Прошло несколько дней. В ЦГАЛИ опять многолюдно. В вестибюле докуривают, обмениваются рукопожатиями, вежливо уступают — кому первому войти в двери зала. В зале расспросы, приветы, шутки, тут же, на ходу, обсуждение важных дел:
— ...на конференцию в Харьков...
— ...ставьте вопрос — мы поддержим...
— ...продавалась в Академкниге...
— ...почерк очень сомнительный...
— ...такие уже не носят...
Звонок. Начальник архива, упираясь ладонями в стол, объявляет:
— На повестке — отчет отдела комплектования о поступлениях последнего времени. Докладчик — товарищ Красовский. Юрий Алексанч, прошу...
К трибуне быстро и бодро идет, приосанившись, средних лет человек с внешностью декабриста: серьезное, благодушное выражение лица, бачки, в черной оправе очки.
Говорит интересно и обстоятельно, перечисляет новые рукописи, часть которых в научный оборот или входит, или уже вошла. Но о бурцевских материалах — ни слова.
Наклоняюсь к уху начальника:
— Почему он про бурцевские не говорит?
— Да за них еще не заплачено...
— А вы что, хотите от них отказаться?
— Ни в коем случае! Какой может быть разговор!
— Тогда я скажу о них.
— Дело ваше... Может быть, в следующий раз, когда все будет оформлено?
Но какое отношение имеет бухгалтерский документ к самому факту архивной находки? И когда начинается обсуждение доклада, беру слово и объявляю о том, что обнаружилось в актюбинском чемодане.
Не успел кончить — из зала идут записки; поднимается Василий Александрович Киселев — профессор, музыковед, один из деятельнейших работников Музея музыкальной культуры.
— Простите,— обращается он ко мне,— кому адресованы письма Чайковского, обнаруженные в этой коллекции?
— Два из них,— отвечаю,— обращены к какому-то Павлу Леонтьевичу и относятся к 1892 году, другие...
— Спасибо! А письма композитора Львова?
— Письма Львова, мне помнится, адресованы певице Бартеневой.
— О, это важные сведения! Вам, вероятно, будет интересно узнать, что в Астраханской картинной галерее имеются письма Чайковского к тому же Павлу Леонтьевичу (фамилия его Петерсон), а также неизвестные письма Михаила Ивановича Глинки, и— что в данном случае важно! — к той же певице Бартеневой. Очевидно, актюбинские и астраханские материалы как-то связаны между собой! Мне кажется, вам следует это проверить.
— Простите,— спрашиваю, в свою очередь я,— а как они попали в Астраханскую галерею, письма, о которых вы говорите?
— Мне объясняли,— отвечает Киселев,— только я уже точно не помню. По-моему, в Астрахани умер какой-то старик, родственники его не то погибли во время войны, не то куда-то уехали—словом, это поступило в Астраханский музей в военное время и куплено чуть ли не на базаре.