Метафизикарусской прозыВопросы литературы безвременьяО необходимости модернистской прививки, то естьобновления, дабы осовременить русский дичок , говорить начали еще вшестидесятых годах. Тогда действительно складывалось в литературе новоепространство двух художественных мировоззрений. Сошлись писательские судьбы,обладавшие различным жизненным, духовным опытом.Общим же было время - инеобходимость восстановления доверия к литературе, то есть необходимостьсамосознания. Одним из главных стало требование всей правды.
Эту правдувыстрадали в лагерных, военных, крестьянских мучениях. Она обладала огромнойдуховной силой. Она сделалась достоянием литературы, но не столько какисторический документ, сколько как новая образующая художественного строя -новое мировоззрение. Правда новой реалистической прозы была бунтом. Но отнесогласия с жизнью уходят не только в бунт - уходят и в мечту.Собственно, втом состояло краткое послабление после разоблачения Сталина, что о свободестало возможным мечтать.Наше западничество всегда было от мечты, а мечта- от произвола.
От Герцена до самой революции западники наши жаждали равенстваи обновления. Но если дореволюционные грезеры мечтали о царстверавенства, то обновленцы шестидесятых грезили неравенством и свободой от какихбы то ни было идеологий тяготели к западной культуре, к западномухудожественному опыту, но не на том основании, что были глубоко с нимизнакомы то были только знаки, символы чего-то нового.Поэтому в литературномобновлении шестидесятых, у самих обновленцев, не было выношенного глубокогосмысла, а только маска фантазии.
И каковы бы ни были потом ее пестрыемодернистские краски, однако их не хватало, чтобы скрыть пустоту. Пустота поглотилаталант Гладилина.Поглотила и половину одного из лучших романов ВасилияАксенова - Ожог . И это те, на кого в шестидесятых годах возлагалисьособые надежды, кого считали зачинателями новой литературной эпохи!Мечта без бунта привела в подполье целоепоколение, у которого не оказалось своих правды, веры, убеждений.
Бунтом немогут быть нигилизм и безверие, а именно они и завелись, как гнильца, влитературном подполье в апокалипсисе семидесятых годов, после пражскойвесны , с судебными расправами над литературой, с новыми гонениями,произволом и совсем уж беспросветным мраком общественного состояния была утрачена не столько социальная вера, уже избывшая себя после разоблачениясталинских злодеяний, сколько духовная - сама потребность в вере.Плодом этого безверия, безвременья и сталаироническая литература.
Она никогда в художественном отношении не была явлениемцельным. Постмодернистские устремления в иронической литературе существуютнаравне с реалистическими, а принадлежность к той или иной художественнойконцепции далека от самого творчества.Для этой литературы формообразующимисвойствами обладает сама ирония, которая все, что есть высокого в человеке и вискусстве, разрушает, потому что иначе ей не на чем и нечем существовать.Разрушение - это ее единственное топливо.
Сжигается же то, что уже созданочьей-то творческой волей, и в этом смысле не создается ничего собственнонового. Само горение и продукты горения имеют необычайный художественный вид, окотором можно сказать это все, что осталось от того-то или того-то.Но продукт сгорания не сделаешь топливом дляэволюции литературы, назначение иронии в которой разве что хищническое -пожрать все сколько-нибудь ослабшее, захватить все худо лежащее.Все, чтогодится на растопку! Поэтому и существует ироническая литература под разнымивидами на жительство.Под видом якобы реалистической от Петрушевской иВалерия Попова до Юрия Козлова и Александра Бородыни.
Под вывескойпостмодернистской от подзабытых Татьяны Толстой, Вячеслава Пьецуха до новейшихВиктора Пелевина и Юрия Буйды. Однако художественный строй и в том, и в другомслучае формирует пародия - пародия как принцип, как прием, как идея. Ей всеподвластно, ей все годится.Но есть и излюбленные предметы, например,трагико-романтический пафос, штампы соцреализма, цитаты из русской классики.
Впроцессе пожирания все эти предметы превращаются в анекдот - исторический,бытовой, философский, геополитический.Основа классическая анекдота - небывальщина,фантасмагорическое превращение из серьезного в смешное.Анекдоты же ироническойлитературы усиливают в себе и другой элемент небывальщины, его-то и делая, посути, новым оглупление жизни, что есть следствие внутреннего личного бессилияперед ней. Поэтому ложь и зло, сделавшись смешными, не перестают быть,становясь уже родом художественной энергии.
Ирония лишается лирического своегоначала, то есть лишается собственно смешного. Остается злая усмешка над самимчеловеком, цинизм, извращающий до неправдоподобия человеческое существо. Фантасмагория иронического свойства - это не только метаморфоза смешного иметаморфоза зла. Это еще и поэтизация насилия, произвола, которым живетзаточенная в подполье мечта.Плен, бессилие - в жизни действительной и иллюзиясвободы - в той, которую воображаешь.Ирония - это произведение в произведении, одно изкоторых принадлежит перу самого Героя иронической литературы, этого человека из подполья . Герой подполья с существующим миропорядком несогласен, но идти против него из-за бессилия не может.
Это бессилие истановится его развлечением, развращающим душу и ум. Да, он страдает иразоблачает приносящий страдание мир, однако низость чувств, безверие лишаютэти его страдания смысла.Разоблачение мира оказывается разоблачением самогосебя.
Потаенная извращенная умственная свобода оказывается не свободой духа, апороком. Идеи обновления являются, усиливаются вотсутствие истинного пространства и масштаба литературы, как бы в отсутствиедуха и смысла, с утратой веры, исторической памяти, основания.Но разве недостаточно революции, сталинского геноцида, войн, разве мало было у нас общихвсем мучений, чтобы почувствовать себя русскими людьми? Страдание, если оноодно на всех, обостряет национальное самосознание, усиливает в народе именнообщее, то есть национальные черты. Страдальческий опыт - вот что фундаментируети питает наши национальные чувства.
Мы обособились от мира, загородились отнего своим страдальческим опытом. Литература же делит страдания со своимнародом, наполняется его чертами, как бы воспалены они ни были. Социальные,общественные противоречия - это лишь поверхность неустроенности духовной.Она иесть настоящая национальная болезнь, постичь которую возможно, лишь проникнув вглубину народной души . Сказать, что опыт современный человеческий страшен значит ничего не сказать.
Мы давно и незаметно перешагнули границу зла, закоторой начало нового испытания, искупление содеянного. Но как цинизм совсемобесчеловечил ироническую литературу, так жестокость обезобразила современнуюреалистическую прозу. И она тоже становится бесчеловечной. Одни презрительноотказались от бытописания - и пишут бесчеловечно, потому что совесть свободномуискусству не судья.Другие, под маской реалистической, с тем же презрительнымневерием отвернулись от красоты и правды добра в человеке, потому что без нихжестокость и делается художественно достоверней.Русская же литература всегда жила тем, чтописательство понималось как долг нравственный.
Сначала воспамятование - правда,проникнутая историзмом. Затем движение - к правде социальной с ее напряжениемстрастей человеческих и судеб.После того все повороты и изгибы раскованны.Правда возжигает свет в человеке, в его бытии, которое делается поэтомуосмысленным, но не хватает малого.
В этом малом - вечное борение человека. Раноили поздно, но требование правды превращается в такую же творческую потребностьпознания, постижения уже чего-то большего - Истины. Усталость межвременьяпроходит. Безмыслие и сосредоточенность литературы на самой себе возможнытолько как недолгая передышка. Потребность познания намного сильней ичеловечнейСтатья Олега ОлеговичаПавлова.