При подвижности границ между грамматическими и лексическими морфемами набор тех категорий, которые выражаются с помощью обязательных морфологических или аналитических синтаксических средств в разных языках, относительно очень ограничен. Но пока полного их перечня ни в одной общетипологической работе нет. Во второй половине завершившегося века предварительные типологические исследования велись в СССР главным образом в Ленинграде в группе, возглавлявшейся сперва А.А.Холодовичем (одна из основных работ которого о залоге и диатезе выполнена совместна с И.А.Мельчуком, выпустившим впоследствии уже в эмиграции наиболее детальный свод общей морфологии, включающий набор основных категорий), а потом В.С. Храковским, эта группа и работавшие с ней вместе лингвисты многое прояснили в характере глагольных категорий; в 1970-х-1980-х гг. я вместе с Т.М.Николаевой и другими московскими лингвистами участвовал в аналогичной работе по категории определенности и некоторым другим именным категориям, в частности притяжательности и лишительности, в Москве в Секторе структурной типологии Института славяноведения. Одновременно широкую программу типологических исследований выполняла США группа в Стэнфордском университете, занимавшаяся языковыми универсалиями под руководством Джозефа Гринберга, который сам сформулировал несколько существенных закономерностей, особенно касающихся порядка грамматических элементов. Типологические сводки по разным языкам мира в это же время печатались в Кембридже и в других центрах. В Германии в то же время трудилась группа на лингвистическом факультете Кёльнского университета, которую возглавлял Ханс-Якоб Зайлер, чьи наблюдения над поссессивностью цитируются выше. Опираясь на эти исследования (к сожалению, по разным причинам в большинстве мест приостановленные или пошедшие по другому пути), можно было бы попробовать уже теперь составить список чаще других встречающихся категорий. Но для сколько-нибудь полного (а тем более желательного исчерпывающего) списка необходима инвентаризация грамматически обязательных (выражаемых и морфлогическими, и синтаксическими способами) значений всех известных языков, от чего мы пока еще очень далеки. Поэтому несколько приводимых ниже иллюстраций носят совсем предварительный характер. Сделаю оговорку относительно приводимого здесь материала. Для решения задач, связанных с типологией, я с конца 1950-х годов начал учить разные языки кроме индоевропейских и древнеближневосточных (шумерского, аккадского, хурритского), на которых были сосредоточены мои усилия в университете и в аспирантуре. В Институте востоковедения, где я вместе с Лекомцевым в 1960-х гг. работал («на общественных началах», т.е. не получая за это денег) в группе структурного изучения восточных языков, я регулярно занимался тагальским (с филиппинским эмигрантом, писавшим стихи на пампанго - одном из менее известных языков острова Лусон) и индонезийским; классическому тибетскому я в начале 1960-х годов там же учился у Ю.Н.Рериха, когда он вернулся в Москву из эмиграции; японским, как и китайским, я занимался с 1959 г. во время работы в Институте точной механики и вычислительной техники, где руководил группой, среди прочего готовившей машинный перевод с двух этих языков, а представление о корейском удалось получить еще раньше с помощью одного из друзей по аспирантуре, приехавшего из Кореи. Талантливый аспирант (а потом докторант) Нгуен Хай Зыонг, дважды наведывавшийся в Москву для длительных занятий (фонологией и афазиями), учил меня вьетнамскому языку (особенно запомнился вечер вьетнамских стихов во вьетнамском содружестве, показавший мне степень понимания метрики, основанной на тонах, у очень широкого круга вьетнамцев: практически у всех них в период усвоения родного языка развивается музыкальный слух, что представляет огромный интерес для общей теории обучения языку и музыке, которая должна быть основана на принципе своевременного упражнения унаследованной функции в духе увенчанной Нобелевской премией работы Хьюбела и Уизела). Языковая пестрота тогдашнего Советского Союза облегчала хотя бы поверхностное знакомство с северо-кавказскими, картвельскими, тюркскими и другими алтайскими, уральскими и другими «евразийскими» языками; глубже других я занимался енисейскими во время специальной экспедиции. В те годы многие из нашей группы лингвистов в той или иной мере познакомились с дравидийскими языками (и аустро-азиатскими языками Индии и Юго-Восточной Азии). Некоторые другие языки (африканские, американские индейские), которыми приходилось в разное время заниматься, упомянуты в других разделах. При всей недостаточности этого материала он помог мне понять условность схем, принимавшихся многими писавшими на общелингвистические темы (включая Хомского). Но о большинстве языков мира (в частности, о многочисленных австралийских и «тихоокеанских» - напр., папуасских) я сужу только по их описаниям, часто весьма несовершенным (и остаются еще вовсе неописанные языки, часть которых скоро исчезнет бесследно).
В большинстве языков, где есть падежи, ими обозначаются основные актанты (отношения между глаголом-предикатом и его аргументами - субъектом, разными объектами, адресантом и т.п.); лишь в некоторых языках, как в северо-восточно-кавказских, есть большой набор падежей, выражающих пространственные (местные) отношения, что проанализировал в свой книге о падежах Ельмслев (полезные замечания по поводу табасаранского в связи с этим сделал Жирков). На примере старолитовского и тохарских языков можно предполагать, что разрастание такой падежной подсистемы происходит при катализирующем воздействии языка несколько иного типа (в названных языках - уральских). В значительном числе языков те же пространственные отношения выражаются служебными словами, как это виртуозно описал А.Л. Грюнберг на материале нуристанских языков. Тагальский локальный пассив показывает, что возможно выражение некоторых из пространственных отношений с помощью глагольных форм (локативной диатезы).
В круге языков, которые можно считать членами сибирского языкового союза, грамматикализовано реляционное для этих языков отношение неимения (необладания), которое в енисейских языках, ительменском и других языках выражает лишительный падеж. В английском такое же значение является деривационным в продуктивных производных (которые потенционально могут быть образовано почти от любого существительного и поэтому приближаются к порогу грамматикализации и соответственно превращения их значения в реляционное) типа hat-less «без шляпы», top-less «с обнаженной грудью (без верха = без лифчика или другой 'верхней' одежды)», job-less «безработный» (где суффикс параллелен привативному префиксу в синонимичном unemployed ). В большом числе языков те же или очень близкие значения выражаются пространными глагольными фразами, соответствующими английскому to have not в заглавии романа Хемингуэя.
Трудности, испытываемые большинством западноевропейских лингвистов при описании вида (например, славянского), лучше всего показывают, что эта категория (как и многие другие, характеризующие глагол), далека от того, чтобы быть универсальной. Вероятно, был прав в общем смысле Уорф, когда он высказывал мнение о возможности выражения в американских индейских языках таких глагольных категорий, которые отличаются от временных в западноевропейских языках. Хотя конкретные замечания Уорфа о языке хопи и вызвали обоснованные возражения и уточнения, тем не менее, несомненное отмеченное выше (в разделе о глаголе и имени) отличие места глагола в американских индейских языках от того, что наблюдается в языках Западной Европы, в определенном смысле подтверждает идею Уорфа. Он думал, что мир, описываемый глагольными категориями индейских языков, ближе к физической картине, нарисованной Эйнштейном, чем к механике Ньютона. Можно задуматься над поставленной им проблемой соотношения разных физических моделей и грамматических (в частности, глагольных) категорий разных языков. По-видимому, каждый язык может своими лексическими и грамматическими средствами передать разные модели и образы времени. Развивая идеи квантовой физики, Хокинг говорит о «мнимом» (imaginary) времени, которое на языке математики описывается мнимыми числами[62]. Английский язык (как и многие другие языки, достаточно развившие соответствующую терминологию) позволяет излагать разные модели времени в рамках одной книги (в приводимом примере популярной и поэтому пользующейся естественным языком, а не соответствующими уравнениями математической физики). Основными способами языкового описания мнимого времени являются для Хокинга английские модальные глаголы (сan «мочь»: the beginning of the universe in imaginary time can be a regular point of spacetime «начало Вселенной в мнимом времени может быть обычной точкой в пространстве-времени»[63]) и формы будущего времени изъявительного наклонения (the histories in imaginary time will be a whole family of slightly deformed spheres «истории в мнимом времени будут целым семейством слегка искаженных сфер»[64]) и сослагательное наклонение (the universe would be entirely self-contained «Вселенная была бы полностью самодостаточной»[65]). Естественный язык имеет средства для выражения содержания любых моделей мира, но его грамматические формы по своим значениям приблизительно соответствуют той «наивной» физике, которая усваивается каждым ребенком к моменту, когда он овладевает родным языком. Эйнштейн, комментируя пугавшее его родителей отставание в его языковом развитии, заметил, что он выучил слово Zeit «время» так поздно, когда он уже мог обнаружить, что взрослым его значение непонятно. Автоматизм в выучивании видо-временных форм родного языка пока предохраняет среднего ребенка от опасности стать новым Эйнштейном.