П.И. Мельников в оценке русской критики. П. И. Мельников принадлежит к писателям, смысл творчества которых не был простым и однозначным, и ввиду особой специфичности художественной формы не был полностью понят современниками.
В истории русской литературы трудно найти писателя, творчество которого получало бы столь противоречивые и даже взаимоисключающие оценки, как творчество Мельникова. Его служебная деятельность в качестве чиновника особых поручений при Министерстве внутренних дел и грозная репутация гонителя раскола и зорителя скитов сказывалась на оценке его литературных трудов и предвзятом отношении некоторых критиков к его творчеству Власова, 1982, с. 94 . Вопрос о характере народности произведений писателя решался противоречиво. Общественную значимость этнографизма и художественную ценность произведений Мельникова признавали многие исследователи, видевшие в них большое обличительное начало Миллер, 1888, т. 3, с. 63 . Показательно отношение к его творчеству Л. Толстого, А. М. Скабичевского, А. И. Богдановича.
Н. Я. Янчук, восхищавшийся богатством и достоверностью фольклорно-этнографических фактов в произведениях Мельникова, пишет значение этих обоих романов, В лесах и На горах, особенно первого, достаточно оценено русской критикой.
Все согласны в том, что автор развернул здесь перед читателем неведомый мир, полный самобытной оригинальности, но мало известный до тех пор большинству русского общества, а между тем достойный внимания уже потому, что здесь сохранились многие стороны русской жизни и черты русского духа, которые в других слоях или изменились или совсем утратились.
В этом старообрядческом мире, на окраинах средней Волги, автор показывает нам исконную, кондовую Русь, где никогда не бывало чуждых насельников и где Русь исстари в чистоте стоит, во всем своем росте и дородстве, со всеми прирожденными ей свычаями и обычаями Янчук, 1911, с. 193 . Однако Н. Я. Янчук замечает также, что в этом идеализированном изображении много неестественного и неискреннего Есть писатели, произведения которых при первом своем появлении обращают на себя внимание читающей публики, их читают с интересом, замечают в них новизну и известную оригинальность, отдают должное литературному таланту их автора, и считается даже предосудительным для образованного человека не быть знакомым с этими произведениями.
Но вместе с тем случается, что даже при выдающемся интересе таких произведений в читателе остается в результате какая-то неудовлетворенность, иногда даже досада. Однако это не такого рода чувство, какое испытывается вдумчивым читателем, например, при чтении Гоголя, когда вы скорбите вместе с автором об изображаемых им пошлостях жизни и вместе с тем проникаетесь глубоким уважением к самому автору нет, наоборот, вам становится досадно не на изображаемые явления действительной жизни, а на самого автора.
В чем же дело? В том, что при известном, иногда даже выдающемся, литературном интересе такого рода произведений в них чувствуется в конце концов какая-то фальшь, и нам становится досадно, что автор губит свое литературное дарование, направляя его на ложный путь. Дальнейшая судьба этих произведений обыкновенно такова, что они при всех своих внешних достоинствах и, несмотря на свою первоначальную популярность со временем забываются широкой читающей публикой, сохраняя за собой лишь интерес литературно-исторический Янчук, 1911, т. 4, с. 194 . Одну из причин этой фальши Н.Я. Янчук видит в резком изменении мнения относительно раскола.
Не вдаваясь в подробное рассмотрение вопроса о том, насколько Мельников был убежденным врагом раскола и пособником правительства в делах его обличения и преследования, мы должны отметить, что художественное изучение раскола Мельниковым, как величали его очерки из раскольничьего быта критики Русского вестника, носят на себе следы некоторой двойственности в отношениях автора к этому в высшей степени важному бытовому и историческому явлению русской жизни.
Вращаясь с малолетства в среде поволжских скитов, он сохранил от детских лет как бы некоторое любовное отношение к этой жизни и ее оригинальным особенностям затем, когда он стал страстным любителем старины и увлекся местной историей и археологией, он невольно проникался уважением к тем людям, которые хранили старину и готовы были пострадать за нее. Но в то же время, имея определенные поручения от своего начальства, клонящиеся далеко не к пользе этих хранителей старины, Мельников не стеснялся приводить в исполнение эти поручения.
Читая некоторые сцены из его произведений этого круга, вы готовы принять его самого сторонником и защитником этой старины, до того он и сам увлекается рисуемыми им картинами и вас увлекает видимого искренностью, правдивостью и как будто полным сочувствием тому, что он описывает.
Но вы не должны забывать, что за этим увлекательным рассказчиком стоит чиновник министерства внутренних дел, имеющий тайное поручение всеми доступными ему способами выведать всю подноготную раскольничьей жизни в лесах и на горах, в стенах скитов и на рыбных и лесных промыслах, в селах и в городах-и донести по начальству для административных соображений, а по возможности приложить и свои заключения. И вот источник той фальши, которую не может не почувствовать вдумчивый читатель при чтении многих нередко талантливых произведений Мельникова Янчук, 1911, т. 4, с. 196 . Несколько противоположную точку зрения высказывает современник Мельникова - А. Измайлов.
Критик, восхищаясь фундаментальностью и яркостью романа, ставит дилогию Мельникова рядом с произведениями Островского В великолепной картинной галерее русского бытописательного искусства Мельникову принадлежит единственное и чудесное создание, имеющее право быть поставленным непосредственно за холстом Островского, изображающим темное царство. Огромное, можно даже сказать, необъятное полотно Мельникова посвящено тому же темному царству, и оно не тускнеет, не вянет от близости к вдохновенному созданию автора Грозы Измайлов, 1909, с. 5 . Автор Грозы и автор Лесов и Гор так Мельников для краткости сам называл иногда свои В лесах и На горах как бы размежевали область своего исследования.
Островский взял город и село, Мельников - лесную дремучину.
Островский тронул всю широту мирских настроений темного царства Мельников часто проходил там же, но преимущественно, специально взял на себя миссию изучить и показать темную душу в ее религиозном самоопределении, бросающем жутко - мерцающий отсвет на всякое ее дело, слово и мысль В обрисовке русской обыденщины и обыденного чувства Мельников идет не одиноко, но рядом с другими русскими писателями, освещавшими быт купечества и крестьянства, и, прежде всего, с Островским.
Критика не раз указывала, что здесь, в постижении народных типов, он близок к бытописателю Титов Титычей, Диких или Кабаних. Это действительно можно видеть, например, на фигуре Чапурина Островскому выпало счастье найти критика - художника, который прочувствовал весь ужас его темного царства и дал философский синтез всей его работы.
После Добролюбова даже маловнимательному читателю стали ясны все точки над i, которых не мог и не хотел поставить Островский, как художник. Такого счастья не знал Мельников. Его романы появились уже тогда, когда русская критика оскудела. Большинство критиков не рассмотрело ничего дальше внешних форм и внешних фактов мельниковского рассказа.
Она следила за ними и преклонялась пред редким даром бытописательского мастерства Мельникова, пред его изумительною памятливостью на жизненные впечатления, пред сочною красочностью, исключительною меткостью наблюдательности и колоссальным запасом знаний. Она не хотела постигнуть синтеза работы Печерского и не могла точными словами уяснить читающей публике, почему он ей так нравится и так врезается в память почему, по прочтении В лесах и На горах, ей становится в такой мере понятна русская душа. В этом было еще новое доказательство положения, что наша критика последнего 25-летия не опережала чуткого читателя, но шла по его следу Измайлов, 1909, с. 4-6 . А. Измайлов в своей статье указывает истинную причину того, почему дилогия получила отрицательные характеристики со стороны критики того времени.
Главный интерес Мельникова и главная его заслуга, которая в глазах большинства его критиков так и не осветилась именно в том, что он начертал жизнь русской души под углом зрения и в окраске религиозного уклада.
То, что он с изумительным знанием и мастерством воспроизвел быт русского староверия и потом В горах - сектантства, далеко не так важно, как уяснение им психологии этих людей, так близко подпустивших к своему сердцу закон предания, закон обычая, что личная жизнь этого сердца оказалась смятой, задавленной и заглушенной. Вот центральная точка в писательстве Печерского, в которую должны бить все лучи философской критики и которая осталась в тени, потому что наша критика была какою угодно - исторической, гражданской, эстетической, но не философской.
Первое - красочный быт, удивительное своеобразие внешних форм народной жизни - видели. Второе - трагедии душ, лишенных счастья или отказавшихся от него во имя гневного и немилостивого Бога, запрещающего всякую земную радость просмотрели. Видели черную рясу матери Манефы или вчера еще беззаботной Фленушки, но прислушаться к биению их сердец под этою рясою, не сумели, на один у всех образец. И это было огромной критической ошибкой, потому что выводы Мельникова просятся под обобщения.
Они уясняют нечто - и многое - не только в ограниченной сравнительно области людей древнего благочестия. Они знаменательны для постижения русской души вообще. И в литературных типах русской интеллигенции, и в подлинной жизни можно многое понять при свете этого подсказа Мельникова о религии, умерщвляющей земное счастье и делающей из людей мертвые и унылые машины долга Измайлов, 1909, с. 6 . Революционно-демократическая критика в лице Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. А. Некрасова положительно оценивала художественное творчество писателя.
Великолепным писателем называл Мельникова М. Горький. Многие критики признавали за Мельниковым большие заслуги в разработке литературного языка и сравнивали его с Далем и Лесковым Канкава, 1971, с 175 . Более объективно, глубоко и многосторонне оценили творчество Мельникова советские литературоведы, хотя в отдельных случаях также имела место односторонность выводов.
Так, крайне субъективно расценил значение фольклора в произведениях Мельникова И. С. Ежов. Он находил реакционным обращение писателя к устно-поэтическим материалам, поскольку оно содействовало идеализации быта старообрядческой буржуазии Ежов, 1956, с. 3-10 . В советском литературоведении была поставлена как самостоятельная проблема изучение фольклора в творчестве П. И. Мельникова. В 1935 году появилась статья талантливого фольклориста и литературоведа Г. С. Виноградова о фольклорных источниках романа В лесах. Написанная на широком сравнительном материале, эта работа выявила книжные источники романа.
Увлеченный блестящими результатами исследования в этой его части, Виноградов категорически отрицал мысль о собирательской деятельности и личных фольклорных записях писателя. Статья создала у многих убеждение в книжном характере фольклоризма Мельникова Виноградов находил превосходными результаты такого фольклоризма Виноградов, 1934, с. 12 . Л. М. Лотман отметила идеализацию патриархальных форм старообрядческого быта в дилогии Мельникова, объясняя ее влиянием славянофильско-почвеннических теорий.
Она подчеркнула художественное значение фольклора в творческом методе писателя, определившее оригинальность его манеры и самобытность творчества в целом Лотман, 1956, с. 238 . В последние два десятилетия проблемы фольклоризма творчества П. И. Мельникова и изучения его фольклорно-этнографических интересов поставлены с учетом сложности и многосторонности их аспектов, на основе более тщательного изучения биографических и архивных данных.
Появились обстоятельные, отличающиеся объективностью анализа очерки творческой деятельности Мельникова. Чем дальше отодвигается от нас эпоха русской жизни, описанная писателем, тем больший интерес вызывают его произведения в читательской среде и тем важнее разобраться в характере его творчества, важнейшая особенность которого - многостороннее и разнообразное использование фольклора.
Л. А. Аннинский в своей книге Три Еретика провел исследование о степени востребованности и популярности дилогии с момента ее создания. Вывод таков два романа, написанные П. И Мельниковым в московском изгнании в золотом фонде русской национальной культуры. Автор статьи указывает Появившись в семидесятые годы XIX века, романы эти сразу и прочно вошли в круг чтения самой широкой публики. К настоящему времени издано, порядка двух с половиной миллионов экземпляров. И это только отдельные издания, а есть еще собрания сочинений Мельникова их шесть, так что в общей сложности обращается в народе миллиона три. Большая доля этих книг выпущена тридцать лет назад, во второй половине пятидесятых годов затем идут два менее выраженных издательских пика в конце семидесятых и в середине восьмидесятых годов, то есть в наше время, и интерес, кажется, не слабеет.
Однако и в менее щедрые годы романы Мельникова-Печерского не исчезают вовсе с издательского горизонта шесть тысяч экземпляров, выпущенные Землей и Фабрикой в 1928 году, а затем, в середине тридцатых годов - однотомник под грифом Academia, откомментированный и оснащенный с академической тщательностью все это говорит о том, что за сто с лишним лет существования романы Мельникова ни разу не выпадали в полное забвение самое большое издательское окно не дотягивает до двадцати лет между академическим томом 1937 года и гослитиздатовским двухтомником 1955 года, с его трехсоттысячным тиражом, сразу рассчитанным на массовое чтение. А еще инсценировки - их с десяток, и делались они в 1882, 1888, 1903, 1938, 1960, 1965, 1972 годах А еще иллюстрации художников от Боклевского до Николаева.
Воистину, два романа, написанные когда-то изгнанником либерализма, имеют удивительно счастливую судьбу они сразу и прочно связались в сознании читателей не с той или иной преходящей системой ценностей, а с ценностями коренными, несменяемыми, лежащими в глубинной основе русской культуры Аннинский, 1988, с. 191 Л. Аннинский по степени признания мельниковской эпопеи соотносит этот текст с самыми величайшими творениями русской литературы.
Это, прежде всего, романы, появившиеся одновременно или почти одновременно с мельниковскими в том же Русском вестнике, в те же 70-е годы - Анна Каренина Л. Толстого, Бесы Ф. М. Достоевского, Соборяне Н. С. Лескова, а также два романа Толстого и Достоевского один - Война и мир - появился десятилетием раньше, другой - Братья Карамазовы - десятилетием позже, чем В лесах впрочем, тогда же, когда На горах, но эти романы просятся в сопоставление с мельниковскими по своей творческой установке перед нами национальные эпопеи.
По той же причине надо включить в этот круг Былое и думы А. Герцена, завершенные незадолго до того, как Мельников приступил к писанию.
Еще три романа - близкой поры либо близкого типа во-первых, Обрыв И. Гончарова 1869 год, во-вторых, Люди сороковых годов А. Писемского 1869 год и, наконец, Пошехонская старина М. Салтыкова-Щедрина написанная несколько позже, в 1887-1889 годы, она перекликается с мельниковскими романами по фактуре и, конечно, если уж прослеживать до конца линию взаимоотношений двух главных обличителей либеральной эпохи, то Пошехонская старина - это как бы прощальное тематическое пересечение Щедрина с Печерским.
Десяток книг, избранных мною для сопоставления это цвет русской прозы второй половины XIX века. Сравним их, прежде всего, по числу изданий, учтя как отдельные титульные, так и включенные в собрания сочинений.
Вот результат моих подсчетов. Вверху таблицы - Толстой Анна Каренина чуть-чуть опережает Войну и мир сто восемь изданий. Следом идет Обрыв Гончарова - 56 изданий. Далее - довольно плотной группой Былое и думы , Пошехонская старина и Братья Карамазовы - около 40 изданий в каждом случае. Это - верхняя группа. В конце таблицы Соборяне Лескова и Люди сороковых годов Писемского Мельников с двадцатью изданиями, становится на седьмое место, опережая Бесов и приближаясь к Братьям Карамазовым Иными словами романы Мельникова-Печерского читаются наравне с первейшими шедеврами русской классики, и это происходит не столько вследствие его общей репутации, сколько благодаря только собственному потенциалу этих романов Аннинский, 1988, с. 193-194 . А вот результаты исследования Аннинского популярности дилогии у современного читателя.
Вверху шкалы опять-таки Анна Каренина, тираж - четырнадцать миллионов. Одиннадцать миллионов - Война и мир. Семь миллионов - Обрыв, четыре - Былое и думы. Внизу шкалы - практическое отсутствие Бесов, ничтожный тираж Людей сороковых годов и треть миллиона экземпляров Соборян. В середине, плотной группой Братья Карамазовы, затем, Чуть отставая Пошехонская старина и - мельниковские романы.
Два с половиной миллиона экземпляров его книг держат имя Андрея Печерского в кругу практически читаемых классиков. Аннинский рассуждает о секретах популярности и указывает некоторые из них. 1. Созерцая эту гигантскую фреску, эту энциклопедию старорусской жизни, эту симфонию описей и номенклатур впрямь начинаешь думать а может быть, секрет живучести мельниковской эпопеи - именно в этом музейном собирании одного к одному? Может, не без оснований окрестили его критики девятнадцатого века великим этнографом, чем невзначай и задвинули со всем величием в тот самый второй ряд русской классики, удел которого - быт и правописание, фон и почва, но - не проблемы? Ведь и Пыпин Печерского в этнографы зачислил, и Скабичевский, и Венгеров - не последние ж имена в русской критике! И то сказать, а разве народный быт, вобравший в себя духовную память и повседневный опыт веков не является сам по себе величайшей ценностью? Разве не стоят Черные доски Владимира Солоухина и Лад Василия Белова сегодня в первом ряду нашего чтения о самих себе? Стоят. Это правда.
Но не вся правда.
И даже, может быть, и не главная теперь правда такая вот инвентаризация памяти. Лад Белова и солоухинские письма - вовсе не музейные описания хотя бы и были те письма - из Русского музея. Это память, приведенная в действие внутренним духовным усилием.
Потому и действует. Вне духовной задачи не работает в тексте ни одна этнографическая краска. Ни у Белова, ни у Солоухина. Ни, смею думать, и у Печерского. У Печерского, особенно в первом романе, где он еще только нащупывает систему, этнография кое-где отваливается, как штукатурка. Две-три главы стоят особняком языческие обычаи, пасхальные гуляния, Яр-Хмель Сразу чувствуется ложный тон натужная экзальтация, восторги, сопровождаемые многозначительными вздохами, олеографические потеки на крепком письме Эти места видны я могу понять негодование Богдановича, издевавшегося над тем, что у Печерского что ни герой - то богатырь, что ни героиня - красавица писаная. Но много ли в тексте таких масляных пятен ? Повторяю две-три главы особых, специально этнографических.
Ну, еще с десяток-другой стилистических завитков в других главах. Как же объяснить остальное весь этот огромный художественный мир, дышащий этнографией и, тем не менее, художественно живой? Аннинский, 1988, с.195 . 2. Эпопея Печерского - книга о русской душе, идущей сквозь приворотные соблазны.
Это и есть ее настоящий внутренний сюжет. История души - не в том психологическом варианте, который разрабатывают классики первого ряда Гончаров, Тургенев и, конечно, не в том философском смысле, который извлекают из этой истории классики, скажем так, мирового ранга Толстой и Достоевский.
У Печерского особый склад художества и, соответственно, особая задача. История русской души - это не пути отдельных душ это не путь, скажем, Дуни Смолокуровой, полюбившей Петю Самоквасова, расставшейся, а потом вновь соединившейся с ним, а, кроме того, попавшей в сети хлыстовства и с трудом и риском из этих сетей освободившейся. Ошибка - подходить к характеру Дуни и вообще к героям Печерского с гончаровско-тургеневскими психологическими мерками. У Печерского нет ситуации свободного выбора и нет ощущения характера, который созидает себя, исходя из той или иной идеи, или интенции, или ситуации.
Здесь другое ясное, логичное, ожидаемое, неизбежное и неотвратимое осуществление природы человека, заложенной в него вечным порядком бытия. Судьба должна осуществиться, и она осуществляется. Человек не может уклониться от судьбы. Это - природа вещей Аннинский, 1988, с.195 . 3. Концепция П. И. Мельникова - это концепция российского консерватора и православного ортодокса, с некоторым умеренным оттенком славянского почвенничества.
Это мечта о прочном, устойчивом, едином, чисто русском мире, без лихоумных немцев, коварных греков и хитрых татар, о мире, который стоял бы сам собой, помимо внешнего принуждения, держась органичной верой, преданием, традицией и порядком. Мечтая о строгой простоте коренной русской жизни, не испорченной ни чуждыми быту нашему верованиями, ни противными складу русского ума иноземными новшествами, ни доморощенным тупым суеверием , Мельников четко градуирует степени порчи хлыстов он изгоняет вообще за пределы истины, тогда как староверов склонен привести к примирению с ней, при условии, что и староверы, и их ортодоксальные противники откажутся от крайностей и изуверств Аннинский, 1988, с.196 . 4. помимо узкой авторской концепции, здесь есть ведь еще весь гигантский объем художественной истины.
И есть чудо искусства. Парадокс именно Мельникову, гибкому чиновнику, бесстрастному функционеру, карателю поневоле, удалось то, что не удалось ни прямодушному и упрямому Писемскому, ни задиристому и упрямому Лескову эпопея русской национальной жизни, глубинный, подпочвенный, вечный горизонт ее, над которыми выстраиваются великие исторические эпопеи Толстого, Герцена и Достоевского.
Для вышеописанной задачи нужны, помимо уникальных этнографических знаний и умелого реалистического пера, еще и особый душевный склад, соответствующий ей, и удивительная способность совмещать несовместимое, оборачивать смыслы, сохранять равновесие.
То, что брезжится Толстому в полувыдуманной фигуре Платона Каратаева, осуществлено в эпопее Мельникова в образе некоей всеобщей национальной преджизни, спокойно поглощающей очередные теории и обращающей на прочность очередные безумства исторического бытия. Если уж определять, что такое русская загадка по Мельникову-Печерскому, то загадка эта -сам факт природной русской живучести, невозмутимо сносящей свое безумие. Эдакий родимый зверь с пушистым хвостом то, что Аполлон Григорьев силился когда-то извлечь из Писемского.
В ту пору Мельников еще только подбирался к зверю. Он в ту пору еще, так сказать, доносы писал в свое министерство да обличительные рассказы, которые Писемский, как известно, считал теми же доносами. Никому бы и в голову не пришло, да и самому Мельникову что же такое, в сущности, начинал он писать в форме своих служебных доносов. Ее-то и исследует, ее и описывает Мельников-Печерский своим наивным пером, из простодушного обличительства перебегающим в простодушное, до олеографии, любование и обратно.
Он впадает в этнографизм, но пишет отнюдь не этнографический атлас он работает в традициях психологизма, но поражает отнюдь не психологическими решениями он дает нечто небывалое, не совпадающее ни с философским романом, ни с историческим эпосом он дает ландшафт национальной души. Тот самый природный ландшафт души, на русском Северо-востоке с XIV века складывающийся, о котором пишет и историк В. О. Ключевский Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед Он больше осмотрителен, чем предусмотрителен, он задним умом крепок Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями.
Великоросс мыслит и действует, как ходит.
Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка А попробуйте пройти прямее только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу Ключевский пишет - чуть ли не по следам Мельникова-Печерского. В статье Аннинский приходит к заключению Романы Печерского - уникальный и вместе с тем универсально значимый художественный опыт русского национального самопознания. И потому они переходят рамки своего исторического времени, переходят границы узковатого авторского мировоззрения, переходят пределы музейного краеведения и вырываются на простор народного чтения, конца которому не видно Аннинский, 1988, с. 196 . Исследования Аннинского затрагивают не только вопрос популярности дилогии в России, автор статьи указывает данные по публикациям Печерского и за ее пределами.
По его мнению, зарубежных переводов мало. Два парижских издания в 1957 и 1967 годах мадридский двухтомник 1961 года, берлинский двухтомник 1970 года, вышедший в издательстве Унион - все Что тому причиной? Огромный объем текста, в котором вязнут переводчики и издатели? Замкнуто-русский этнографический окрас его? Наверное, и то, и другое.
Однако есть и третье обстоятельство, которое я бы счел наиболее важным. Дело в том, что эпопея П. И. Мельникова-Печерского не стала событием прежде всего в русской интеллектуальной жизни. Да, эта книга стала широким народным чтением, причем сразу. Но она так и не стала духовной легендой в то время как романы Достоевского, Толстого, Герцена, рассказы Щедрина, Чехова - стали.
Вокруг Печерского в русском национальном сознании не сложился тот круг толкований, тот исследовательский сюжет, тот миф, который мог бы стать ключом к этой книге в руках мирового читателя. Не сработал прежде всего русский интеллектуальный механизм а началось с того, что эпопея Печерского не получила духовно-значимой интерпретации в отечественной критике Аннинский, 1988, с. 198 . Различие точек зрения затрудняет исследование сложной самой по себе проблемы фольклоризма Мельникова.
Личность писателя запечатлевается в его творчестве в таких сложных, а иногда даже преднамеренно завуалированных формах, что бывает чрезвычайно трудно более или менее отчетливо представить себе ее конкретные очертания заметил М. П. Еремин, относя его к числу наиболее скрытных писателей Еремин, 1976, с. 12 . Завуалированность идейного смысла романов Мельникова усложняет и характер использования фольклорно-этнографического материала. В истории русской литературы нет другого произведения, где бы сам фольклор со всей возможной полнотой сопутствующих факторов был объектом художественного внимания.
Увлеченность фольклором, признание его высокой эстетической и художественной ценности, как и углубленное изучение народных говоров, дали писателю возможность значительно полнее и шире демократизировать литературный язык, чем это делали другие писатели, его современники. Позднее по тому же пути демократизации литературного языка посредством соединения книжных элементов с фольклорными и народным просторечием шли Н. С. Лесков, А. М. Ремизов, В. Я Шишков, А. В. Амфитеатров и другие.
М. Горький высоко ценил язык Мельникова и считал его одним из богатейших лексикаторов наших, на опыте которого следует учиться искусству использовать неиссякаемые богатства народного языка Еремин, 1976, с. 12 . Энциклопедическая полнота сведений в показе фольклорной стихии, которая поэтизировала и украшала народный быт и в среде крестьянства, и в среде работного люда, и в буржуазно-купеческой, создает впечатление некоторой идеализации жизни народа.
Сам П. И. Мельников этого не признавал, считая себя строгим реалистом и упрекая как раз В. И. Даля за идеализацию купечества в рассказе Дедушка Бугров. Мельников - писатель социальный. Историческая и социальная жизнь произведений фольклора показана им не только в рамках патриархального быта, но и на фоне роста купечества, на фоне расслоения крестьянства в условиях жестокой конкуренции. Обильное привлечение фольклорно-этнографического материала могло бы поставить под угрозу художественность дилогии, придав ей характер иллюстративности.
Писатель преодолел эту опасность силой своего таланта и достиг высокого мастерства, раскрыв со всей возможной полнотой заключающиеся в фольклоре художественно-поэтические возможности. Его дилогия стала памятником исторической жизни русского народа и приобретает все большее историко-познавательное значение. В творчестве Мельникова русская душа русским словом говорит о русском народе сказал известный историк К. Н. Бестужев-Рюмин Еремин, 1976, с. 12 . Известный сборник материалов В память П. И Мельникова, изданный в Нижнем Новгороде в 1910 году, содержит итоговую статью Н.Саввина П. И Мельников в оценке русской критики. В этой статье указаны имена критиков, писавших о Печерском О. Миллер, Д. Иловайский, А. Милюков, А. Пыпин, П. Усов, А. Скабичевский, С. Венгеров, А. Богданович, А. Измайлов.
Статья подводит итог о том, какое отношение вызвали к себе произведения Мельникова среди литераторов конца XIX века. Действительно, творчество писателя вызвало разноречивые оценки в современной ему критике.
Однако репутация Мельникова как писателя более глубокого, чем просто этнограф, при его жизни так и не утвердилась. Несмотря на это, произведения Мельникова были и остаются в числе наиболее читаемых и любимых. ГЛАВА ВТОРАЯ Языковые особенности дилогии П.И. Мельникова В лесах и На горах 1.