Культурные мотивы этнической мобилизации, как это и не парадоксально, коренятся в объективной тенденции XX века — в интернационализации материальных и духовных ценностей.
Первоначально культурную «глобализацию» обеспечил численный рост городского населения, пополнявшегося за счет миграции из сельской местности. Если сельский образ жизни многочисленными «нитями» привязывает человека к традициям и обычаям, как правило, только «своей» этнической культуры, то город почти всегда «космополитичен» и поэтому недавний крестьянин в городской среде постепенно утрачивает исконное культурное своеобразие.
Однако если в первой половине XX века миграция была в основном внутренней (между регионами одной страны), то после окончания второй мировой войны заметно расширилась внешняя трудовая миграция. Так, в северо-западных индустриальных регионах Европы в начале 70-х гг. проживало свыше 11 млн. иностранных рабочих, в Германии и Великобритании каждый седьмой работник физического труда был мигрантом. Этот процесс еще более, чем первоначальная урбанизация за счет собственных «людских ресурсов», разрушал относительно замкнутые «культурные пространства», присущие доиндустриальной Европе.
Таким образом, как урбанизация, так и внешняя миграция способствовали «перемешиванию» людских масс и повсеместному возникновению этноконтактной среды.
В урбанизированном обществе индустриального, а затем — и постиндустриального, типа закономерно происходит стирание различий не только в одежде или в пище, но и в культурных и поведенческих стереотипах, которые нередко (это для наших рассуждений весьма существенно) навязываются господствующей культурой, причем независимо от государственного строя, будь то Франция или СССР, всегда из «благих целей».
Этому процессу, кроме того, немало способствует единая сеть электронных средств массовой информации, формирующая духовный мир среднего горожанина в рамках схожих мифологем и ролевых ожиданий. Для малых народов и так называемых «исторических национальностей» происходящее неизбежно чревато аккультурацией, утратой своего этнокультурного обличья.
Конечно, в перспективе, учитывая размах эффективных коммуникаций открытого общества, процесс этот неизбежен, однако сегодня к нему еще далеко не все народы готовы.
На фоне этой объективной тенденции эпохи постмодерна этническая группа неосознанно стремится сохранить свою самобытность вопреки ее насильственному «размыванию», уберечь себя от усредненности, чтобы не стать как «все». Именно поэтому культивируют свои обычаи и язык, к примеру, бретонцы — часть французского народа, а сами французы сопротивляются «американизации» массовой культуры, расценивая ее как культурную экспансию Нового Света.
Это сопротивление психологически вполне объяснимо: ведь и любой человек, вовлеченный в систему социальных отношений, ролей и статусов, тем не менее стремится остаться «самим собой», так и народ — часть человечества противодействует своему растворению, о чем, в частности, свидетельствует и в целом неудачный опыт формирования «новых исторических общностей» - советского, югославского и чехословацкого народов.
Культурные мотивы этнической мобилизации подчас, особенно в условиях социального кризиса, становятся основой политического размежевания, первичным фактором межэтнической конфликтогенности.
Именно такой путь — от защиты культурной самобытности до провозглашения политических лозунгов — прошли многие народы бывшего Советского Союза.
На протяжении десятилетий, еще в бытность Российской империи, по всему периметру национальных окраин проводилась целенаправленная русификация, которая наряду с очевидными достоинствами (приобщение к русской культуре, а опосредованно и к европейской цивилизации, формирование кадров национальной интеллигенции, интенсификация экономики с привлечением русских специалистов и т. п.) несла с собой и немалые издержки — частичную этнокультурную денационализацию малочисленных и родственных (украинцы, белорусы) народов, а также тех этнических групп, которые еще не миновали индустриальной фазы социального развития. Русификация приводила к «затуханию» национального самосознания, а в зримой перспективе и к потере этнической идентичности.
С образованием СССР в республиках постоянно росло число русских школ за счет национальных, основным языком высшего образования стал также стал русский, который в крупных городах вытеснял местные языки из сферы делопроизводства и делового общения. Национальные языки все более уходили в сферу семейно-бытовых отношений, продолжая полноценно функционировать лишь в сельской местности. Особенно языковая денационализация затронула молодежь, в среде которой использование русского языка по сравнению с родным считалось более престижным.
По данным исследования «Межнациональные отношения студентов в СССР» (1988-1989 гг.) в рамках целевой комплексной программы Гособразования СССР по изучению вузовской молодежи выяснилось, в частности, что лишь 58% студентов-узбеков свободно владеют родным языком, в то время как в совершенстве владели русским 77% из их числа. Исчезал из сферы речевой коммуникации казахский язык: им даже в общении с родителями пользовалось менее 65% студентов казахской национальности (с друзьями — 47%). Примерно такой же была и сфера распространения украинского языка — с родителями по-украински говорили 67% студентов коренной национальности, с друзьями — 55%.
В Белоруссии к моменту возникновения собственной государственности родной язык рисковал превратиться в мертвый, наподобие латыни: только 63% студентов белорусов в момент проведения опроса считали язык своей национальности родным, и если 97% из их числа свободно говорили по-русски, то по-белорусски — лишь 39%.
«Полуязычие», а именно так нередко можно было обозначить официальное «национальное-русское двуязычие», формировалось как вследствие культурной политики Центра, так и стараниями местных русских, для которых владение языком коренного народа было скорее исключением, а не нормой.
Язык — это первичная символическая среда функционирования этничности, поэтому его утрата весьма опасна для сохранения культуры, однако в годы советской власти языковая денационализация сопровождалась и искоренением национальных обычаев под видом борьбы с религией. Конечно, подобная борьба велась и с православием в русских регионах, однако в союзных республиках и автономиях запреты в отношении народных традиций и праздников чаще всего приписывались русским, хотя нередко были инициированы местными властями, желавшими «выслужиться» перед Москвой.
Тем не менее, именно угроза культурного «манкуртизма» (это понятие стало нарицательным сразу же после выхода в свет популярного романа Чингиза Айтматова «Плаха») стало первичным мотивам бытовой русофобии, но, и это главное, основой этнонациональной мобилизации, образования национальных движений, которые уже спустя несколько лет сменили чисто культурные требования на политическую борьбу за государственный суверенитет своих народов.
Конечно, выдвижение сецессионных лозунгов — не обязательное следствие этнокультурной мобилизации: так, для большинства «исторических национальностей» (к примеру, бретонцев или сорбов-лужичан) сохранения языка, традиций и обычаев вполне достаточно для поддержания этнической самоидентификации, однако тем же баскам, косовским албанцам или абхазам одной лишь культурной автономии недостаточно. Их мобилизация уже перешла на качественно новую, высшую, ступень и притязания носят впрямую политический характер, тот же, каким отличались национальные движения в союзных республиках в канун подписания Беловежских соглашений.