Истории драматической культурной эволюции могут быть рассказаны практически о любом из народов мира. В подобных историях часто присутствуют две взаимосвязанные сюжетные линии. Первая состоит в том, что ситуация каким-либо существенным образом меняется, вторая же — в том, что исходная культура оставляет за собой право придавать собственную окраску процессу ассимиляции этих изменений.
Одна из этих наиболее примечательных и своевременных историй связана с внедрением капитализма в традиционную японскую культуру в 1870-е годы. В это время Япония была волевым решением открыта для торговли с Западом. Первые путешественники, побывавшие в Японии в это время, заключили, что страна никогда не станет хоть сколько-нибудь богатой. Их мнение основывалось отчасти на верном тезисе о том, что Японские острова обладают незначительными естественными ресурсами, отчасти же — на свойственном наблюдателям тех лет (и кажущимся очень странным современным наблюдателям) убеждении, что японцы слишком ленивы и слишком любят удовольствия, чтобы иметь производительную экономику.
В течение последующих пятидесяти лет японцы показали себя мастерами капиталистических способов производства и распределения. Они построили динамичную и преуспевающую экономику, ориентированную на высокую производительность труда и экспорт продуктов производства, достигшую пика в период перед второй мировой войной, а после произведенных войной разрушений выстроили ее заново, подняв на еще большую высоту. Однако более всего впечатляет то, что им удалось изменить саму суть капитализма не только в своей стране, но постепенно и во всем мире. Подобное изменение природы капитализма подразумевает отношения большего сотрудничества между трудом и капиталом, отношения, согласующиеся с традиционным для японского общества явлением, а возможно, и объяснимые с его помощью, — речь идет об особом характере связей между феодалом и его вассалом (Doi, 1971).
В традиционной японской иерархии подчиненный не имел никаких «прав». Поскольку в прошлом у подчиненных не было контрактных отношений, единственной надеждой для них было попытаться пробудить доброту и благоволение в тех, кто был выше по статусу. Достигалось это путем апелляции к отеческим чувствам и чувствам благодарности. Способность пробуждать манипулятивным путем доброту и благоволение у старших по статусу называется по-японски «амаэру» (De Vos, 1985, с. 160).
Сотрудники любой японской компании ожидают от своего босса как от современного воплощения субъекта подобных отношений проявления тех же родительских чувств по отношению к себе.
И действительно, связанные с его ролью социальные ожидания часто вынуждают его демонстрировать поведение, предполагающее наличие подобных чувств, независимо от того, есть они у него или их нет. ... Он должен интернализовать чувство ответственности за людей, находящихся под его началом, и проникнуться им... Например, в Японии руководители любого звена, не исключая и высшее, могут принимать участие в устройстве женитьбы кого-нибудь из своих подчиненных. В этом усматривается проявление родительской ответственности и это на самом деле является чем-то вроде отеческой заботы о благополучии подчиненных (De Vos, 1985, с. 160).
Современная японская корпорация, таким образом, напоминает семью в гораздо большей степени, чем любой ее западный аналог. Управляющие заботятся о повседневной жизни сотрудников, искренне верящих, что те преследуют их интересы. Неизбежного, по утверждению Маркса, фундаментального конфликта интересов между двумя классами Японии в значительной степени удалось избежать. Все это дало Японии моральные и экономические преимущества, вылившиеся в повсеместную имитацию японских приемов управления персоналом в Америке — той самой стране, где (как мы еще будем это обсуждать в гл. 8) Курт Левин впервые создал приемы смягчения конфликта между работниками и работодателями — приемы, основанные не на японской «семейной» модели, а на американском идеале демократического участия.