Время идет — нет портрета. Нет ни портрета, ни Бориса, ни адреса художника, у которого портрет за шкафом. Знакомые интересуются:
— Нашли?
— Нет еще.
— Что-то вы долго ищете! Портрет, наверно, давно уже ушел в другие руки. Кто же станет Лермонтова за шкафом держать!
Я объясняю:
— Так ведь нынешний владелец не знает, что это Лермонтов.
— Ну-у...— тянут разочарованно,— в таком случае, вряд ли найдете.
«Ладно, — думаю, — докажу им!»
А доказать нечего.
Решил я тогда потолковать на эту тему с Пахомовым, с Николай Палычем. Николай Палыч знает редкие книги, старинные картины и вещи и среди московских музейных работников пользуется известностью и авторитетом.
«А Николай Палычу вы показывали?», «А что говорит по этому поводу Николай Палыч?» Такие вопросы постоянно слышишь в московских музеях.
А уж что касается Лермонтова, то никто лучше Пахомова не знает портретов Лермонтова, рисунков Лермонтова, иллюстраций к произведениям Лермонтова, музейных материалов, связанных с именем Лермонтова. По этой части Николай Палыч осведомлен лучше всех. А тут я еще узнаю, что он работает над книгой «Лермонтов в изобразительном искусстве». «Дай, — думаю,— зайду к нему. Сперва удивлю его новым портретом, а потом посоветуюсь».
Сговорился с ним по телефону и пошел к нему вечерком.
Пьем с Николай Палычем чай, звякаем ложечками в стаканах, обсуждаем наши лермонтовские дела, обмениваемся соображениями.
Наконец показалось мне, что настал подходящий момент. Расстегнув портфель, я переложил заветную фотографию к себе на колени.
— Николай Палыч,— обращаюсь я к нему с напускным равнодушием,— какого вы мнения об этом портрете?
И с этими словами поднимаю фотографию над стаканом, чтобы Николай Палычу лучше ее разглядеть. Улыбаюсь. Жду, что он скажет.
— Минуточку, — произносит Николай Палыч. — Что-то не вижу, родной, без очков на таком расстоянии. Он протягивает руку к письменному столу.
— Вы говорите об этом портрете? — и показывает мне фотографию, такую же точно.
Я не мигая смотрю, надеясь отыскать в ней хоть небольшое отличие. Нет! Никакой решительно разницы! Так же виднеется серебряный эполет из-под воротника шинели, так же удивленно приподняты брови у Лермонтова, и глаза смотрят так же сосредоточенно и серьезно. Такой же нос, и губы, и волосы. Даже самый размер фотографии точно такой же!
Первое мгновение ошарашило меня, как нечаянный выстрел. В следующий миг и портрет, и Борис, и комиссионные магазины, и разговоры в музеях показались мне пресными, никому уже больше не нужными, как вчерашние сны.
Молчим. Я прокашлялся.
— Любопытно,— говорю.— Совершенно одинаковые! Пахомов положил фотографию на стол и улыбнулся.
— М-да! — сказал он коротко.
Мы прихлебнули чаю.
— Откуда у вас фотография? — помолчав, спрашивает Николай Палыч.
— Пушкинский дом. А ваша?
— Исторический музей.
— Там оригинал?
— Нет, фотография. Оригинал был у Вульферта.
Все знает! В какое глупое положение я поставил себя! Снова отхлебнули чаю и снова молчим. Наконец я решаюсь заговорить:
— Что вы думаете, Николай Палыч, об этом портрете? По-моему, интересный.
— Согласен,— отвечает Пахомов.— Весь вопрос только в том, чей портрет!
— То есть как «чей»? Понятно, чей: Лермонтова!
— Простите, а откуда вы знаете?
— Ниоткуда не знаю,— говорю.— Я только делаю выводы из некоторых признаков. Например, офицер этот необыкновенно похож на мать Лермонтова. Вы ведь, наверно, помните, что Краевский, бывший с Лермонтовым в дружеских отношениях, говорил, что более, чем на свои собственные портреты, Лермонтов был похож на портрет своей матери. Помните, Висковатов в своей биографии Лермонтова приводит слова Краевского. «Он походил на мать свою, и если,— говорил Краевский, указывая на ее портрет,— вы к этому лицу приделаете усы, измените прическу да накинете гусарский ментик — так вот вам и Лермонтов...» Поверьте, Николай Палыч,— продолжал я,— что я уже прилаживал усики к лицу матери Лермонтова и ментик пристраивал — и сходство с «вульфертовским» портретом получается просто поразительное. И это сходство можно объяснить, по-моему, только в том случае, если на портрете изображен ее единственный сын — Михаил Юрьевич Лермонтов.
— Предположим,— допускает Пахомов.
— Затем,— продолжаю я,— очевидно, у Вульферта были какие-то основания считать этот портрет лермонтовским. Не стал бы он держать его у себя да еще жертвовать фотографии в музей, если бы ему самому он казался сомнительным. И, наконец, Лермонтов изображен здесь, очевидно, в форме Гродненского гусарского полка. В пользу этого говорит серебряный эполет на портрете, потому что в остальных полках, в которых пришлось служить Лермонтову — в лейб-гвардии гусарском, в Нижегородском драгунском и в Тенгинском пехотном,— прибор был золотой.
— Вы кончили? — спрашивает Пахомов.— Тогда позвольте возразить вам. Прежде всего, я не нахожу, что этот офицер похож на мать Лермонтова. Простите меня, но это аргумент слабоватый. Вам кажется, что похож, мне кажется — не похож, а еще кому-нибудь покажется, что он похож на меня или на вас. Мало ли кому что покажется. Нужны доказательства.
А я думаю: «Кажется, он прав. Действительно, это не доказательство».
— Вы ссылаетесь на мнение Вульферта,— продолжает Пахомов.— А я вам покажу сейчас портреты, которые их владельцы тоже выдавали за лермонтовские... Вот, полюбуйтесь.
И он протягивает мне две фотографии. На одной торчит кретин, узкоплечий, туполобый и равнодушный. На другой — пучеглазый, со щетинистыми усами и головой, втянутой в плечи, с гримасой ужасного отвращения курит длинный чубук. И впрямь, даже оскорбительно подозревать в этих изображениях Лермонтова! И снова я вынужден согласиться: мало ли что Вульферт считал...
— Что же касается формы,— продолжает неумолимый Николай Палыч,— по фотографии, конечно, ее определить невозможно, но вспомните, что серебряные эполеты носили во многих полках, не в одном только Гродненском. Лично я остерегся бы делать какие-либо выводы на основании столь шатких соображений. А теперь, родной, скажите по честному...— и Николай Палыч дружески улыбается,— скажите, положа руку на сердце: какой же это Лермонтов? Да возьмите вы его достоверные изображения! Разве есть в них хоть капля сходства с этим портретом?
— Есть, конечно.
— Ну, в чем же? — недоумевает Пахомов.— Как вы докажете это?
Молчу. Доказать нечем.