Национальный характер — самый «неуловимый» феномен этничности, хотя этим понятием пользуются не одни только политики или писатели, но и ученые, зачастую подразумевая совершенно различные проявления этнического самосознания и поведения.
В известной мере, понятийная «неопределенность» обусловлена многозначностью самой категории «характер», который чаще всего определяется как «совокупность устойчивых индивидуальных особенностей личности, складывающаяся и проявляющаяся в деятельности и общении, обусловливая типичные для нее способы поведения»15.
Однако если рассматривать характер исключительно как совокупность каких-то свойств или черт, то описать даже характер одного человека, не говоря уже о группе, практически невозможно, так как перечисление этих «особенностей» могло бы стать бесконечным. Поэтому современная социальная психология склонна видеть в характере не простой набор отдельных «элементов», а определенную целостность. Так, в изданном ЮНЕСКО «Словаре социальных наук» структура характера определяется как «объяснительное понятие, выводимое из привычных или значимых действий индивида, и обозначающее взаимосвязанный ряд установок, ценностей, усвоенных мотивов, стремлений, эгозащитных механизмов и сложившихся путем обучения способов выражения импульсов»16.
Естественно, что подобная многоаспектность, когда в содержание этой категории включается чуть ли не весь спектр ценностных ориентации и поведенческих реакций индивида, отражается и на понимании сути «национального характера».
Используя этот термин, исследователь пытается описать уже не отдельную личность, а целую этническую группу, отличающуюся общим языком, символами, традициями, обычаями и культурой, что, конечно же, неизмеримо труднее.
Ясно, что, если принять существование национального характера за данность, он не может не отражать исторически сложившихся свойств психологии, отличающих один народ от другого17. Национальная психология формируется под воздействием географических18, политических, социально-экономических условий существования народа. И чем сложнее и противоречивее эти условия, тем сложнее и противоречивее национальный характер.
Именно «бурной» и драматической историей России Н. Бердяев объясняет, кстати, внутреннюю противоречивость психологического склада русского народа.
Одни черты национальной психологии в ходе исторического развития исчезают, другие, напротив, закрепляются. Поэтому следует специально подчеркнуть, что национальный характер динамичен, изменчив, однако эти изменения накапливаются постепенно, имеют значительную временную дистанцию, и поэтому незаметны для наблюдения, характер же народа в каждый конкретный исторический момент воспринимается некоей жесткой и неизменной структурой.
«В отличие от современных англичан, — пишет Дж. Гарднер в книге "Жизнь и время Чосера", — какими они рисуются нам в наших стереотипных представлениях, средневековые англичане не были спокойными, рассудительными людьми — они были также темпераментны, страстны, вспыльчивы во гневе как, скажем, современные итальянцы. Здороваясь, они крепко обнимались и целовались как современные французы, в ответ на оскорбление, не задумываясь, хватались за кинжалы».
Вряд ли корректно говорить об определенных чертах, присущих только данной этнической группе: искать некую «сугубо национальную субстанцию»19 или приписывать те или иные характерологические свойства исключительно одному народу. Так, по мнению И. Кравцова, украинцев отличает гордость и мягкий юмор, а белорусов, к примеру, прямота и откровенность20. При такой интерпретации национального характера нетрудно заподозрить первых в «криводушии», а вторых — в прямолинейности.
В действительности ни один из народов не обладает «монополией» на те или иные специфические черты21. В групповом поведении каждой этнической группы представлен полный «набор» характерологических качеств, различие лишь — в степени и форме их проявления.
Возьмем, к примеру, такую черту характера как храбрость. Очевидно, что не существует в целом «храбрых» или «трусливых» народов, просто это свойство у членов различных этнических групп выражено по-разному.
Ю. Бромлей22 иллюстрирует это положение примером национальных различий в обычае решать споры дуэлью. В XIX - начале XX вв. дуэли в Германии стали, прежде всего, традицией университетов и армейского офицерства. Принято было считать, что лицо студента украшают дуэльные шрамы и в знаменитом Гейдельбергском университете лет сто назад на семестр приходилось в среднем полтораста дуэлей. Но при этом противники, как правило, надевали особые повязки и защитные приспособления на глаза, шею, руки, ноги, грудь, живот, а наконечники рапир дезинфицировались. Естественно, смертельных исходов не было. Поединки на пистолетах, значительно более опасные, были крайне редки.
Во Франции чаще стрелялись, причем дрались на поединках и ученые, и писатели, и даже члены парламента. Русские дуэли по характеру были ближе французским, но если во Франции «к барьеру» выходили и представители третьего сословия, то в России защищали свою честь с оружием в руках исключительно дворяне. «Бретер» (вспомним, к примеру, толстовского Долохова) был готов драться насмерть по любому поводу.
В американском поединке за противников решала судьба: они принимали по внешне одинаковой таблетке, но одна из них была безвредной, другая — содержала сильно действующий яд. А уж жребий решал, кто из них умрет.
Итальянскую храбрость считают полной противоположностью немецкой, основанной на дисциплине и беспрекословному подчинению приказу. В годы первой и второй мировых войн итальянцы считались не очень хорошими солдатами, но гарибальдийцы XIX века и бойцы итальянского сопротивления в период фашистской диктатуры показали себя с самой лучшей стороны: итальянцев армейская дисциплина сковывает.
В своем романе «Война и мир» Л. Толстой очень точно отобразил особенности русской и французской отваги: «Француз, который при Ватерлоо сказал: "Гвардия умирает, но не сдается" и другие, в особенности французские герои, которые говорили достопамятные изречения, были храбры, но между их храбростью и храбростью капитана Тушина есть; та разница, что если бы великое слово в каком бы то ни было случае шевелилось в душе моего героя, я уверен, он не сказал бы его, во-первых, потому, что, сказав великое слово, он боялся бы этим самым испортить важное дело, а, во-вторых, потому что когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, какое бы то ни было слово не нужно. Это, по моему мнению, особенная и высокая черта русской храбрости».
Сходное, по сути, проявление мужества отражает русская пословица: «Ваша воля, а наше поле: биться не хотим, а поля не отдадим».
Между тем совершенно очевидно, что между храбростью того же капитана Тушина и «бретерством» Долохова — немалое различие, хотя и тот, и другой принадлежат к одному, русскому, народу. Именно поэтому убедительным представляется мнение Д.С.Лихачева о том, что правильнее говорить не о национальном характере народа в целом, а о сочетании в нем различных характеров, каждый из которых в той или иной степени национален23.
Конечно, социальный и профессиональный статусы также влияют на формирование характера. Особенно верно это, как отмечает В.Козлов24, относительно больших народов: русский крестьянин, купец или чиновник имели различный психический склад, а казаки были по своему складу ближе к народам Северного Кавказа, чем к поморам. Отличия эти сохраняются и по сей день: сибиряк по своему поведению не похож на москвича, а учитель — на фермера.
Тем не менее в каждый отрезок исторического времени существуют определенные «доминанты» национального характера, которые относительно стабильны и модальны для большинства представителей одной этнической общности (вспомним юную «графинюшку» Наташу Ростову, которая, воспитанная французским гувернером, прошлась в танце, как бы «вспоминая» те плавные, округлые движения, которые отличают русскую пляску).
Опосредованно характер народа проявляется в обычаях, которым члены одной и той же этнической группы следуют из поколения в поколение. Конечно, любой обычай несет в себе исторически обусловленный культурный смысл, вместе с тем он нередко обладает и психологической мотивацией. Так, например, русский обычай «присесть на дорожку», как бы искусственно оттягивая неизбежность задуманного путешествия, отражает такое качество национального характера как медлительность, осмотрительность в принятии решения, некоторую нерешительность.
Присущий русским фатализм, склонность полагаться на «везение», а на собственное действие, материализуется в обычае, задумав какое-то дело, постучать «по дереву», чтоб «не сглазить», нежелании загадывать «наперед», чтоб не искушать капризную судьбу.
В обычае устраивать длительные по времени и обильные по числу блюд «застолья», которые являются не столько способом совместного принятия пищи, сколько поводом для межличностной коммуникации, скрывается особая форма проявления гостеприимства, стремления «и людей посмотреть, и себя показать», а кроме того и основательности праздничного поведения. Противоположность русскому застолью — европейский «фуршет», где каждый из гостей остается как бы сам по себе, а общение приобретает избирательный характер.
Косвенным показателем национального характера может стать ситуативное самовыражение в художественной форме. Вот как Н. Гоголь описывает танцы различных народов: «Испанец пляшет не так как швейцарец, шотландец — не так как француз. У одного танец — говорящий, у другого — бесчувственный, у одного — бешеный, разгульный, у другого — спокойный, у одного — напряженный, тяжелый, у другого — легкий, воздушный».
В русском девичьем хороводе проступают такие свойства групповой психологии как размеренность, мягкость и скромность, а в переплясе — размашистость и удальство. В печальной протяжности русской песни слышатся отзвуки долготерпения и покорства судьбе. Вообще и в танце, и в народном мелосе незримо присутствует образ русской «сторонки» — бесконечной, немного однообразной, равнины, которая веками формировала определенный тип характера так же как и скромная, безыскусная прелесть русской природы.
Еще в большей мере, чем в обычаях или в ситуативном самовыражении, национальный характер отражается в языке и фольклоре. Символике языка посвящен следующий раздел книги, здесь мы ограничимся лишь краткой иллюстрацией. Так, английская пословица «Мой дом — моя крепость», цыганская —«У цыгана дом — три кола, а посередине головня» или русская «Гость в дом — Бог в дом» метко и лаконично раскрывают те общие свойства поведения людей одной национальной принадлежности, которые «своими словами» пришлось бы долго расшифровывать.
Безусловно, интерпретация подобных этнопсихологических проявлений носит не только условный, но и достаточно субъективированный характер, тем не менее, попытки осмыслить загадки «национального духа» предпринимаются уже с середины XIX в. Самый неуловимый феномен национального самосознания оказался наиболее популярным предметом и научных изысканий от школы «психологии народов» прошлого века (В. Вундт, М. Лацарус, X. Штейнталь) до этнопсихологических концепций уже середины нынешнего столетия.
В американской науке 30-40-х гг. исследователи ориентировались на неофрейдистскую концепцию «культуры и личности», в которой делалась попытка вывести свойства национального характера из так называемой базовой или модальной личности, формирующейся на основе типичных для данной культуры методов воспитания детей.25 Под базовой или модальной личностью (Р. Линтон, А. Инкелес, Д. Левинсон) понимаются «те склонности, представления, способы связи с другими и т. п., которые делают индивида максимально восприимчивым к определенной культуре и идеологии и позволяют ему достигать адекватной удовлетворенности в рамках существующего порядка»26. Исходя из этого определения становится очевидно, что именно процесс социализации, и прежде всего семейной, как раз и формирует «восприимчивость человека к определенной культуре».
Не менее ясно и другое: «модальные» склонности, способы связи и др. на уровне индивидуально-личностного сознания соотносятся с социальными нормами того или иного общества, именно поэтому «модальная личность» в пределах своей культуры представляется «нормальной», в то время как отклонение от нее интерпретируется как маргинальность.
Так, до недавнего времени «русское» воспитание предполагало формирование скромности, несамостоятельности, групповой самоидентификации (коллективизма), ибо именно эти черты и способствовали «удовлетворенности в рамках существующего порядка». Иными словами, человек воспитывался в соответствии с народной мудростью: «живи тихо — не увидишь лиха».
Сегодня, в условиях социальных изменений, на фоне кризиса ценностей в массовом сознании, «модальная личность» русского человека в перспективе должна трансформироваться, ибо «существующий порядок» востребует совершенно иные черты, не соответствующие прежним социальным нормам, однако это процесс весьма длительный, ибо прежняя психологическая «оснастка», заложенная в системе воспитания, оказывает стойкое сопротивление любым новациям, которые интерпретируются агентами социализации как чужеродные или временные.
Этническая культура вообще достаточно консервативна, в особенности же это относится к системе социальных стереотипов, во многом определяющих облик «модальной личности», ибо любой человек, в том числе и «воспитатель» как представитель «своего» народа, неизбежно является носителем целого ряда этнообусловленных стереотипов, которые передаются из поколения в поколение.
Существует несколько интерпретаций стереотипов. В рамках одного подхода стереотип определяется как «односторонний, преувеличенный и, как правило, основанный на предубеждении взгляд, свойственный социальной, этнической группе, или классу»27. Подобная трактовка содержит в себе заведомо негативную оценку этого явления и сводит стереотип по сути к предрассудку.
По мнению У. Липпмана, который ввел этот термин в социальные науки, стереотип представляет собой стандартизированный, устойчивый, эмоционально насыщенный, ценностно определенный образ, который является концентрированным «черно-белым» выражением социальной установки. При таком видении стереотип как предубеждение является лишь одной, частной, формой более сложного явления, в основе которого лежит склонность человеческой психики к определенности оценки, побуждающей к строго однозначному действию. Стереотип—это образ, полярный по знаки оценивания, жестко фиксированный и не допускающий сомнения в его истинности.
Стереотипы возникают в силу действия двух тенденций человеческого сознания:
во-первых, конкретизации—стремления к ассоциациям абстрактных понятий с какими-то конкретными образами (поэтому русское этнокультурное сознание, примеру, расшифровывает предусмотрительность как совершенно конкретное поучение —«семь раз отмерь — один раз отрежь», а побуждение к групповой солидарности как образное иносказание — «с миру по нитке — голому рубаха»;
во-вторых, упрощения, суть которого сводится к выделению нескольких признаков в качестве ведущих для обозначения более сложных явлений (так, например, можно долго и подробно объяснять, каким образом добиться благополучия, а можно ограничиться упоминанием всего лишь двух «рекомендаций» для его достижения — «терпение и труд все перетрут»).
Сформированные в ходе социализации стереотипы необычайно устойчивы и сохраняются даже при переселении взрослого человека в иноэтническую среду, об этом, между прочим, говорят данные социологических исследований, проводимых в США в связи с изучением адаптации русских к новой для них среде.
Русским и американцам предложили для ответа одну и ту же проективную ситуацию: «представьте себе, что вы сдаете экзамен, а ваш коллега не может справиться со своим заданием. Вы ему поможете или нет?» «Конечно, помогу», — ответили все русские, воспитанные в духе коллективизма и взаимовыручки. «Нет, этим бы я оскорбил его личностное достоинство» — такова «американская» реакция.
Отвечая на вопрос, как следует поступить с человеком, совершившим тяжкое преступление, большинство русских предлагает наказать его как можно строже, «прилюдно казнить», «чтоб другим неповадно было» и т. п., в то время как три четверти опрошенных американцев сохраняет рационально-законопослушную позицию: «согласно уголовному законодательству того штата, где было совершено преступление».
И в том, и в другом случае «работают» системы стереотипов, заложенные с детства и подсказывающие «правильную» оценку той или иной жизненной проблемы, однако стереотипы эти абсолютно различны. Кстати, именно поэтому человек, попавший за границу, особенно если это случилось впервые, постоянно попадает «впросак», обнаруживая иные, непохожие поведенческие реакции на «сигналы» внешнего мира.
Так, например, русские, как правило, почти заискивают перед любым работником сферы обслуживания, — приученные чувствовать свою «зависимость» от продавца или официанта, они невольно стремятся задобрить, «умилостивить» его, в то время как отношение большинства европейцев к обслуживающему персоналу корректно-нейтральное: они исходят из того, что каждый человек добровольно принимает на себя определенные профессиональные функции, которым обязан соответствовать.
Этнические стереотипы —«частный случай» стереотипов социальных, они служат наиболее наглядным индикатором характерологического своеобразия этнической группы, причем, что особенно важно для социолога, эмпирически измеряемым.
Этностереотипы способствуют формированию образа этнического «мы» («русский мужик задним умом крепок»), влияют на этнические симпатии и антипатии, определяя установочное поведение в этноконтактной среде («что русскому — здорово, то немцу — смерть»).
Этнический стереотип формируется на основе сравнения — важнейшей характеристики этничности, о которой уже неоднократно говорилось. Когда стереотип обращен на отличительные черты другого народа, выделение какой-либо особенности его неизбежно осуществляется путем сопоставления со свойствами собственного народа. Именно в этом смысле, в частности, определяет различия в тендерных и в семейных отношениях между русскими и поляками такая, к примеру, пословица: «У нас — не в Польше: жена мужа не больше».
Вместе с тем представление о типичных чертах собственного народа в определенной мере зависит от свойств тех народов, с которыми он чаще всего контактирует. Так, например, существующее стереотипное представление о том, что скромность — типичная для русских черта (автостереотип), обусловлено восприятием представителей других народов как людей менее скромных по сравнению с «нами» (гетеростереотип).
Иными словами, этнический стереотип возникает только благодаря сопоставлению, хотя это связь далеко не всегда осознается его носителем.
Наряду с иными факторами этнические стереотипы обусловливают характер межэтнической коммуникации, способствуя формированию образов «хороших» и «плохих» народов (союзников — партнеров — соперников — врагов) и, таким образом, косвенно обеспечивают позитивный или негативный характер этнической комплиментарности.
Они формируются, во-первых, в процессе непосредственного межэтнического общения, причем и на невербальном уровне. Так, например, при контакте с итальянцами русский, скорее всего, обратит внимание на его оживленную жестикуляцию. На этой основе он сделает вывод об импульсивности, темпераментности представителей этого народа. Между тем экспериментальные данные показывают, что если вербальное обращение к итальянцу не сопровождается энергичной жестикуляцией, то он плохо воспринимает смысл сказанного. С русским дело обстоит по-иному. Если в разговоре с ним постоянно «размахивать» руками, перемещаясь с места на место, он с большим трудом будет поддерживать разговор. У итальянца же, привыкшего к оживленной невербальной коммуникации, может сложиться представление о «несообразительности», «туповатости» русского человека.
Кроме того, любой жест, поступок, спонтанная реакция несут на себе определенную символическую нагрузку, свойственную данной культуре, и эту символику нужно знать для правильной интерпретации поведения «чужака».
У европейца, впервые попавшего в Японию, может сложиться стереотип о японском бездушии или даже цинизме: его поражает и даже шокирует то, что японец улыбается не только в тех случаях, когда ему весело, но и если ему делают выговор или сообщают печальную весть. На самом деле «японская» улыбка призвана смягчить сложную ситуацию, подчеркнуть готовность справиться с ней и т.п. Точно так же и постоянные низкие поклоны, которыми японцы обмениваются между собой, — символ не приниженности, как может предположить европеец, а чувства уважения и расположения к своему собеседнику28.
Русский готов поделиться сведениями о своих жизненных невзгодах с любым, даже полузнакомым, человеком, к примеру, попутчиком, подобный стиль общения в русской культуре символизирует доверие, открытость, дружелюбие, иностранцу же такое поведение, скорее всего, покажется навязчивым, назойливым, неуместным.
Во-вторых, кроме непосредственного межэтнического общения этнические стереотипы осваиваются и посредством неорганизованных форм передачи информации, в частности, слухов, поговорок, анекдотов.
Так, стереотип «кавказофобии» у русских в определенной мере формируется на основе преувеличенной или неточной информации о той роли, которую играют кавказцы в различных преступных сообществах, распространению подобных слухов немало способствует и так называемая «желтая пресса».
Поговорки — «на слуху» у любого человека с детства, и они тоже «подсказывают» человеку стереотипные конкретные образы других народов: «цыган раз на веку правду скажет, да и то покается» (лживость); «у немца на все струмент есть» (предприимчивость); «грек одну маслину съест и то пальчики обсосет» (жадность); «семеро грузин мухоморов объелись» (вспыльчивость, темперамент); «Француз — боек, а русский — стоек» (сравнение противоположных свойств характера) и др.29
Как мы видим, гетеростереотипы в поговорках вовсе не обязательно носят негативный характер, они просто гиперболизируют какую-то черточку, свойство, которым «они» отличаются от «нас».
Еще чаще, чем поговорки, формируют этнические авто- и гетеростереотипы анекдоты — современный «фольклор» горожанина. В этих комических историях, пожалуй, наиболее лаконично и емко фиксируется модальное представление как о собственном национальном характере, так и о типичных свойствах других народов. Не случайно и то, что анекдот часто построен на сопоставлении различных поведенческих реакций, а именно эта особенность отличает этнические проявления в целом.
Приведем одно такое сравнительное «жизнеописание» представителей различных народов.
С целью изучения поведения человека в экстремальных условиях на несколько необитаемых островов были высажены добровольцы — по двое мужчин и одной женщине. Через год исследователи вернулись за «робинзонами».
На «английском» острове мужчины поселились отдельно от женщины, так как, не будучи ей представленными, не могли навязывать леди свое общество (гетеростереотип английского «джентльмена»).
Французы все устроились в одном доме: один из них стал мужем, а другой — любовником единственной дамы. Причем для разнообразия они время от времени менялись ролями (гетеростереотип французской «распущенности»).
На острове, где жили евреи, оказались две семейных пары. На вопрос удивленного исследователя, откуда взялась вторая женщина, «аборигены» скромно заметили: «надо уметь устраиваться» (гетеростереотип еврейской «предприимчивости»).
Последними посетили русских. В кое-как сколоченной избе обнаружили двух совершенно пьяных мужиков. На вопрос, куда подевалась женщина, последовал ответ: «Народ—в поле» (автостереотип русского пьянства и специфических тендерных отношений).
Как мы видим, в данном случае автостереотип содержит в себе даже более негативную оценку, чем гетеростереотипы, что в целом нетипично для этнической саморефлексии.
И наконец, в-третьих, этнический стереотип может отражать предубеждение, уходящее корнями в исторические традиции (это как раз тот смысл, который вкладывают в понятие «стереотип» британские социологи — авторы «Социологического словаря»). Именно такого, рода стереотипы прямо или косвенно передаются в ходе межгенерационной культурной трансмиссии.
Именно так с течением времени сложился стереотип антисемитизма, поначалу отражавший как конфессиональное отвержение христианами иудаизма, так и восприятие «изгоя», маргинала, абсолютного «чужака».
Исторически обусловленные стереотипные ожидания русских по отношению к татарам, например, фиксируются в такой пословице как «незваный гость хуже татарина» (негативная ассоциация нежелательного гостя с татарскими набегами периода вассальной зависимости Руси от Орды).