Подымаюсь по лестнице в номер. На площадке гостиницы, возле дежурной, дожидается знакомец по Дворцу пионеров, лет десяти.
— Хотите, я вас сведу к одному? У него картины с улицы Ногина куплены.
Повел.
Пришли в мастерскую художника. На мольберте большая, еще не законченная работа — астраханская степь, отара овец, чабаны... Трудится над полотном, как потом выяснилось, тот самый военный Володя, имя которого упомянула однажды Рина. Его фамилия — Вовченко.
— Вот у него есть картины, какие, вы говорили, пропали на подловке,— зашептал мой вожатый. Художник обернулся мгновенно.
— Какие тебе картины?.. Вам что? — и поглядывает то на меня, то на мальчика недоуменно и даже недружелюбно.— Чего тебе надо здесь? Ну-ка, сыпься!
— Я с писателем,— пролепетал мой наставник.
— С каким писателем? — И уже помягче: — Это что, вы?
Я назвался, разъяснил причину и обстоятельства. Вовченко заулыбался, сразу же проявив жаркую готовность помочь.
— Рисунков я тогда накупил довольно. Мне попались работы не больно-то интересные, но коллекция раньше была—оёёй! Фото, письма, альбомы, книжки в переплетах роскошных... Там до меня народу перебывало порядком. Самое ценное в то время уже ушло, растеклось по частным каналам. Дочка владелицы, Рина, приехала ликвидировать имущество, которое здесь оставалось. В Куйбышев, говорили, попало кое-что, в Казань... Корзину? Видел! Багажная, приличных размеров!
Пригласил меня к себе на квартиру. Помощника моего подергал легонько за ухо:
— Тебя за «языком» посылать...
Дома, на улице Пушкина, вынес целую стопу карандашных рисунков и акварелей: Прянишников, Маковский, Мясоедов, Вахрамеев, Зичи, Григорьев... Наряду с этим много работ малоизвестных художников начала нашего века и просто ремесленные картинки — карикатуры, иллюстрации к дешевым изданиям, оригиналы поздравительных открыток... Как уже было сказано, Бурцев собирал все!..
И вдруг! Среди этих наклеенных на пыльные паспарту рисунков несколько альбомных листков: переплет оторван, начала и конца нет, по обращениям можно понять, что принадлежал этот альбом в свое время известному переводчику В. В. Уманову-Каплуновскому... 1909 год... Запись литератора Тенеромо... Высокопарное изречение об эмансипации женщин — подпись Н. Б. Нордман-Северовой, жены И. Е. Репина... И запись самого Репина! Страничка, на которой изложен взгляд его на искусство!
»1909
23 июля.
Куоккала.
Модные эстетики полагают, что в живописи главное — краски, что краски составляют душу живописи. Это не верно. Душа живописи — идея. Форма — ее тело. Краски — кровь. Рисунок — нервы.
Гармония — поэзия дают жизнь искусству — бессмертную душу.
Илья Репин».
Как передать здесь то внезапное удивление, которое испугало, обожгло, укололо, потом возликовало во мне, возбудило нетерпеливое желание куда-то бежать, чтобы немедленно обнаружить еще что-нибудь, а затем снова вернуло к этой поразительной записи.
Вот она, мысль, в которую уместились часы вдохновения, годы труда, подвиг всей жизни Репина!
Мысль выстраданная и выношенная!
Мысль, бывшая путеводителем в творчестве!
Мысль — убеждение, защита, мерило искусства, оценка художника!..
Вот он, пыльный альбомный листок, без которого мы, сами того не ведая, были бы на один факт беднее, как были бы, не зная того, беднее без собранных Бурцевым документов, отразивших мгновения нашей истории, моменты жизни и творчества наших великих людей,— без писем Ломоносова и Суворова, Лермонтова и Кюхельбекера, Горького и Чайковского... Да, впрочем, что тут! Одна страничка, исписанная рукой великого Репина, стоила бы упорных поисков!
...Вовченко охотно дает разрешение сфотографировать этот листок. Вообще он полон готовности помогать.
— Куда посоветую вам зайти,— говорит он,— это к Розе Давидян, к художнице... Тут, улица Победы, неподалеку... Идемте, я вас сведу!
И я понимаю, что это и есть та самая «не то с грузинской, не то с армянской фамилией» Роза, о которой я слышал от Рины.