Затеялись хлопоты о командировке моей в ФРГ. И когда уже была получена виза и паспорт в кармане и куплен билет, от Винклера получилось письмо: «Прошу привезти мне в обмен русские книги. Это обязательное условие».
Тут следовал список — не такой, конечно, обширный, как тот, что передал нам мистер Болан, но тоже надежд не внушающий... В нем значились русские летописи, научные труды по истории, археологии, по искусству... И, как нарочно, всё редкие. Даже и те, что вышли в советское время. А уж где достать книгу «Инок Зиновий. Истины показание к вопросившему о новом учении», напечатанную в Казани в 1863 году да еще в малом количестве,— этого мне не могли сказать даже самые крупные книговеды.
Я устремился в Министерство культуры с просьбой выделить книги из дублетных фондов крупнейших библиотек. С резолюцией «Выделить» побежал в Историческую библиотеку...
Нету!
В Ленинскую, к директору Кондакову Ивану Петровичу.
— Нету. Мы изготовим микрофильмы для вас. Но из книжных фондов послать в подарок не можем...
Но ведь микрофильмы мне не помогут! Это же все равно, что менять фото для паспорта на живописный портрет Сарьяна!
Какой же это обмен? Неравноценно!
Кондаков понимает это лучше меня. И все же договорились на том, что повезу микрофильмы.
Прихожу в назначенный день.
— Не приготовили.
— Как же так?
— А директор Иван Петрович поручил выяснить, по скольку экземпляров книг, нужных профессору Винклеру, стоит на полках библиотеки.
Оказалось, что по три.
А сколько их выдавалось на руки?
Выдавались только первые экземпляры.
Тогда И. П. Кондаков собрал ученый совет и решили: третьи экземпляры всех этих книг списать и отправить профессору Винклеру, с тем чтобы автографы Лермонтова, которые будут доставлены из Федеративной Германии в Советский Союз, поступили в Ленинскую библиотеку.
Это, я понимаю, решение!
Вот почему я улетал с Шереметьевского аэродрома, имея с собой на борту сто тридцать килограммов редчайших книг. Летел я до Амстердама. А там должен был совершить пересадку и уже другим самолетом следовать до Кёльна, или, как говорится, «нах Кёльн аб».
По прибытии в Кёльн был встречен секретарем Владимиром Ильичом Ивановым, доставлен в Бонн, а в Бонне — это было уже дня через два — за руль сел другой секретарь, Николай Сергеевич Кишилов, тоже весьма приятный и обходительный, и покатили мы втроем в Мюнхен по знаменитому автобану.
Эта езда стоит того, чтобы о ней рассказать.
Движение двухрядное. Встречного ты не видишь. В правом ряду машины мчатся со скоростью 100—120. Хочешь ехать быстрей — выходи в левый ряд. Сигналит тебе другая машина, сзади, требует уступить дорогу — юркни вправо, мимо тебя мелькнет что-то с быстротой самолета, и снова можешь выходить на левую сторону.
Машины идут вереницей—одна за другой. На таких скоростях сразу не остановишь. И если с одной случается что-то, то идущие сзади влетают одна в другую и бьются. Называется это «карамболяж». Поэтому, едучи по западногерманскому автобану, испытываешь странное смешение чувств: природной для всякого русского пассажира страсти к скорой езде — с предощущением смертной казни.
Наша машина принадлежала к числу тихоходных: больше ста сорока километров взять но могла. Но сто сорок держала точно. Число километров, примерно равное расстоянию Москва — Ленинград, мы одолели за четыре с половиной часа.