УТРЕННИЙ ЧИН

И покуда Васюнька не начал сердиться, что никто не устремляется к нему с восторгами и не спешит кор­мить, князь и княгиня встали под образами на утрен­нюю молитву, ибо и птицы за окном уже вовсю при­ступили славить Бога.

До чего же любил князь Александр эти утренние молитвенные мгновения! Раньше любил в одиночестве идти по мостику в небо, а теперь полюбил вдвоем с же­ною лететь туда, выше и выше, к подножию Всемило­стивого Творца, сотворившего очередное чудо — это новое упоительное утро.

Он читал и пел молитвы вполголоса, а сзади, слева Саночка тихонько и нежно подпевала ему. Неугаси­мая лампада горела огнем, принесенным из Русалима монахом Алексием. Когда-нибудь придет время, и они с Александрой тоже отправятся в хожение ко Святому Граду по Святой Земле. У нее была ладанка с мощами преподобной Евфросинии Полоцкой, почитаемой по всей Руси. И она, милая, подарила эту ценную святы­ню несостоявшейся невесте покойного брата Феди за то только, что та тоже Евфросиния. А Полоцкая игу­менья не только в паломничество в Русалим ходила, но и осталась жить там, и усопла там же, в обители святого Саввы. А мощи ее были перенесены в Киев, где и покоятся в пещерах преподобного Феодосия.

Иные спорят, говоря, что не надобно православ­ным христианам уподобляться римлянам и стремить­ся в Иерусалим, ибо, мол, там Господа нашего казни­ли смертию те же самые римляне Пилатовы по жидов­скому наущению. Якобы, как убийцу манит к себе то место, на коем он совершил смертный грех свой, так и римляне туда влекутся, а нам сего не надобно. Пусть так, но ведь на месте казни своей и воссиял Господь во всей силе, и свет сей оттуда до нас дотекает. И Огнь ежегодно является. Вот от того Огня лампада горит, и он чувствует от нее силу Христову... Нет, очень бы хотелось побывать там, где родился и возрастал слад­чайший Иисус, где Он творил свои проповеди и совер­шал чудеса, где Он был предан, бит и распят и где Он воскрес и вознесся на небеса, даря нам завет спасения душ наших.

— Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу Цареви и Богу нашему! — в третий раз встал на колени и отбил нижайший поклон Александр, чув­ствуя дыхание одежд и свежего тела жены, припав­шей к полу поблизости. Стал читать пятидесятый пса­лом Давида. Жиды... Жиды — одно, а Русалим — сов­сем другое. Проклинаем жидовство за мерзость, сотворенную ими со Христом, но поклоняемся ветхо­заветным праведникам за их прозрения о Христе и го­ворим: «...и да созиждутся стены Иерусалимския», ибо Русалим и есть главная и предбудущая столица Русская, там будет сидеть царь православный. И будет он русичем. А кем же еще!

Однако Васюня уже весьма гневно начал покряхтывать и постанывать, кончилось его блаженное утречко, когда животик еще не дал знать о себе. Едва достояв с мужем до «Чаю воскресения мертвых», Саночка пош­ла кормить дитятку. Извлекла малыша из колываньки, села на постель и дала ему грудь. Александр не видел этого, он продолжал молиться, но счастливая картина все равно возникла пред мысленным взором, и был ли в том большой грех?..

А вот любопытно было бы увидеть себя в таком воз­расте, каков ты был... Сказывают, когда Александр лежал в своей люльке, а рядом молились, то он никог­да не издавал ни единого писка, лежал себе тихонечко и улыбался. И лишь когда молитвы заканчивались, начинал требовать кормления. Так ли было?

Увы, себя маленького не увидишь и не припом­нишь, каково тебе было, когда рядом с тобой молились твои отец и мать. Первое Александрово воспомина­ние — крещенская прорубь во льду Клещина озера, яр­кое солнце, играющее лучами в глубокой и холодной воде, бездонность голубизны неба, отражающегося на поверхности крещенской ердани, и такая же бездон­ность озерной глубины... Кажется, да, это и есть его первое воспоминание в жизни. Быть может, когда-ни­будь и другое откроется, так хочется припомнить, как тебя крестили, как впервые освятили уста Причастием, как стал ходить, как произнес первое слово... Но пока­мест крещенская крестовидная прорубь — самое ран­нее, за ним — обрывочные другие воспоминания.

— К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна восстав прибегаю...

Постриги — вот первое, что отчетливо и много при­поминалось. Ему уже пять лет было, совсем взрослый отрок, не младенец какой-нибудь. Деревянной саблей за милую душу рубил полчища высоких трав, ибо то, конечно, были не травы, а лютые враги Отечества на­шего — репьи латынские!

— До сего дня был ты дитя, а с сего дня будешь Младой муж, — молвил ему отец.

В Спасо-Преображенском соборе Переяславля он сидел на огромной подушке, покрытой аксамитовой наволочкой с изображениями золотых лефандо и львов. Сей белокаменный храм был построен его прадедом Юрги Долгоруким, который украсно укра­сил его и исполнил книгами и мощами священными. И Александр уже тогда знал, что се — «прадедушкин храм». Образ долгорукого прадеда с малых лет воспа­лял его воображение — жалко, что Юрги уже в Раю, вот бы поглядеть на его руки, какова была их долгота. И хотя и разъясняли ему, что руки у прадеда были обычные, а прозванье связано с долгими устремления­ми к новым землям, Александру все равно представ­лялся огромный богатырь с безразмерными ручища­ми. Берет врага христианского за воротник и длинной дланью своею заносит высоко-высоко — на конек кры­ши. Очень смешное зрелище!

И вот после долгих молитв епископ Симон взял в руки ноженцы и приблизился к нему решительным шагом, так что Александр невольно отпрянул. И длин­ные шелковистые пряди, от рожденья не стриженные, с нежным хрустом отстригаются и ложатся в кипари­совую укладочку. Отныне его всегда будут стричь, ибо, как завещал Владимир Мономах, «се грех, аще же муж носит долги власы», а он отныне уже не Са­шенька, а Александр, не дитя, а младой муж, как ска­зал батюшка.

После пострига и заздравных молебнов новоявлен­ного младого мужа выводят во двор. Народ переяслав­ский кричит ему здравие. Матушка Феодосия берет его на руки и, целуя, прощается с ним. Теперь они бу­дут видеться реже, ибо жить Александр станет у свое­го пестуна — Федора Даниловича. Матушка передает его с рук на руки боярину-воспитателю, Федор Дани­лович бережно берет своего нового воспитанника и са­жает высоко-высоко, на коня, в сияющее серебром ко­жаное седло так высоко, как Юрги Долгорукий — су­постата, в мечтах маленького Саши. Но теперь — прочь мечты детства! Он сидит на коне, он очень и очень взрослый, его препоясывают мечом, не дет­ским деревянным, а самым настоящим, хотя и не очень большим, не таким, как у отца. Меч тяжел, но Саша смело берет его рукоять, цепко обхватывает и с напряженным усилием вытаскивает из ножен. Меч шатается в еще не очень сильной руке и сверкает на солнце, тяжело держать его, но надо, и он возносит кладенец над головою, а епископ возглашает:

— В нощи мя и во дни сохраняй, борющих враг из-бавляющи мя!

Еще труднее было вставить клинок меча обратно в ножны, но он и с этим справился, утопил булатное лезвие в мягком бархате ножнового вместилища. На другой день предстояло впервые поехать на ловы...

— Моли Бога о мне, святый угодниче Божий и мучениче, воине Александре, яко аз усердно к тебе при­бегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.

В честь воина нареченный, был он прежде всего во­ин, и когда научился читать, первыми книгами его стали не только жития святых, среди коих было и жи­тие праведного воина Александра, но и «Александ­рия» — описание жизни и подвигов Александра Маке­донского. Сию книгу он перечитывал много раз, вдох­новляясь благородством воинского духа и мечтая о столь же бесстрашных подвигах. Его восхищал и не­обычный ум македонского царя и полководца, как тот говорил: «Восточные страны весьма удобны для завое­ваний, ибо они обширны и густо заселены народами». Или как хитроумно поучал: «Аще бываете в чужом граде, присматривайте, и коли узрите, что там домаш­них мелких зверушек — собак и кошек — в изобилии и они окружены излишней лаской, тако знайте же, что сей град легко завоевать вам будет, ибо тут мужи слабы и ленивы, детей не воспроизводят в достатке, и женам хочется изливать свою любовь опричь детей на собак да кошек». И много другой нелишней мудрости было в сказаниях об Александре, одно плохо — жил он до явления Христа Бога и не мог прибавить к своим доблестям подвига христианского.

Александру Переяславскому же, в отличие от Ма­кедонского, Бог дал счастье родиться в мире, озарен­ном светом Христовой любви, в мире, где цвела и све­тилась несравненная страна — Русь родная. И в буду­щем уготованы ему воинские свершения не ради своей славы, как у Македонского, но прежде всего ради тор­жества Христова и ради пущего величия русского на­рода.

— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови досто­яние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жи­тельство.

Под пестование дядьки Данилыча он попал, как зерно попадает в ступе под тяжелый пест. Тут уж ни­кто не жалел, не щадил его нежного возраста, часами приходилось носить на себе и брони, и кольчуги, и щи­ты, и мечи, и шлемы, обучаться фарьству — умению добро сидеть в седле и управлять конем, натягивать тетиву лука, обдирая об нее детские пальцы.

— Ничего, ничего, повлажнись поди на тертости, да хорошенько повлажнись, не брезгуй, — нисколько не проявлял жалости, а лишь думая о помощи и поль­зе, учил пестуш Федор Данилыч. — Так, повлажнился? Добро. Теперь мы твои лапы о-о-от так завернем, завтра все как копьем снимет. И впредь знай, что ког­да коню где-то потертость на спине или боках случит­ся, от седла или подпруги, спереди от нагрудника или сзади от пахвы, без стеснения увлажни больные места собственной своей влагою, а потом прикрой на всю ночь капустными листами, как я тебе сейчас.

К семи годам Александр уже в доспехах мог долго сидеть в седле, владел мечом, сколь сие возможно в столь юную пору, и лихо стрелял из малого лука. Считалось, что отменный лучник точно в цель посыла­ет одну стрелу за одно прочтение «Отче наш», бывали и такие, что могли шесть раз выстрелить за одно «Ве­рую»⁶⁷. Семилетний Александр, сидя в седле, за одно «Верую» мог дважды зарядить лук и пустить стрелку. С двадцати шагов, правда, своих, детских, а не взрос­лого человека, он легко вонзал в дерево срезку⁶⁸, а на пятнадцати таких же шагах томаркой⁶⁹ сбивал с плет­ня какой-нибудь чурбачок.

Осанистым молодцом привез его тогда отец в Нов­город вкупе с братом Федей на княжение. В первый день поселились неподалеку от города, на Городи­ще, — в Благовещенской церкви служили благодарст­венный молебен. На другой день предстояло идти в Новгород «присягу бить», как сказал отец. И Алек-саше представлялось, что надо будет биться с кем-то, ведь не зря его готовили, учили, он всю ночь волновал­ся, во сне думая, одолеет ли... Но оказалось, никого бить не понадобилось, все произошло довольно мирно, хотя и шумно.

Новгород напугал мальчика своей огромностью. Родной Переяславль раз в пять был меньше, а глав­ное — тише. Когда в сопровождении приехавших за ними в Городище послов они подъезжали к Ярославо-ву Дворищу, там их уже ждали толпы народа, крикли­вого и беспокойного, вышедшего поглядеть, кого им привезли на княжение. Больше всего Александр боял­ся свалиться с коня — казалось, упади он, и вся эта орава ринется на него и растерзает. И от этого страха еще осанистее сидел в седле своем, насаженном на зо­лотистый, в веселых пятнах, пардовый чапрак. До его слуха доносились восклицания, которые его больше подбадривали, чем огорчали:

— Дивитесь, який ладный княжевец!

— Меньший али старший?

— Меньший. Такого не прея можно садить кня­жить.

— Нечего бачить — баский юнош!

— Клятые суздаляки!

— А тебе подавай немчина? Закрой рыло!

Огромных размеров церкви стояли на Ярославовом Дворище, а вокруг церквей — шумные торги, гомон, гогот. Здесь приехавших переяславцев встречала нов­городская господа — богатейшие люди города, все пре­поясанные одинаковыми золотыми поясами, знамену­ющими их господское достоинство.

Подъехав к ним, отец извлек из ножен меч свой, поцеловал его и вновь вложил в ножны. То же проде­лал старший брат. Александр, в свою очередь, выта­щил свой меч и был уверен, что выронит его на позор себе перед всею господою, но справился, приложил к губам булатное лезвие и вернул кладенец в ножны.

— Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу Русскую, власти и воинство ея, да тихое и безмолв­ное житие поживем во всяком благочестии и чистоте.

От Ярославова Дворища выехали к пяти вымолам, и казалось, что к этим волховским пристаням пришли и встали на привязи со всех стран мира корабли — рус­ские ладьи и насады, мурманские и свейские шнеки, во­доходы немецкие, датские и прочие латынские тесни­лись и терлись боками друг о друга, покачиваясь на вол­нах, рождаемых нескончаемым бегом судов по Волхову.

И, проехав мимо вымолов, взошли на Великий мост. Впереди вставал величественный кремль, из-за каменных стен которого выглядывали шапки соборов, справа Волхов стремил свои воды на полночь к Ладож­скому озеру, распрямлял и набычивал разноцветные паруса кораблей, а слева распахивался простор, там речной рукав из Мячина озера вливался в Волхов, и вдалеке, за стрелкой полуострова, виднелись купола Юрьева монастыря, вдруг сверкнувшие на солнце так, что померещился там ангел... И еще не знали сыны Ярослава, что одному из них через шесть лет быть по-хоронену в той обители...

— Спаси, Господи, и помилуй родители моя Феодора и Феодосию, братию и сестры, жену мою Алек­сандру, сына Василия и сродники моя по плоти, и вся ближний рода моего, и друга, и даруй им мирная Твоя и премирная благая.

Он невольно оглянулся и увидел, как улыбается Саночка, кормя своего задумчивого едока, весьма важно относящегося к своему насыщению. Молочная ему женушка попалась — многие не могут сами долго выкормить первенцев, а Саночка, гляди-ка, полгода уже сама вскармливает и не подает знаков, что скоро кончится млекопитание.

Когда он привез ее сюда, в Новгород, он видел, как она перепугана, как ей хочется бежать от этого неснос­ного новгородского гомона. Она и сказала тогда ему: «Как же можно жить тут, Леско милый?» С молодою женой он точно так же въезжал сюда, как и в свой са­мый первый приезд — через Ярославово Дворище, мимо пяти вымолов — Иванского, Будятина, Матфеева, Не­мецкого и Гаральдова — на Велик мост, с коего открыва­лись бескрайние виды во все четыре стороны. И моло­дую жену он повез в кремль, в Святую Софию, точно так же, как тогда, отправились они с отцом и братом в сей главный храм Новгорода «бить присягу». Дивный со­бор! Подъехали к вратам и залюбовались ими — изощ­ренные врата, разделены на множество прямоугольных ячеек, в каждой из которых разнообразные сцены — Спас в силах и Спас с апостолами, разные государи и во­ины на конях и с копьями, святые мученики и правед­ники, в нижнем углу — китоврас⁷⁰, стреляющий из лу­ка, дверные уши держатся в зубах у львиных морд.

— Се, сыны, важная у Софии украса — врата свей-ского стольного града Сигтуны. Привезены в память о покорении сего свеиского града новгородцами сорок лет тому назад. От тоя поры свей боятся воевать проти-ву нас.

Сойдя с коней, сквозь расступающуюся толпу вхо­дили в храм через Сигтунские ворота. Внутри все оза­рено множеством светильников, шли прямо к аналою, на котором лежали крест и грамоты Ярослава Мудрого, коему Александр приходился внуком в шестом ко­лене, целовали грамоты и крест по очереди: отец, брат, третьим — Александр. Владыка архиепископ Анто­ний, в прошлом боярин и сановник Добрыня Ядрейко-вич, благословлял, принимая присягу быть добрыми и мудрыми князьями Господину Великому Новгороду. На владыке — клобук белый, не черный, как у Влади­мирского архиепископа. Все тут, в Новеграде, не так, как повсюду. И речь — вроде русская, да не такая, не «хлеб» скажут, а «хлиб»; не «говорить», а «бачить»; не «смотреть», а «дивитися»; не «тебе», а «тоби»; не «что», а «що»; не «вечный», а «вичный». Правда, «вече» так и говорят — «вече». Это у них народный сход, на коем если не все, то очень многое решается.

Потом он как-то вдруг понял — все, что на письме через «ять» изображается, новгородцы не через «е», ачерез «и» произносят, вот в чем дело. И таков их древ-лий обычай, от коего они не хотят отказываться. Еще они не скажут «он едет», а молвят: «ен еде»; не «его жена», а «евоная»; епискупа называют «пискупом», и епископская церковь в Детинце у них — Пискупля церковь; новгородец не бьет топором, а бьет топорам, не берет руками, а берет рукам, не кормит лошадей, а кормит лошадьми, живет не возле реки, а возле реке, а идет не к реке, а к реки, и не к нам, а нами... И много еще в языке причудливого есть, чтоб только всяк рус­ский человек в разговоре сразу ж понимал, что перед ним удалой новгородец, а никто иной.

За свои годы жизни тут Александр Ярославич хо­рошо освоил речь Великого Новгорода, и уже не быва­ло случая, чтобы он где-то что-то произнес «не по-ево-ному». А Саночка упрямится: «Не хочу речь свою ко­веркать!» По-своему и она права.

Но он со временем очень полюбил новгородцев. Многое не нравилось ему в них и прежде всего — лю­бовь к наживе, к излишнему богатству, к пирам, на которых съедалось так много, что можно было накормить целую область, а еще столько же недоедалось и портилось, уходило на корм скотине, которая и са­ма, в свою очередь, предназначена была в корм. Не лю­бил он изобилия роскошных одежд, коими щеголяли новгородки, не любил лишнего богатства и самого духа торгашеского, витавшего над этою северною столицею. Но не мог он не восторгаться боевой удалью жителей этого сильного оплота Русской жизни, их бесстрашием и укоренелым презрением ко всякому иноземцу, меч­тающему завладеть хоть каплею их немереного достоя­ния, ибо и той капли хватило бы, чтобы вооружить це­лое войско, и с тем войском покорить какой-нибудь ма­лодушный народ.

Дерзость, наглость, самохвальство — все сие дыша­ло в новогородцах, но все сие не могло и не восхищать, ибо было выслужено этим славным народом полунощ­ной Руси в боях с постоянными захватчиками, из века в век искавшими себе позорной гибели на священных берегах Псковского, Чудского и Ильменя озера, Ше-лони и Волхова, в болотистых здешних топях. Прого­нят их, намнут хвост и гриву, они какое-то время не лезут, потом забывают про позор свой и раны и вновь, глядишь, влекут свои чванливые знамена, треплют их на северном ветру, чтобы уронить в грязь или пыль да залить собственною кровью.

Прав был отец, говоря про свеев, — после разгрома Сигтуны слышно было, что не смогли они заново возро­дить свою некогда громкую столицу и не устремляли взо­ров своих на богатства Новгорода; видать, в живых еще были старики, помнившие могущество новгородцев, пришедших и разгромивших их. Зато немец являлся, и возможно ли забыть Александру, как вместе с отцом ходил он бить незваного гостя в чудских землях, как сло­малась с виду непобедимая рыцарская рать, как проло­мился лед под ними, одетыми в чересчур тяжелые доспе­хи, и они проваливались туда, в черную, словно бездон­ную, воду.

Он стоял над ледяным проломом и глядел на эту воду, в пучине которой скрылись еще недавно живые люди, будто провалились сразу в преисподнюю; и вы­глянуло солнце, и осветило, позолотило речную рябь, отразилось голубое небо на холодной поверхности, прикрывая своим отражением немецкую смерть...

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь.

Он закончил молитвы, весело оглянулся и увидел отвалившегося от материнской груди сына. Тот сыто вращал полусонными глазами и явно недоумевал, как это он еще недавно был таким умным, так осознанно журчал о чем-то важном, но вот насытился, и куда-то все подевалось. Саночка блаженно разглядывала каж­дый уголок его личика, улыбаясь и млея от материн­ского счастья.

— Доброе утро, Саночка! — приветствовал ее весе­лый муж.

— И тебя с добрым утром, Леско, — тихо отозва­лась она из блаженного полузабытья.

Князь Александр Ярославич подошел к окну, рас­пахнул его настежь и полной грудью вдохнул предрас­светной летней утренней свежести. На Городище было тихо, лишь где-то далеко доносилась песня ранних жниц, идущих на поле за первым снопом, да щебетали птицы, высыпавшие всем пернатым миром на свой на-секомый завтрак, и нежный запах сохнувшего сена долетал со скошенных лугов, как верный знак уже приближающейся в недалеком будущем осени.

— И до чего же хорошо, Саночка, что у новгород­цев нет непременного обычая селить князей своих в пределах города. Как хорошо тут, на окраинах! Правда?

— Правда, Лесенько, я же сама тебе и говорила сие не единожды. Хорошо тут... О, уже спит наш Василько!.. Невозможно, до чего ж хорошо нам... Только иной раз мне думается: «А долго ли осталось таких безмятежных деньков?» Того и гляди — явятся нехри­сти али латыны проклятые и уйдет от меня Леско мой биться с ними, оставит меня одну не спать — трево­житься, жив ли езде, не убит ли! И какая мне тогда бу­дет радость от такого утра, от этих чудесных свежих запахов...

— С тобой Вася останется, соединение наше, — за­туманился, представив себе одинокую Саночку, Алек­сандр. Мысли о скором каком-либо походе и его не по­кидали. Но, в отличие от жены, он находил в них уте­шение, потому что воинский дух в нем томился и задыхался от долгого неучастия в битвах. Ему давно уже назрело совершить добрую бранную жатву, и сей тучный сноп ждал его. Хоть бы кто-нибудь пришел проверить на прочность ту крепость, что он построил вскоре после свадебной каши в месте впадения в Ше-лонь притока Дубенки.

В прошлое лето ходил он к отцу под Смоленск и по­могал ему освобождать град сей от литовцев. Епископ Меркурий, венчавший Александра с Александрой, уй­дя тогда из Торопца в киевские пещеры, вскоре и пре­ставился там блаженно. Доблестный отец помнил о том, что обещал Меркурию отнять Смоленск у про­клятых литвинов, и он сдержал слово — освободил старинный град Русский. Но Александру мало доста­лось повоевать там, отец жадничал и, видя всевозрас­тающую мощь своего старшего сына, призвал его на помощь тогда, когда уж и помощи особой не надобно было. Александру с его дружиной лишь крохи перепа­ли с того бранного пиршества — гнать отступающую литву, да и то, не самую доблестную, а так — разную сволочь. И Александр вернулся на Шелонь, где уже вовсю шло строительство крепости. Ему нравилось, что он рубит свой град, о котором спустя много лет бу­дут говорить: «срубленный Александром, сыном Яро­слава, внуком Всеволодиным, правнуком Юрги Дол­горукого, иже срубил Москву». И больше в прошлое лето не досталось повоевать.

Но теперь он ждал близкой беды и случая проявить свою доблесть. Скорая война с татарами была столь же недалека, как сегодняшний рассвет, лучи которого уже предугадывались. В прошлое лето сия мрачная туча доползла до самого Торжка, новгородцы готови­лись выходить навстречу смертоносному воинству, но поганые, разорив Переяславль Русский и Черни­гов, пройдя стороной мимо Киева и лишь дохнув на древнюю столицу Русскую своим смрадным дыханием ада, повернули на Козельск, разорили его, дошли до Торжка и, предав его скорбной участи, неожиданно ушли назад в поволжские степи. Со дня на день теперь следовало ждать вестей о их новом пришествии.

— Как Господь даст, Саночка, — вздохнул он, не спеша одеваться и глядя, как тихо засыпает сытый младенчик. — Кабы не было разлук и несчастий, то почем бы мы знали счастье и радость долгожданной встречи?..