные фантазии, ибо фантазированию они предпочитают действительную жизнь. Но, к сожалению, этого нельзя сказать обо всех пациентах. Немало и таких, которые надолго, быть может даже навсегда, отстраняют исполнение своих жизненных задач, предпочитая бездеятельные невротические грезы. Я снова подчеркиваю, что под «грезами» отнюдь не всегда следует понимать сознательное явление.

426 Соответственно этим фактам и этому пониманию, с годами изменился и самый характер психоанализа. В первоначальной своей стадии психоанализ был чем-то вроде хирургического метода, желавшего извлечь из психики некое инородное тело, т. е. застрявший (вщемленный) аффект; в позднейшей же своей форме он стал чем-то вроде исторического метода, стремящегося тщательно, до малейших подробностей, исследовать историю развития невроза и свести ее к первоисточникам.

Перенос

427 Нельзя не признать, что этот метод, обязанный своим существованием не только строгому научному интересу, но также и личной «эмпатии» аналитика, следы чего легко прослеживаются в психоаналитической казуистике. Благодаря этому личному чувству Фрейду и удалось открыть, в чем заключается терапевтический эффект психоанализа. В то время как раньше искали его в разрядке травматического аффекта, теперь обнаружили, что выявленные фантазии всецело ассоциируются с личностью аналитика. Фрейд назвал этот процесс переносом, ибо пациент переносит на аналитика фантазии, раньше связанные с воспоминанием о родительских образах. Перенос не ограничивается чисто интеллектуальной сферой; скорее он заключается в том, что фантазии, вместе с инвестированным в них либидо, осаждаются на личность аналитика. Все сексуальные фантазии, окружавшие, в виде намеков, имаго родителей, теперь обратились на аналитика; и чем менее пациент это сознательно осуществляет, тем более и сильнее он бессознательно привязывается к аналитику.

428 Это открытие имеет во многих отношениях принципиальную важность. Прежде всего процесс переноса приносит большую пользу пациенту в биологическом отношении. Чем меньше больной дает реальному миру, тем выше деятельность его фантазии и тем более он сам отрезан от мира. Для невротика типично, что он всегда страдает нарушенным отношением к реальности, т. е., обладает пониженной способностью к приспособлению. Перенос на аналитика является для пациента как бы мостом, по которому он из лона семьи может переправиться в мир окружающей его действительности, другими словами, из инфантильной среды — в мир взрослых, ибо аналитик представляет для него часть внесемейного мира.

429 Но с другой стороны, перенос является также и огромным препятствием для успешного лечения, ибо, благодаря ему, пациент ассоциирует родителей с аналитиком, который должен был бы представлять собою часть внесемей-ной действительности; вследствие этого вся польза нового обретения утрачивает свою силу. Чем объективнее пациент будет относиться к аналитику, видя в нем вообще человека, безразлично какого, тем больше пользы принесет ему перенос. Но чем меньше аналитик будет для него человеком вообще и чем больше он ассимилирует его с отцовским имаго, тем меньше будет пользы и тем больше вреда от переноса. Ибо в таком случае пациент лишь вносит в свой семейный круг еще одно схожее с родителями лицо. Он же сам по-прежнему пребывает в своей инфантильной среде, стало быть, в инфантильной констелляции. Поэтому он может и вовсе лишиться пользы от переноса.

430 Есть много пациентов, которые с величайшей готовностью соглашаются на психоанализ, но, несмотря на чрезвычайно плодовитое производство фантазий, не делают никаких успехов, хотя их невроз, во всем своем развитии, кажется освещенным до самых отдаленных углов. Аналитик, придерживающийся исторического (редуктив-ного) воззрения, в таких случаях легко может смутиться и спросить себя: что же тут еще анализировать? Это бывает именно в тех случаях, о которых мы говорили выше, когда кончается анализ исторических материалов и возникает проблема действия, заключающегося, прежде

всего, в преодолении инфантильной установки. Хотя ре-дуктивный анализ постоянно показывает нам, что пациент инфантильно установлен по отношению к аналитику, однако мы не знаем, как это изменить. Этот значительный вред переноса, до известной степени, всегда налицо. Постепенно выяснилось даже, что, хотя та часть психоанализа, которую мы разобрали до сих пор, чрезвычайно интересна и ценна в научном отношении, но практически она имеет гораздо меньше значения, чем, собственно, анализ самого переноса, о котором речь впереди.

Исповедь и психоанализ

431 Прежде чем приняться за подробное изложение этой, практически особенно важной, части анализа, я хотел бы обратить ваше внимание на параллель между первой фазой психоанализа и неким культурно-историческим установлением: я говорю об институте религиозной исповеди.

432 Ничто так не сосредоточивает человека на самом себе и не отрезает его от общения с другими, как обладание важной личной тайной, которую нужно боязливо и ревниво охранять. «Греховные» помыслы и дела зачастую разъединяют людей и отчуждают их друг от друга. В таких случаях исповедь иногда является настоящим спасением. Значительное облегчение, которое человек обычно испытывает после исповеди, можно приписать тому, что его, потерянного, общество снова приняло в свое лоно. После исповеди кончается его тяжкое нравственное одиночество и его обособленность. В этом и заключается главная психологическая польза исповеди.

433 Но, кроме того, исповедь имеет еще и другие следствия: благодаря переносу тайны и всех относящихся сюда бессознательных фантазий, создается некая нравственная привязанность индивида к исповеднику, так называемое «трансферентное отношение». Каждый опытный в психоанализе аналитик знает, как сильно повышается его личное значение, коль скоро пациент поверяет ему свои тайны. Иногда приходится удивляться, как сильно меняется

поведение пациента после такой исповеди. Весьма вероятно, что такое последствие было сознательно учтено церковью. Так как большая часть человечества не только нуждается в руководстве, но даже желает быть опекаемой и руководимой, то некоторым образом оправдывается и нравственная ценность, которую церковь приписывает исповеди. Священник, облеченный всеми атрибутами отеческой власти есть ответственный руководитель и пастырь своей паствы. Он — отец-исповедник, а члены его прихода — его духовные чада. 434 Таким образом, священник и церковь заменяют родителей, и в то же время человек освобождается от связывающих его семейных пут. Поскольку священник есть высоко стоящая в нравственном отношении личность, обладающая естественным благородством души и соответствующей духовной культурой, постольку институт исповеди можно считать блестящим методом социального руководства и воспитания, который и фактически на протяжении полутора тысячелетий исполнял огромную воспитательную задачу. Пока христианская церковь средневековья была блюстительницей искусства и науки — что по временам ей отлично удавалось, благодаря ее широкой терпимости по отношению к светскому элементу — до тех пор исповедь могла считаться изумительным средством воспитания. Но она утратила свою воспитательную ценность, по крайней мере для людей высокообразованных и духовно развитых, как только церковь оказалась не способна удержать за собой руководство в интеллектуальной области, что является неизбежным следствием духовного оцепенения. Современный человек, высоко морально и интеллектуально развитый, не желает больше следовать только вере и косному догматизму. Он стремится к пониманию. Неудивительно, что он отбрасывает в сторону все, чего не понимает, а религиозный символ принадлежит именно к числу вещей, которые пониманию недоступны. Поэтому, в большинстве случаев, религия первая и выбрасывается за борт. Интеллектуальная жертва (Sacrificium intellectus), которой требует безусловная вера, есть насилие, против которого восстает совесть человека, стоящего выше среднего уровня.

435 Что касается анализа, то в большинстве случаев для прочности терапевтического эффекта достаточно, может быть, переноса на аналитика и зависимости от него при условии однако, что аналитик — личность выдающаяся, человек, во всех отношениях способный ответственно вести своих пациентов, быть «отцом своих подопечных». Но современный, духовно развитый человек — сознательно или бессознательно — стремится к самоуправлению и самостоятельности. Он хочет собственноручно направлять руль, который так долго другие направляли за него. Иными словами, он хочет быть взрослым человеком. Гораздо легче, правда, быть руководимым, но это больше не пристало образованному человеку нашей эпохи, ибо он чувствует, что дух нашего времени требует от него моральной автономии. С этим требованием психоанализу следует считаться, и поэтому последний должен отклонять желание пациента быть постоянно руководимым и наставляемым. Аналитик слишком хорошо осведомлен о своем собственном несовершенстве, чтобы считать себя способным на роль руководителя и отца. Высшее достижение, к которому он может стремиться, лишь то, чтобы, воспитывая своих пациентов, сделать их самостоятельными людьми и освободить их от бессознательной замкнутости в инфантильных границах. Следует, стало быть, анализировать перенос — задача, которую священник не решает. Анализ переноса должен расторгнуть бессознательную (и сознательную!) привязанность к аналитику для того, чтобы пациент стал самостоятельным. Такова, по крайней мере, цель лечения*.

Анализ переноса

436 Мы уже видели, что перенос многообразно затрудняет отношения между врачом и пациентом, ибо пациент всегда, до известной степени, ассимилирует врача в семью. Первая часть анализа — нахождение комплекса — сравнительно легка и проста, ибо каждый человек, в конце кон-

* Более детально эта проблема рассмотрена в моей работе «Психология переноса». См.: К. Г. Юнг. «Практика психотерапии». М., 1998.

цов, охотно освобождается от своих мучительных тайн; кроме того, пациент находит особенное удовлетворение в том, что наконец нашел человека, внимательно выслушивающего все, чему до сих пор никто не придавал значения. Для пациента особенно приятно чувствовать, что его понимают и что врач решил во что бы то ни стало вникнуть в его переживания и последовать за ним по всем его окольным путям. Есть пациенты, у которых для этой цели имеется даже особенный «тест», какой-либо особенный вопрос, в который аналитик должен вникнуть. Если он этого не может, или не хочет, или не замечает, то пациент считает его никуда не годным. Быть понятым — это чувство, имеющее особенную прелесть для всех одиноких душ, подчас ненасытных в своих требованиях «понимания».

437 Благодаря этому, начало анализа бывает относительно простым. В этот период анализа легко наступают значительные терапевтические эффекты, которые могут склонить новичка в психоанализе к терапевтическому оптимизму и к аналитической поверхностности, совершенно несоразмерным с трудностью и серьезностью психоаналитической задачи. Трубить о терапевтических эффектах психоанализа является особенно недостойным, ибо никто лучше психоаналитика не должен был бы знать, что в конце концов терапевтический успех зависит главным образом от сотрудничества с ним природы и личности самого пациента. Я ничего не имею против того, чтобы психоаналитик гордился своим поступательным проникновением в сущность и строение невроза, ибо это проникновение далеко превосходит все прежние познания в данной области. Однако нельзя не упрекнуть прежнюю психоаналитическую публицистику в том, что она иногда выставляла психоанализ в ложном свете. Из некоторых образчиков терапевтической литературы непосвященный может вынести впечатление, будто психоанализ — относительно простой прием или что-то вроде фокуса с ошеломляющими результатами.

438 За эти терапевтические иллюзии ответственна первая часть анализа, во время которой мы стараемся понять пациента и, тем самым, часто приносим ему большую поль-

зу. Наступающие иногда в начале анализа улучшения не являются, собственно говоря, результатом психоаналитической терапии; это, в большинстве случаев, лишь преходящее облегчение, которому существенно содействует процесс переноса; после преодоления первоначальных сопротивлений перенос, собственно говоря, является для невротика идеальной установкой. Ему самому не приходится делать никаких усилий, его встречают на полпути и проявляют особенную добрую волю к пониманию его, к чему пациент совсем не привык; его слушают, не выказывая ни скуки, ни отвращения, несмотря на то, что пациент подчас изливает на врача все своенравие и детское упрямство, на какое он только способен. Такое терпение со стороны врача обезоруживает наконец даже самые сильные сопротивления, так что пациент не медля приобщает врача к своим семейным богам, т. е. ассимилирует его с инфантильной средой. 439 Но вместе с тем удовлетворяется еще и другая потребность пациента, а именно: он обретает человека, стоящего вне его семейной среды, что является для него биологической потребностью. Таким образом, перенос приносит пациенту двоякую пользу, а именно: больной нашел личность, которая, с одной стороны, проявляет к нему любовное, во все подробности входящее внимание и, стало быть, играет роль отца и матери, а с другой стороны, стоит вне семьи, тем самым помогая пациенту — и притом без всякой опасности — исполнить важный и серьезный жизненный долг. Если, к тому же, достигается крупный терапевтический успех — а это бывает нередко — то пациент еще сильнее начинает верить в совершенство обретенного положения. Само собой разумеется, что при таких обстоятельствах пациент вовсе не желает отказываться от всех этих привилегий. Если бы это зависело от него, то он предпочел бы никогда не разлучаться с аналитиком. На этой почве возникает множество фантазий о том, как бы достичь этой цели. Большую роль играет при этом эротический элемент, который нарочно привлекается и преувеличивается лишь для того, чтобы доказать невозможность разлуки. Понятно, что пациент упорно противится всякой попытке аналитика расторгнуть отношение переноса.

440 Правда, мы не должны забывать, что для невротика, как и для всякого другого человека, внесемейное отношение является жизненной обязанностью, которую он иногда или вовсе не исполняет или исполняет в ограниченной мере. Тут мне хотелось бы очень энергично возразить против часто встречающегося мнения, будто под внесемейным отношением всегда следует понимать отношение сексуальное. (Во многих случаях это совсем не так. Здесь — обычное недоразумение невротиков, будто истинное приспособление к внешнему миру заключается в изживании полового инстинкта. Однако и психоаналитическая литература дает тут повод к недоразумениям: есть психоаналитические труды, из которых такие заключения напрашиваются сами собой. Впрочем, это недоразумение гораздо старше самого психоанализа и, стало быть, не может вменяться ему в вину: старые врачи-рутинеры частенько давали соответственные советы, и ко мне приходило немало пациентов, изживавших внесемейное отношение по этому рецепту. Если и психоаналитик помышляет иногда о таком исходе, то лишь потому, что он разделяет ошибку пациента, полагающего, что его сексуальные фантазии имеют источником накопившуюся («вытесненную») сексуальность. В таком случае этот рецепт был бы, конечно, целителен. Но дело вовсе не в этом, а в регрессивном и усугубляющем фантазию либидо, которое устремляется к инфантильному началу и отступает перед реальной задачей). Поддерживая далее эту регрессивную тенденцию больного, мы утвердили инфантильную невротическую установку его, а вместе с тем то, от чего он страдает. Невротик должен научиться тому высшему приспособлению, которого требует культура от взрослого человека. Тот, кто имеет явную наклонность погружаться вглубь, прекрасно сделает это и сам, без помощи психоанализа.

441 Но не следует впадать в другую крайность и думать, что с помощью психоанализа создаются выдающиеся люди. Психоанализ стоит по ту сторону традиционной морали — ему прежде всего не следует держаться никакого общего морального стандарта: психоанализ есть и должен быть средством для широкого развития индивидуальных тен-

денций и для наиболее гармоничного сочетания их с личностью в ее целом. Психоанализ должен быть биологическим методом, стремящимся соединить высшее субъективное благополучие с наиболее ценным исполнением биологической задачи. Так как человек предназначен быть не только индивидом, но и членом общества, то эти две присущие человеческой природе тенденции никогда не могут быть ни разъединены, ни подчинены одна другой без того, чтобы данному человеку не нанести тяжелого ущерба. 442 В лучшем случае человек после анализа оказывается таким, каким он есть на самом деле: ни добрым, ни злым — таким, каким человек и является по своему естеству. Но психоанализ отнюдь нельзя назвать воспитательным методом, если под воспитанием разуметь прием, которым подстригают деревья и придают им искусственную форму. Кто имеет более высокое понятие о воспитании, тот сочтет наилучшим тот метод, который, напротив, дает дереву возможность наиболее полно осуществить все заложенные в нем природой условия роста. Очень распространено нелепое опасение, будто человек по природе своей есть существо совершенно неустойчивое, и стоит ему дать возможность быть самим собой, как тотчас же неминуемо произойдет ужасная социальная катастрофа. Многие люди сегодня воспринимают человека «как он есть на самом деле» в качестве вечно недовольного, анархического и алчного существа, совершенно забывая, что ведь тот же самый человек создал и строго законченные формы нынешней цивилизации, гораздо более устойчивые, нежели любые скрытые анархические построения. (Перевес в человеке социальной личности является для него одним из наиболее существенных условий его существования. Без этого человек и вовсе перестал бы существовать. Требовательность и мятежность, которые мы видим в психологии невротика, вовсе не характерны для человека, каков он есть; это не что иное, как инфантильная карикатура. В действительности нормальный человек, напротив, отличается «государственностью и моральностью», он издает законы и следует им не по принуждению извне — это было

бы ребяческим предположением — а потому, что он любит порядок и законность больше, чем произвол, беспорядок и беззаконность).

Разрешение переноса

443 Когда приступаешь к разрешению переноса, то приходится бороться с такими силами, которые имеют не только невротическое значение, но и общечеловеческую ценность. Направляя больного к разрешению переноса, мы требуем от него необычного усилия, которое, собственно говоря, от среднего человека требуется редко, или даже никогда, а именно: чтобы он преодолел самого себя. Такое требование ставили человеку только некоторые религии. А это требование и делает вторую часть анализа такой трудной.

444 [Известно, что инфантильная установка вызывает ложное мнение, будто любовь дает право требовать чего-то. Формула инфантильного понимания любви гласит: получать от другого подарки. На основании этой формулы больные предъявляют требования и при этом ведут себя не иначе, как большинство нормальных людей; инфантильная ненасытность нормального человека не переходит границ или благодаря исполнению жизненных обязанностей и вызванному этим утолению позывов либидо, или же благодаря недостатку темперамента и вследствие этого отсутствию страстных наклонностей. Основное зло в неврозе заключается в том, что больной не делает того особенного и своевременного акта приспособления, который требует большой доли самовоспитания, а ставит свои инфантильные (регрессивно оживленные) требования и начинает торговаться. Вряд ли аналитик захочет исполнить требования, которые пациент предъявляет к нему лично; но он иногда постарается откупиться ценой компромиссных предложений: например, суггестивно предоставляя свободу нравственного поведения; конечно, это было бы вместе с тем и принципом общего понижения культурного уровня. Но при этом больной только опускается на более низкую ступень и таким образом отчасти утрачивает ценность своей личности. Впрочем, это

вовсе не вопрос цивилизации, а скорее выкуп из неволи переноса ценой других, мнимых, выгод. Но предложение таких компенсирующих выгод безусловно противоречит действительному интересу пациента; ибо таким образом он никогда не освободится от того, чем он страдает, а именно от инфантильной ненасытности и беспечности. Только победа над самим собой может освободить его от этого. Гете как-то сказал: «От власти, которая держит в цепях всех людей, освобождается лишь тот человек, который сам себя преодолевает».

445 Невротик должен доказать, что он может жить разумной жизнью точно так же, как всякий нормальный человек. Он должен сделать даже больше, чем нормальный, а именно: отказаться от большой доли инфантильности, чего от нормального человека никто не требует.

446 Часто пациент идет на разные авантюры для того, чтобы убедить себя в том, что инфантильное существование есть единственно для него возможное. Было бы большой ошибкой со стороны аналитика удерживать больных от этих экспериментов. Есть опыты, которые нужно пережить, их не заменишь разумными рассуждениями. Такие переживания часто имеют неоценимое значение для больного.

447 В этот период анализа особенно важно, насколько проанализирован сам аналитик. Если последний таит в себе неосознанную им инфантильную требовательность, то он никогда не сумеет в этом отношении открыть глаза своему пациенту. А кроме того, кто же не знает, что во время анализа интеллигентные пациенты заглядывают глубоко в душу аналитика, с тем, чтобы найти там подтверждение исцеляющей формулы или напротив — опровержение ее. Даже при самом утонченном анализе невозможно помешать пациенту инстинктивно принимать способ аналитика в разрешении последним его жизненных проблем. Ничего против этого не предпримешь, ибо живая личность поучает больше, чем толстые мудрые фолианты. Не помогают и густые облака, за которыми аналитик старается скрыть свою собственную личность — рано или поздно карты будут открыты. Аналитик, относящийся с исчерпывающим интересом к своему

призванию, оказывается лицом к лицу с беспощадным требованием: испытать на себе принципы психоанализа. Он будет поражен, насколько аналитическая техника облегчается и упрощается благодаря этому. Понятно, что речь идет не о начальной стадии анализа, которую можно было бы назвать стадией нахождения комплекса; мы говорим о последнем, чрезвычайно тернистом моменте пути, который связан с разрешением переноса.

448 Мне часто случалось видеть, что новички считают перенос совершенно анормальным явлением, с которым нужно «бороться». Такое воззрение как нельзя более ложно. В переносе мы должны прежде всего видеть лишь искажение, сексуализированную карикатуру тех социальных отношений, которые связывают общество людей и создают тесные узы между единомышленниками. Эти узы являются одним из наиболее ценных социальных условий, и было бы жестокой ошибкой, если бы мы in toto отклонили эту социальную попытку больного. Следует только очистить это стремление от регрессивных элементов, от инфантильного сексуализма. Тогда перенос станет наилучшим орудием приспособления.

449 Но есть одна большая опасность, заключающаяся в том, что неосознанные инфантильные требования аналитика могут отождествиться с такими же требованиями пациента. Избежать этого аналитик может лишь в том случае, если он подвергнет себя анализу со стороны другого лица. Во время этого он научится понимать, что в сущности значит анализ и что испытывает человек, над психикой которого его производят. Каждый вдумчивый аналитик поймет, какую пользу это принесет и его пациентам. Есть аналитики, которые мнят, что достаточно самоанализа. Это — психология Мюнгхаузена, с которой они неминуемо застревают в болоте. Они забывают, что одним из наиболее важных и терапевтически действенных условий является именно подчинение себя самого объективному суждению какого-либо другого лица. Ведь известно, что по отношению к себе человек, несмотря ни на что, все-таки остается слепым. Аналитику прежде других следовало бы вначале выйти из своей обособленности и автоэротической мистификации (скрытничания),

если он хочет помочь своим пациентам стать социально зрелыми и самостоятельными людьми.

450 Я солидарен с Фрейдом в законном требовании, чтобы психоаналитик сам исполнял в надлежащей мере свои жизненные обязанности. Если он этому требованию не отвечает, то его недостаточно занятое либидо неминуемо, автоматически осядет на пациента, и весь психоанализ в конце концов будет никуда не годным. Если аналитик — незрелый и не дельный человек, если он сам невротик, стоящий лишь одной ногой в жизни, то он во время анализа почти неминуемо наделает глупостей. Exampla sunt odiosa! Лекарство в руках глупца искони было лишь смертоносным ядом. Как от хирурга требуется, кроме специальных знаний, еще и ловкость руки, мужество, присутствие духа и решимость, так от психоаналитика мы тем более вправе ожидать чрезвычайно серьезного и полного психоаналитического развития собственной личности, ибо лишь при таких условиях ему можно доверить больных. Я утверждаю даже, что врач, воспринявший психоанализ и пользующийся им, должен не только обладать психологическим дарованием, но в первую очередь приложить самые серьезные старания к развитию собственного характера].

451 Техника «разрешения переноса», конечно, та же, что и описанная нами ранее. Широкое место занимает, разумеется, проблема, как пациенту употребить освободившееся, отведенное от личности аналитика либидо. Тут возникает большая опасность для новичка; он начинает гадать и давать пациенту суггестивные советы. Для пациента такие старания аналитика очень удобны и поэтому пагубны. В этом важном деле, как и во всех психоаналитических вопросах, надо предоставить первенство и руководство самому пациенту и его собственным побуждениям, даже если его путь кажется ложным. Заблуждение и истина — одинаково важные условия в жизненном прогрессе.

Возможная (ожидаемая) функция сновидений

452 В этой второй стадии анализа, с ее скрытыми подводными скалами и пучинами, мы обязаны чрезвычайно многим именно анализу сновидений. В то время как в на-

чале анализа сновидения главным образом служат путе-водно, а именно для нахождения фантазий, они впоследствии нередко становятся чрезвычайно ценным руководством для применения либидо. Основополагающие труды Фрейда бесконечно расширили наше знание того, каким образом и в какой мере исторические материалы и излюбленные стремления влияют на явное содержание снов, «детерминируют» последнее. Фрейд показал, какое множество сублиминального материала становится нам доступным благодаря сновидениям; это по большей части воспоминания, которые, опустившись под порог сознания, стоят вне сознательных связей. В соответствии с духом, которым проникнут его абсолютно исторический метод, Фрейд излагает его в преимущественно аналитическом направлении. Несмотря на то, что такого рода воззрение, бесспорно, имеет большую ценность, мы все-таки не должны придерживаться исключительно этой точки зрения, ибо односторонне-историческое понимание недостаточно считается с телеологическим значением снов (на которое особенное внимание обратил Мэдер*). Характеристика бессознательного мышления была бы совершенно неполной, если бы мы рассматривали последнее лишь с точки зрения исторических детерминант. Для полной оценки необходимо считаться и с телеологическим, или проспективным, значением бессознательного мышления. Если мы ретроспективно проследим историю английского парламента до самых его начал, то, несомненно, прекрасно поймем его развитие и то, что определило, создало его современную форму. Но это еще ничего не говорит об его проспективной (предполагаемой) функции, т. е. о неизбежно предстоящих ему задачах. 453То же самое можно сказать и о снах, проспективная функция которых особенно ценилась суеверием всех времен и народов. В этом суеверии, конечно, много верного. Мы, понятно, не дерзнем приписать сновидению пророческое провидение; однако мы с полным правом можем предположить, что среди его сублиминальных ма-

* См.: Maeder. Die Symbolik in den Legenden, Marchen, Gebrauchen undTraumen. 1908.

териалов находятся необходимые для будущего комбинации: они остались под порогом сознания именно потому, что еще не достигли той степени ясности, которая дала бы им право присутствовать в сознании. Под этим я разумею те неясные предчувствия грядущего, которые иногда охватывают нас и являются не чем иным, как очень тонкими сублиминальными комбинациями, объективную ценность которых мы еще не в состоянии усвоить (апперцептировать).

454 С помощью этой телеологической компоненты сновидений, мы разрабатываем найденные целеустремления больного к его будущему; если эта работа удается, то исцеляемый не нуждается больше в лечении, выходит из полуинфантильного переноса и вступает в жизнь, психически тщательно подготовленную, им самим избранную и после зрелого размышления вполне принятую.

Будущее применение психоанализа

455 Понятно, что психоаналитический метод совершенно не годится для поликлинического применения; он должен был бы оставаться в исключительном ведении тех немногих, которые, на основании прирожденных воспитательных и психологических способностей, имеют к этой специальности особенное призвание и особенный интерес. Как не каждый врач ео ipso может быть хорошим хирургом, так и не каждый способен к психоанализу. Ввиду преимущественно психологического характера психоаналитической работы, врачу трудно будет монополизировать ее. Рано или поздно психоанализ освоят и другие специалисты из-за практического или же только теоретического интереса к нему. Пока официальная наука будет считать психоанализ абсолютной бессмыслицей и оставлять его вне рассмотрения, до тех пор не будет удивительным, если другие дисциплины воспользуются этим материалом раньше официальной медицины. Это будет иметь место тем более, что психоанализ есть также общий психологический метод исследования и первоклассный эвристический принцип для гуманитарных наук.

456 Главным образом, труды цюрихской школы оправдали применяемость психоанализа в качестве метода исследования душевных болезней. Психоаналитическое исследование шизофрении, например, дало нам возможность важных проникновений в психологическую структуру этого поразительного заболевания. Боюсь, что меня повело бы слишком далеко, если бы я захотел глубже вникнуть в результаты этих исследований. Одно учение о психологических детерминантах, господствующих в пределах этой болезни, уже представляет собой необыкновенно широкую область; если же я захотел бы изложить еще и символические проблемы шизофрении, то пришлось бы выложить целые груды материала, которые невозможно вместить в узкие рамки этих лекций, преследующих цель общей ориентировки.

457 Проблема шизофрении за последнее время до чрезвычайности осложнилась благодаря внесению новой, психоаналитической постановки вопроса в область мифологии и сравнительного религиеведения, что позволило нам глубже проникнуть в этнологический символизм. На знатока символики сновидений и шизофрении необычайное впечатление производит поразительный параллелизм между нынешними индивидуальными символами и символами, встречающимися в истории народов. Особенно ясен параллелизм между этническими символами и символами шизофрении. Осложнение проблемы психологии проблемой мифологии ставит меня перед невозможностью подробно изложить вам мои воззрения на шизофрению. По тем же причинам я вынужден отказаться и от изложения результатов психоаналитических исследований в области мифологии и сравнительного изучения религий. Ибо для этого было бы необходимо представить все принадлежащие к тому материалы. Ныне главным результатом этих исследований является знание широкого параллелизма между этнической и индивидуальной символикой. Мы еще не в силах предвидеть, какие благодаря этому открываются перспективы сравнительной психологии народов. Пока психоаналитическое познание сущности сублиминальных процессов вправе ожидать весьма значительного обогащения и углубления с помощью изучения мифологии.

Случай невроза у ребенка

458 Эти лекции должны ограничиться более или менее общим изложением сущности психоанализа. Подробный разбор метода и теории потребовал бы множества казуистического материала, изложение которого принесло бы ущерб обзору психоанализа в его целом. Но, чтобы дать вам возможность вникнуть в конкретные процессы психоаналитического лечения, я решил представить вам вкратце анализ одиннадцатилетней девочки. Анализ этот был проведен моей ассистенткой М. Мольтцер. Предваряю нижеследующие замечания тем, что этот случай не является характерным ни по длительности, ни по развитию психоаналитического процесса вообще; точно так же, как один индивид не может служить примером для всех других. Абстракция общезначимых правил особенно трудна в психоанализе, поэтому лучше воздерживаться от слишком общих формулировок. Никогда не следует забывать, что, несмотря на большое однообразие конфликтов или комплексов, каждый случай является, так сказать, единственным в своем роде. Ибо каждый индивид есть существо уникальное. Каждый случай требует от врача индивидуального интереса; также и течение анализа, и изложение его в каждом отдельном случае разные.

459 Тот случай, который я изложу вам, является не чем иным, как маленьким фрагментом реальности, взятым из бесконечно многообразного психического мира, и показывающим все те, по-видимому, причудливые и произвольные подробности, которые каприз так называемой случайности щедро разбрасывает в жизни человека. Я ничего не хочу скрывать из подробностей, в которые с интересом входит психоанализ, ибо не хочу придать психоанализу вид закованного в косные формулы метода. Научная потребность исследователя, правда, постоянно ищет правил и рубрик, в которые можно было бы включить самое жизнь. Но врач, как и всякий наблюдатель, должен быть, напротив, свободен от всяких формул и воспринимать воздействие живой действительности во всем ее беззаконном богатстве. Итак, я постараюсь изложить этот случай во всей его естественности, и надеюсь, что мне уда-

стся показать вам, что анализ развивается совершенно иначе, чем можно было бы ожидать на основании одних только теоретических предположений.

460 Мы имеем дело с одиннадцатилетней смышленой девочкой из образованной семьи.

Анамнез

461 История ее болезни заключалась в следующем. Ей приходилось неоднократно уходить из школы вследствие внезапно наступавшей тошноты и головной боли. Дома ей приходилось ложиться в постель. На следующее за каждым приступом утро ей не хотелось вставать и идти в школу. Кроме того, у нее были страшные сны, она капризничала и была весьма переменчивой в своем настроении. Мать пришла ко мне за советом, и я обратил ее внимание на то, что за этими невротическими явлениями, наверное, кроется какое-либо особенное обстоятельство, о котором надо расспросить ребенка. Это мое предположение не было произвольным, ибо каждый внимательный наблюдатель знает, что беспокойство и дурное настроение детей всегда является следствием какого-либо скрытого страдания их.

462 После этого девочка созналась матери, что у нее есть любимый учитель, которого она обожает. За последний семестр, однако, она несколько отстала, потому что плохо училась, и ей показалось, что она утратила расположение учителя. С той поры и начались у нее приступы тошноты во время его уроков. Она почувствовала не только отчуждение, но и некоторую враждебность по отношению к нему. Весь свой дружеский интерес она направила на бедного мальчика, с которым обыкновенно делила хлеб, приносимый ею в школу. Потом она стала давать ему и денег, чтобы он сам покупал себе хлеб. Однажды, разговаривая с мальчиком, она стала смеяться над учителем и назвала его «козлом». Мальчик все больше привязывался к ней и уже считал себя вправе иногда взымать с нее дань в виде маленьких денежных подарков. Тогда на нее напал страх, как бы мальчик не рассказал учителю, что она в насмешку назвала его «козлом»: она обещала мальчику два франка, если он поклянется никогда не говорить об этом учи-

телю. С той поры мальчик начал шантажировать ее. Он с угрозой требовал денег и, возвращаясь с ней из школы, преследовал ее своими притязаниями. Это приводило ее в отчаяние. Приступы тошноты были самым тесным образом связаны с этой историей. Казалось бы, что после этого признания вопрос должен был быть исчерпанным; однако ожидаемого успокоения не наступило.

463 Мы часто видим, и я уже раньше упоминал об этом, что иногда достаточно одного только рассказа о тягостных событиях для достижения крупных терапевтических результатов. Такие результаты, правда, обыкновенно не длительны, но иногда благоприятное действие может продержаться и очень долго. Понятно, что такая исповедь еще далеко не анализ. Однако в настоящее время многие врачи-неврологи думают, что анализ — не что иное, как несколько более подробный анамнез или исповедь.

464 Вскоре после того у девочки сделался сильный приступ кашля: поэтому она пропустила один школьный день. После этого она опять пошла в школу, и в течение одного дня чувствовала себя хорошо. Но на третий день появился вновь сильный приступ кашля, боль в левом боку, лихорадка и рвота. Тщательно проверенное измерение температуры показало 39,4. Домашний врач опасался воспаления легких. Но прошел еще один день, и все опять как рукой сняло. Она чувствовала себя хорошо, от лихорадки и тошноты не осталось и следа.

465 Однако маленькая пациентка плакала и не хотела вставать с постели. Это своеобразное течение болезни вызвало во мне упорное подозрение в том, что мы имеем дело с серьезным неврозом. Поэтому я и посоветовал аналитическое лечение.

Первая беседа

466 Во время сеанса девочка была робка и смущена; кроме того, она как-то неприятно и принужденно смеялась. Психоаналитик-женщина, которой был поручен анализ, прежде всего завела разговор о том, каково бывает, когда можно оставаться в постели. На это последовал ответ, что уж очень приятно тогда иметь гостей вокруг себя: все при-

ходят к ее кровати, навещают ее, а главное, мама читает из той книжки, где рассказана история больного принца, который выздоравливает только тогда, когда исполняют его желание, а именно: приводят к нему его маленького друга, бедного мальчика.

Ей разъясняют очевидное соотношение между этим рассказом и историей ее собственной любви и болезни; тогда она начинает плакать; ей хочется пойти к другим детям, поиграть с ними, иначе они убегут. Это ей тотчас же позволяют; она убегает, но в самом скором времени возвращается, несколько смущенная. Ей объясняют, что она убежала не из боязни, что ее друзья убегут, а потому, что у нее сопротивление, вследствие которого ей самой хотелось убежать.

Беседа вторая

Во время второго сеанса она была уже менее робка, держала себя свободнее. Разговор зашел об учителе. Она совестится говорить о нем. Наконец мы слышим стыдливое признание в том, что «уж очень она любит его». Ей объясняют, что тут нечего стыдиться; напротив, ее любовь является ценным залогом того, что во время его уроков она будет особенно стараться. «Так мне можно его любить?» — спрашивает девочка, сияя от счастья.

Это объяснение оправдывает ребенка в выборе объекта любви. Она, по-видимому, стеснялась сознаться даже самой себе в своем чувстве к учителю. По какой причине она стеснялась, на это сразу не ответишь. Прежнее понимание, по которому либидо лишь потому с трудом обращается на внесемейную личность, что еще находится в ин-цестной связи, кажется весьма приемлемым и потому оно твердо укореняется в нас. Но против этого приходится возразить, что ведь либидо с большой пылкостью бросилось на бедного мальчика, который, однако, также является внесемейным объектом. Из этого приходится заключить, что затруднение не в перенесении либидо на внесе-мейный объект, а в чем-то другом. Любовь к учителю представляет собой более трудную задачу; она ставит более высокие требования, чем любовь к маленькому маль-

чику, которая никаких моральных подвигов не требует от нее. Анализ указал девочке на то, что любовь ее к учителю должна была бы заставить ее делать у него наибольшие успехи, и это указание ставит перед ней вновь ее существенную задачу, а именно приспособление к учителю. 470 В основе отступательного движения либидо от необходимой задачи лежит общечеловеческое стремление к удобству; это стремление особенно сильно развито не только в ребенке, но и в первобытном человеке и в животном. Первобытная косность и леность являются первым препятствием на пути к успешному приспособлению. Если либидо не идет на последнее, то оно застаивается и неизбежно обращается к прежним объектам и к примитивным способам приспособления. Это и является источником поразительного оживления инцестного комплекса. Либидо избегает как трудно достижимых объектов, так и таких, что взывают к трудным достижениям; оно обращается к более доступным, а именно к инфантильным фантазиям, из которых вырабатываются настоящие инце-стные фантазии. Всюду, где обнаруживается нарушение психологического приспособления, проявляется и чрезмерное развитие последних; этот факт, на который я указал выше, можно понять как явление регрессии либидо, тогда инцестная фантазия имела бы лишь вторичное, а не каузальное значение; первичной же причиной был бы, напротив, страх естественного первобытного человека перед каким бы то ни было усилием. Отступление перед исполнением известных задач объясняется, стало быть, не сознательным предпочтением инцестных отношений, а тем, что человек, боясь напряжения, поневоле возвращается к инцесту. Иначе надо было бы предположить, что страх перед сознательным напряжением тождественен с желанием инцестных отношений. Это было бы, однако, несомненной ошибкой, ибо мы знаем, что не только первобытные люди, но и животные питают непреодолимое отвращение ко всякого рода намеренным напряжениям, и предаются абсолютной лености до тех пор, пока обстоятельства не заставляют их действовать. Однако ни о первобытном человек, ни о животном нельзя сказать, что робость перед актом приспособления вызвана предпочтени-

ем инцестных отношений, ибо в животном царстве об этом даже и речи быть не может.

471 Показательно, что девочка радуется не тому, что вот она теперь на пути к наилучшим успехам у своего учителя, а тому, что она имеет право любить его. Это то, что ее слух уловил прежде всего, как самое для нее желанное. Ей становится легче от уверенности, что право любить учителя она имеет — даже без особенного напряжения с ее стороны, чтобы делать успехи.

472 Разговор переходит снова на историю вымогательства, которую она вторично рассказывает очень подробно. Мы дополнительно узнаем, что она хотела сломать свою копилку, а когда это не удалось, то она подумывала тайком стащить у матери ключик. Она говорит также и о поводе, вызвавшем всю эту историю; она издевалась над учителем, потому что он был гораздо милее с другими, чем с ней. Правда, она стала учиться хуже на его уроках, особенно на арифметике. Один раз она чего-то не поняла, но не решилась переспросить, боясь, что учитель перестанет ее ценить. Вследствие этого она стала делать ошибки, отстала от других, и учитель действительно перестал ее ценить. Это, конечно, вызвало в ней чувство сильного разочарования по отношению к учителю.

473 В это самое время случилось однажды, что другой девочке в том же классе сделалось дурно, вследствие чего ее увели домой. Вскоре после этого то же самое случилось и с ней. Таким образом она старалась избежать нес