В западной советологии преобладает восприятие СССР как последней колониальной империи1, которая должна была исчезнуть еще на этапе существования Российской империи в начале XX века, точно также как и Австро-Венгерская империя и Оттоманская Порта. Однако большевики сумели предотвратить еще почти на столетие этот распад, таким образом, дезинтеграция СССР стала лишь «отложенной» на время исторической закономерностью.
Наиболее радикальные сторонники этого подхода— С. Биалер3 и 3. Бже-зиньски4 утверждают, что русские были имперской нацией, угнетающей другие народы; более умеренные, в частности, В.Тишков5 называют Россию империей особого рода, где не было господствующей нации и четкого деления на метрополию и колонии.
Другие исследователи, в частности, А. Безансон6, А. Орлов7 и Г. Гусейнов8 придавая последнему обстоятельству особый вес, приходят к выводу, что Российскую империю вообще можно называть империей лишь с большой долей условности. По мнению же В. Козлова, в отнесении к России понятие «империя» вообще не содержит в себе никакой негативной нагрузки9. Схожей точки зрения придерживается и А. Доронченков. Как мы видим, разброс мнений чрезвычайно велик10 и, добавим, достаточно тенденциозен: авторы нередко «подгоняют» исторические факты под созданную собой концепцию, не замечая «неудобных» для себя событий.
Представление об исторической России как о «тюрьме народов», где разрушались национальные культуры, царило социальное угнетение и насильственная ассимиляция, заметно преобладает в литературе11. Характерно, что в своих позициях современные советологи практически сходятся с идеями так называемых основоположников марксизма-ленинизма, в частности, с И. Сталиным12. Полярная точка зрения, идеализирующая национальные отношения в империи, наиболее подробно изложена в книге петербургского историка А.Доронченкова, посвященной межнациональным отношениям в России, а также в многочисленных публицистических работах современных «державников».
Между тем в реальности национальная политика в России носила внутренне противоречивый характер13, не имела «генеральной константы»14 и абсолютное уподобление этнополитической практики в дореволюционной России с управлением подвластными территориями в той же Британской империи представляется не совсем корректным. Обратимся к некоторым историческим фактам.
В доимперский период существования Российского государства вряд ли можно вообще говорить о какой-либо «колониальной политике»: обрусение мери, веси, муромы, мещеры, десятка других финно-угорских и тюркских племен стало результатом не завоеваний, а мирного сожительства и постепенного при наличии неосвоенных земель расселения славян на восток. Мирный характер этого продвижения был во многом обусловлен тем, что древним русичам-земледельцам требовалось значительно меньше земли, чем охотникам (финно-угорским племенам) и скотоводам (тюркским группам), с которыми они вступали в контакт.
Со времени крещения Руси в 988-989 гг. понятия «русский» и «православный» воспринимаются как идентичные, причем это восприятие сохранилось вплоть до начала XX века, когда переход в православие для части еврейского населения России стал реальной возможностью преодоления «черты оседлости» и других дискриминационных мер по отношению к иудеям, а не этническим евреям. Это весьма примечательный факт, которому трудно найти аналогии.
Колонизация Зауралья, Сибири и Дальнего Востока проходила преимущественно, если воспользоваться термином Н. Гумилева, в «комплиментарном» контексте, русские селились поначалу в крепостях, позже в городах и посадах, за пределами которых сохранялся традиционный образ жизни. Православие, хоть и проповедовалось, но не насаждалось, как тому было, к примеру, в эпоху колонизации испанцами Америки. Ясак (дань) — единственный материальный знак колонизации собиралась пушниной и поэтому не представляла особого бремени для сибирских охотников.
В середине XVII века (1754) Украина воссоединилась с Московским царством на основании единодушного решения Переяславской Рады, а ее участники приняли присягу «быти им з землями и з городами под государевою высокою рукою навеки неотступным»15, внутреннее самоуправление Украины просуществовало более 100 лет и было ликвидировано лишь Екатериной II.
Именно в XVIII веке, особенно после провозглашения России империей (1721) национальная политика приобретает неоднозначный, внутренне противоречивый характер, о котором уже говорилось. Следует заметить, что отсутствие некоей общей «идеи» в национальных отношениях благополучно пережило и семидесятилетний период советской власти и остается, на наш взгляд, главным недостатком национальной политики Российской Федерации.
Два века существования Российской империи могут предоставить любознательному исследователю немало фактов, как подтверждающих известный ленинский тезис о «тюрьме народов», который впоследствии дружно поддержали западные советологи, так и свидетельствующих об ином течении национальных процессов.
Действительно, отмена украинского самоуправления и передел земель тогдашней Малороссии по губернскому признаку осуществлялись в контексте имперского унитаризма. Массовые высылки запорожских казаков на Северный Кавказ после волнений в Сечи, вызванных ее ликвидацией, невольно ассоциируются со Сталинскими «перемещениями» народов в сороковые годы уже XX века.
Разделы Польши, в которых принимала деятельное участие Россия, трудно интерпретировать иначе чем, как следствие колониальной политики империи. Первоначальная «Учредительная хартия» 1815 года, установившая в Царстве Польском специфическую конституционную форму правления с двухпалатным сеймом, после восстания 1830 года была отменена, права наместника заметно расширены, а русский язык признан обязательным в деловом общении. После восстания 1863 года наименование «Царство Польское» вообще было отменено, а вновь образованный «Привисленский край» поделен на десять губерний, которые возглавили присланные Петербургом губернаторы. Усилилось русское административное и культурно-образовательное влияние, возможности обучения на польском языке ограничивались начальными классами.
«Покорение Кавказа», длившееся более полувека, также недвусмысленно свидетельствует в пользу образа России как тюрьмы народов. Первый главнокомандующий русской армией на Кавказе генерал Ермолов, герой войны 1812 года и «друг декабристов», так обосновывает необходимость создания «мертвых зон», когда в ходе военных действий уничтожались дома и посевы немирных горцев: «Здесь между народами, загубленными в невежестве, чуждыми общих понятий, первый закон есть сила. Один только страх русского оружия может удержать горцев в покорности». О чеченцах тот же Ермолов сообщает в донесении: «Чеченцы мои любезны в прижатом состоянии»»16.
Можно предположить, кстати, что идеями Ермолова о «прижатом состоянии» и руководствовались те российские политики, которые стали инициаторами «восстановления конституционного порядка» в Чечне силовыми средствами.
Те же принципы использовались и при «покорении» Самарканда и Бухары в конце XIX века, что отмечал в своем дневнике В. Верещагин, и, хотя после победы бухарскому эмиру вручили патент гвардейского полковника, уничтоженных «инородцев» это не воскресило, точно так же как почетная ссылка имама Шамиля и «прокорм» его многочисленного двора за государственный счет.
Религиозная терпимость сочеталась не только с поощрением христианизации, но даже и религиозными гонениями, С. Чешко в своей книге приводит многочисленные примеры запрета пропаганды ислама среди нетатар — русских, чувашей, калмыков, мордвы и др. Так, Сенатским указом 1849 года принявшим ислам чувашам предписывалось «быть в той же чувашской вере и обязать их подпискою, под смертной казнию, чтоб они впредь Магометанского закона отнюдь не держали... и в том от кого изобличатся, за то казнены будут смертно без всякой пощады»17.
Именно эти события и фигурируют в аргументах исследователей, обличающих колониальную политику империи. Однако было бы необъективно не заметить фактов совершенно иного порядка. В России никогда не было ничего подобного физическому истреблению индейцев американскими колонистами или работорговли по примеру заморских колоний европейских держав. От крепостной зависимости вначале были освобождены крестьяне Прибалтики, а уж позже русские мужики — представители «имперской нации», инородцы же нехристианских вероисповеданий вообще никогда не состояли в «крепости».
Зная подобные факты, трудно говорить о каких-то преимуществах русских над «нерусскими» народами империи. Еще Петр I в ответ на просьбу молдавского господаря Дмитрия Кантемира принять его народ под защиту России выделил в качестве условия этого вхождения такое положение: «по древнему волосскому обыкновению, вся правительства власть будет при князе волоском»18.
Переходившие в российское подданство грузины, армяне, калмыки, киргизы, другие этнические группы сохраняли свои сословные традиции, а известная Жалованная грамота дворянству от 21 апреля 1785 г. распространялась не только на русских дворян, но и польскую шляхту, и прибалтийских баронов немецкого происхождения, и грузинских князей, и даже на татарских мурз, перешедших на русскую службу.
Национальная политика во многом определялась стремлением к инкорпорации и интеграции всех своих земель, во многих же так называемая русская экспансия была вынужденным ответом на обращение о покровительстве, принятии «под высокую руку». Это относится к уже упоминавшейся Молдавии и особенно Грузии, которая добивалась вхождения в Россию не один десяток лет в надежде на защиту от давления своих мусульманских соседей.
Примечательный факт: в 1790 году бухтарминские старообрядцы ходатайствовали о даровании им статуса ясачных инородцев, которым пользовались соседствующие народы Юга Сибири, так как перемена в положении освободила бы их от многих повинностей, которые несли русские крестьяне.
Переселявшиеся в Россию при Екатерине II чехи, сербы и немцы пользовались льготами. Пришедшие в подданство казахские роды Среднего и Младшего Жузов Россия спасла их от физического уничтожения джунгарами, так же как население Горного Бадахшана — от насилий, чинимых бухарским эмиром.
Имперская администрация старалась, насколько это было в ее силах, пресечь междоусобицы между отдельными этническими группами, жившими в пределах империи. Так, по именному указу Анны Иоанновны от 1739 года «башкирцам» предписывалось «не ходить в Киргиз-Кайсацкие орды» и «никакого бесчинства там не чинить», но и ордынским ханам повелеть — «на наших поданных» не нападать.
Конечно, Российская империя была унитарным государством, однако включала в себя автономные территории, которые пользовались особым статусом. Так, Финляндия, которая вошла в состав империи в результате русско-шведской войны 1808-1809 гг. постепенно приобрела самостоятельную систему управления (четырехсословный сейм, собственную валюту, два государственных языка наряду с русским — финский и шведский, особую систему налогообложения), причем часть ее законодательных актов имела приоритет перед российскими законами. Финляндия была фактически государством в государстве или, используя современную терминологию, находилась с Россией в конфедеративных отношениях.
Противоречия национальной политики периода империи трудно объяснить, если не принимать во внимание идеологическую основу российской государственности.
Идея державности, а это в известном смысле модальная ценность русского самосознания, всегда трактовалась в России как забота о ее пространственном и военном величии. Случайно ли (имея в виду роль языка как символической среды «обитания» этничности), то, что в русском языке «страна» и «пространство» слова однокоренные? Или то, что служение отечеству для дворянина предполагало прежде всего военное поприще, значительно более престижное, чем гражданская служба? Причем именно такое понимание «державности» благополучно пережило все революционные катаклизмы и вошло в идеологическое обеспечение нового, советского режима.
Потому-то «собирание земель», сначала «своих», отпавших в годы удельной раздробленности и татаро-монгольского владычества, а позже и «чужих», для любого российского государя как бы он не назывался — царем, императором или вождем, всегда было задачей первостепенной важности, ради решения которой можно было пожертвовать многим, даже благополучием своих подданных.
Отправной точкой этой идеологии еще в допетровский период явилась концепция Третьего Рима — представление о Московском государстве как центре Вселенской (православной) церкви и единственном, подлинном наследнике Римской и Восточно-Римской (Византийской) империй. С образованием Российской империи эта концепция не исчезла вовсе, а лишь трансформировалась с учетом секуляризации государства, и новой эманацией ее стала триада, предложенная графом Уваровым «православие, самодержавие, народность». Первые два понятия — «русская вера» и освященная ею форма правления устанавливали преемственность с прежней эпохой, идеологическая новация в виде принципа «народности» должна была провозгласить перспективу формирования, выражаясь современным языком, нации-государства на основе единого вероисповедания и лояльности самодержцу.
Идеология периода империи, лишь на первый взгляд, слабо соотносится с основным предметом наших рассуждений — национальной политикой России. По сути же в уваровской триаде содержалось особое представление об идентичности: не только тезис «если ты — русский, значит православный», но и равнозначный антитезис: «если ты — православный, значит русский». Таким образом, речь шла о формировании государственного национализма на конфессиональной основе, а вовсе не об этническом шовинизме русских, который стал обоснованием теории «русского колониализма» и в работах большевистских теоретиков, и в трактатах западных советологов, и в программных документах национальных движений в СССР.
Для формирования этнического шовинизма, собственно говоря, и не было массовой социальной базы: высшее сословие ориентировалось на европейскую, в первую очередь, французскую, культуру, и даже Отечественная война 1812 года лишь слабо повлияла на изменение дворянского менталитета, сам же русский народ, конечно, никакой национальной идеи выработать не мог, ибо в своем задавленном состоянии был озабочен значительно более насущными социальными проблемами.
Символика «державности», — своего рода геополитическая стратегия империи, никакого угнетения по этническому признаку вовсе не предусматривала, разве что статусную дихотомию «единоверцев» и «иноверцев», т. е. опять же фиксацию конфессиональных, а не этнических различий.
В отличие от таких мировых империй как Великобритания или Австро-Венгрия с четким делением на метрополию и колонии, Россия в своем историческом развитии никогда не сводилась к конгломерату территорий, удерживаемых одной лишь силой центральной власти. Обнаружение границ метрополии всегда представлялось затруднительным ввиду смешанного расселения российских народов, что впоследствии стала причиной волюнтаристского определения границ РСФСР, перешедших по наследству к Российской Федерации.
Россия никогда не была русским государством, уже на заре своего существования в период Киевской Руси она представляла собою полиэтническое образование и, развиваясь, продолжала отторгать модель национального государства, наиболее распространенную в современном мире.
В этой стране, и это еще одно отличие от других мировых империй, титульный народ (русские) составляли национальное большинство не только в правовом, но и в количественном отношении, численно, причем существенно, преобладая над другими народами России.
Кроме того, особенностью формирования русской нации стало то, что в отличие от французской или германской наций в этом процессе участвовали вовсе не родственные (как например, бретонцы и гасконцы или пруссы и саксонцы) этнические группы, а весьма далекие по расовым, антропологическим и культурным признакам народы, объединенные прежде всего пространством—географией своего расселения.
К 1914 году Россия оставалась абсолютистским унитарным государством со сложной системой правовых статусов отдельных территорий (Финляндия, Польша, Бухара и Хива были своего рода автономиями с различным уровнем самоуправления). Положение нерусских народов было различным и определялось как характером присоединения их территорий (добровольное вхождение или завоевание), так и вероисповеданием. Сильные национальные движения, которые могли бы угрожать целостности Империи, отсутствовали.
Первая мировая война, но особенно февральская революция 1917 года существенно изменили этнополитическое «равновесие» в России. Падение самодержавия как бы освободило энергию политического потенциала этнонационализма, который прежде представлял собой скрытое «ядро» национально-культурных движений и организаций нерусских народов России. Радикализация национальных движений нарастала в течение 1917 года. В этом смысле интересно проследить за динамикой притязаний украинских националистов, прослеженной в работе А. Доронченкова".
Первоначальные цели украинского движения ограничивались, по словам главы правительства Центральной Рады Украинской народной республики В. Винниченко, «автономией Украины в федеративной России», причем по согласованию с Временным правительством решение этого вопроса было отложено до созыва Учредительного собрания. Однако практически сразу после октябрьского восстания (20 ноября 1917 года) Центральная Рада принимает 3-й универсал, где объявляется о провозглашении Украинской Народной республики в составе земель, заселенных преимущественно украинцами; Киевщины, Подолии, Волыни, Черниговщины, Полтавщины, Харьковщины, Екатеринославщины, Херсонщины и Таврии (без Крыма). А спустя месяц (22 декабря 1917 года) в тексте 4-го универсала политическая независимость УНР от России уже конституируется.
В том же декабре схожие по содержанию процессы наблюдались в Белоруссии (провозглашение полного суверенитета «Народной Громадой»), в Башкирии и Казахстане. Зимой-весной 1918 года возникают независимые Эстония, Литва, Молдавия, Грузия, Армения и Азербайджан. Совершенно очевидно, что не сепаратисты «развалили» империю, а тенденция распада ее проявилась только тогда, когда сама Империя как государственный строй перестала существовать, а центральная власть в лице Временного правительства уже не могла эффективно управлять и контролировать политические процессы.
Забегая несколько вперед, можно сказать, что в определенной мере этот вывод справедлив и для распада СССР, который был обусловлен не столько деятельностью национальных движений, сколько символическим крушением советского строя. Он-то как раз и способствовал этнической мобилизации. Впрочем, сама этническая мобилизация стала закономерным итогом национальной политики в СССР, не менее противоречивой и неоднозначной, чем в период Империи.