Александр СЕГЕНЬ. НЕВСКАЯ БИТВА

Александр СЕГЕНЬ

НЕВСКАЯ БИТВА

 

АННОТАЦИЯ

Роман современного писателя-историка А. Сегеня посвящен ратным подвигам новгородского князя Александра Ярославича (1220—1263). Центральное место занимают описания знамени­тых Невской битвы и Ледового побоища, победа в которых при­несла молодому князю славу великого полководца Руси.

 

Александр СЕГЕНЬ

СОЛНЦЕ

ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Исторический роман

 

ACT

Астрель

ХРАНИТЕЛЬ

Москва

 

 

 

БСЭ.М.,1974,тЛ7

   

Неизвестный автор

< Жития Александра Невского»

Светлой памяти раба Божия Иадора — Эдуарда Федоровича Володина

Венец первый

СВАДЕБНЫЙ

Глава первая

БЛАГОДАТНЫЙ ОГОНЬ

Горе мрачное стояло за спиной инока Алексия, жгло ему пешие пяты, дышало огнем в затылок — ничего не осталось от обители, из которой два года назад… Алексий родился в небольшом сельце на берегу Клещина озера1 за двадцать лет до… В тот день, тридцатого мая двадцать восьмого года2, словно доброе и спокойное солнце просияло в душе у Алексия. Он бы…

Глава вторая

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

— Савка! Ты, что ль, тут? Чего тебе, дурень? — очень недовольным голосом пробормотал Ярославич, полагая, что это его слуга-отрок11 удумал какое-то… Он привстал в постели и не сразу понял, что имен­но не так в его клети, а… — Не бойся меня, князь светлый! — в сей же миг раздался голос, глухой и ласковый.

Глава третья

ПТИЧИЙ ПРАЗДНИК

На голубятню! С превеликим удовольствием. Быст­ро оделся, шепча «Отче наш» и «Ангеле Божий». Трижды перекрестился на образа Богородицы и Саввы… — Славич! Кого-нибудь еще возьмем с собою? — Бысю буди, — отозвался князь из-за своей двери.

Глава четвертая

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Еще в прошлом году Герман приехал к Андреасу в Ригу, и они вместе стали строить большие планы в отношении восточных земель. Время наступало самое… Вскоре после Рождества гроссмейстер стал сильно хворать — с каждым днем теряя… Помимо собственной свиты, юнгмейстера сопро­вождали шестеро замечательных рыцарей. Трое давно уже принадлежали к…

Глава пятая

САНОЧКА

Птичек только поутру выпускала в попутном селе на берегу Невель-озера, потом опять ехали, до самых Великих Лук ехали, все ехали и ехали, и есть… — И напрасно ты, Саночка, от брашна" отрека­ешься. Увидит тебя князь… — Ничего я и не зеленая, — сердилась на нее княжна Александра Брячиславовна, покачиваясь в санях и пряча носик в…

Глава шестая

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

Когда входили в храм, ему уже очень тяжело было держать в руке хоругвь, но он вытерпел и донес ее до самой ячеи, в которую она вставлялась древком и… — Христос воскресе! — возглашали с амвона епис­коп и другие служители. — Воистину воскресе! — спешило, как можно громче, отозваться все человечество в храме, как мож­но бодрее и радостнее.…

Глава седьмая

КРЫЛАТЫЕ ПОДАРКИ

Когда ехали, все во мне так и переворачивалось — в глазах так и стояло обглоданное лицо монаха с пус­тыми глазницами. И весь наступающий праздник… К крестному ходу я попал уже только к оконча­нию, когда идущие впереди к… Если бы Александр спросил меня о моих поисках, я бы и доложился, но ему до меня и дела нету, смотрит да смотрит на…

Глава восьмая

НА СВЕТЛОЙ СЕДМИЦЕ

Князь Александр вызывал восхищение. Таких светлых государей Августину еще не доводилось встречать в свои тридцать лет. Поначалу он объяснял это тем,… Уже в среду Светлой седмицы он объявил двум сво­им соратникам: — Достопочтенные Габриэль и Михаэль, я считаю своим долгом поставить вас в известность, что принял твердое решение…

Глава девятая

ОБРУЧЕНИЕ

Светлая седмица к тому же выдалась до того весен­няя, до того переполненная упоительными и волную­щими запахами, что страдания юной княжны… Но никакой грамоты Брячиславна своему жениху так и не отправила, и это ее… — Ты, Саночка, и впрямь так плачешь, будто ни в какое замужество не хочешь, а говорила, что тебе Ярославич смерть до…

Глава десятая

НОЧЬ ПЕРЕД СВАДЬБОЙ

Александр знал про то, как Даниил Романович за­игрывал с его невестой, когда той было лет двенад­цать, и даже обещал жениться на ней. Потом он ездил… Много славы и бесславья досталось Даниилу Рома­новичу, и все шло ему в пользу,… Александр Ярославич в год славы Даниила еще только поселился в чреве матери и не мог знать о зна­менитом освобождении…

Глава одиннадцатая

СВАДЬБА АЛЕКСАНДРА И АЛЕКСАНДРЫ

Сам я в то утро проснулся ни свет ни заря. Темно еще было. Горькие мысли о моей Февроше взбередили сон, вынырнули изнутри и разбудили меня.… И вот теперь, когда я подымал со сна Александра, было у меня чем его… — Да вставай же ты, солнце наше! Съехал он.

Глава двенадцатая

ЯСНОГЛАЗИК

До чего ж быстро промелькнули его годы! Вот уж ему и за сорок, вот уж сын обвенчался только что, сы­нок Сашенька, его ясноглазик. Еще ладони помнят… — Матушка! Я мечтал о таком бубене, еще когда сидел у тебя в животе! — Без сомнения, — смеялась в ответ Феодосия. — То-то ты в чреве у меня так брыкался — о тимпане мечтал!

Венец второй

НЕВСКИЙ

Глава первая

УТРЕННИЙ СЫН

В ушах у Саночки проснулись рождественские ко­лядки. Они звучали в тот день, когда начались первые родильные схватки: Добрый вечер, княже, светлый господарю! Радуйся, ой радуйся, земле.

Глава вторая

УТРЕННИЙ ЧИН

До чего же любил князь Александр эти утренние молитвенные мгновения! Раньше любил в одиночестве идти по мостику в небо, а теперь полюбил вдвоем с… Он читал и пел молитвы вполголоса, а сзади, слева Саночка тихонько и нежно… Иные спорят, говоря, что не надобно православ­ным христианам уподобляться римлянам и стремить­ся в Иерусалим, ибо,…

Глава третья

НЕРУСЬ

Вте мгновения раннего утра, пока князь Александр Ярославич молился и нежился с домашними на Рюри-ковом Городище, высоконосые свейские шнеки⁷¹ одна за другой в чинном порядке вплывали в устье Невы.

На передней, с большим крестом из мореного дуба, стоял англичанин Томас, епископ Або, главного швед­ского города на финском побережье. Это он два года призывал к походу на восток, называя его перегрина-цией, подобно тому как именовались походы рыцарей креста в Левант⁷² — на освобождение Гроба Господня. Он помнил папу Гонория, его предсмертный завет ог­нем и мечом обратить Гардарику в христианство, его суровое воззвание «Ко всем королям Руссии» не пре­пятствовать успехам веры христианской, «дабы не подвергнуться гневу Божьему и апостольского папского престола, который легко может, когда пожела­ет, покарать вас!» Граф Уголино, ставший после Гоно-рия новым папой под именем Григория IX, указал на главного врага папства на востоке — на молодого кня­зя Александра, сидящего в Хольмгарде⁷³ и распростра­няющего вокруг себя схизматическую ересь⁷¹, Финн-марка⁷⁵ постепенно осваиваемая шведами, с востока покорялась русами, направляемыми Александром. И сей дерзкий схизматик легко обращал доверчивых жителей в свою ересь. Гнев папы Григория был неопи­суем. В своей булле он написал об Александре: «Стара­ниями врагов креста народ Финнмарки возвращен к заблуждению старой веры и вместе с некоторыми варварами и с помощью дьявола совершенно уничто­жает молодое насаждение католической церкви». И епископ Томас, указывая на хвостатую комету, по­являвшуюся на ночном небосклоне, говорил: «Вот, ку­да вам надо идти, шведы!»

Несколько монахов францисканцев и доминикан­цев плыли на первой шнеке в свите епископа Томаса. Здесь же сидели двое рыцарей и одиннадцать рядовых воинов монашеского ордена храмовников, ветер тре­пал их белые плащи с красными лапчатыми крестами. При каждом состояло по два оруженосца, которым те­перь, когда шнеки пойдут против течения реки, пред­стояло взяться за весла.

Далее на десяти шнеках плыли пятьсот норвеж­цев, присланных в этот поход верховным конунгом Норвегии Хаконом IV, ими руководил свирепый ры­царь Мьельнирн, о котором шла худая слава, что ему все равно кого убивать, лишь бы отбирать жизни у лю­дей. Немало и шведов угасло от его смертоносной дес­ницы — ведь до сей поры шведский король Эрик Эрикссон Леспе и конунг Хакон ненавидели друг дру­га. Один мечтал завоевать Швецию, другой жаждал присоединить к своему королевству Норвегию. И не­сколько последних лет то там, то сям между ними слу­чались боевые стычки. Но папа Григорий призвал Эрика и Хакона прекратить междоусобие. Три года на­зад Хакон обязался отправить войска в Левант, где вновь собиралась рать против сарацин за освобожде­ние Гроба Господня. Но хладолюбивым норвежцам не хотелось отправляться в теплые края, и Хакон выпро­сил у папы разрешения вместо Леванта идти с Эриком на Александра.

Белые флаги с черными, распростершими крылья норманнскими воронами развевались над шнеками норвежцев рядом с желтыми стягами, несущими чер­ного льва, присевшего перед броском на добычу. Сле­дом за ними плыли четыре крупные датские шнеки с Даннеброгами — красными знаменами, пересечен­ными белым крестом. Этот стяг их король Вальдемар взвил над собою впервые двадцать лет назад во время битвы под Линданиссе, когда датчане завоевывали по­бережье, населенное языческой чудью. Тогда, в ночь перед битвой, он увидел белый крест на красном за­катном небосклоне. Правда, в сагах поется, будто Дан-неброг, что значит — «сила Дании», упал с небес пря­мо в руки архиепископа Андреаса Сунессена, сопро­вождавшего войско Вальдемара Победоносного, в тот самый миг сражения, когда датчане дрогнули. А епи­скоп Томас со смехом рассказывал, как слышал из уст папы Григория, что Даннеброг был заготовлен заранее и освящен папой Гонорием в Риме, а потом его привез­ли в Эстляндию, как стали называть страну чуди дат­ские завоеватели.

Семидесятилетний Вольдемар пожадничал, отпра­вив в поход на конунга Александра лишь немногим бо­лее сотни рыцарей, хотя сын его Абель рвался повести в Гардарику большое войско. Но присмиревший вояка ограничился несколькими отрядами, коими началь­ником был не сильно прославленный в сражениях ви­тязь Кнуд, по прозвищу Пропорциус.

Зять короля Эрика, доблестный и знаменитый по всей Швеции рыцарь Биргер Фольконунг, следовал на своей шнеке сразу за датчанами. Он вел с собой значительное войско, с трудом разместившееся на тридцати трех шнеках, общим числом до тысячи семисот отбор­ных воинов, с которыми он рассчитывал дойти не только до Ладоги, но и до самого Хольмгарда, после того как будет перебито войско конунга Александра, сына государя всей Гардарики — Ярлслейфа. Хотя главной задачей похода было, после разгрома Алек­сандра, закрепиться между заливом и Ладогой в Во-тландии, Ингерманландии и Лопландии⁷⁶ — чтобы стоять тут отныне и навсегда, не пуская более русов в Финнмарку.

Душа Биргера наполнялась свежестью летнего ут­ра, ветром грядущих побед, радостью великих завоева­ний. Он, лучший полководец, женатый на родной сест­ре короля Эрика, а вовсе не Улоф Фаси, должен быть первым лицом в Швеции, его голубое знамя с тремя зо­лотыми коронами обязано стать главным стягом швед­ских войск. Он, после страшной гибели Сигтуны, вы­брал новое место для столицы, где быстро стал расти город Стокгольм. Разбил наголову мятежника Кнута Иогансона Долгого, своего родственника, так же про­исходившего из славного рода Фольконунгов, возже­лавшего захватить шведский престол. В честь этой по­беды король и отдал за него свою сестру Ингерду. И во всех чурках⁷⁷ Швеции славили имя Биргера. А по­скольку Эрик бесплоден и не имеет детей, в будущем именно Биргер Фольконунг имеет полное право рас­считывать на то, чтобы стать отцом шведского народа!

Впереди на востоке прорезался первый луч рассве­та. Мощная шнека Биргера, пройдя уже с помощью гребцов один из рукавов невского устья, вошла в ос­новное русло. На берегу, справа от своего судна, Бир­гер увидел всадника, который, кажется, приветливо махал рукой пришельцам и очень радостно улыбался им, в то время как беспокойно бегающая у копыт его коня лохматая белая собака громко их облаивала. Улыбающийся дикарь, ингерманец или рус, вдруг ши­роко осенил корабли крестным знамением, потом и сам трижды перекрестился и после этого вдруг уда­рил коня, развернулся и устремился в ближайшую ро­щу. Биргер не сразу догадался, что крест был положен им не по закону — слева направо, а как принято у схизматиков-еретиков — справа налево, но было по­здно хвататься за лук, нахального схизматика уже и дух простыл.

Биргер оглянулся. Картина входящих в широкое устье Невы кораблей была величественная и грозная. Из-за стрелки острова выплывали черные шнеки, ощерившиеся копьями множества рыцарей. И чего этот варвар так глупо улыбался? Дикарь — он и есть дикарь!..

Следом за шведами Биргера плыли тринадцать шнек с финнами, которых погрузили в Або, вооружив топорами и дубинами. Над ними развевался стяг коро­ля Эрика, покорившего все финское побережье, насе­ленное племенами еми и суоми. На этих можно было рассчитывать только в конце битвы — при добивании и погоне за врагом.

За финскими дуболомами на семи шнеках плыли веселые готландцы под яркими, в золотую и серебря­ную полоску, стягами.

Наконец, далее, на сорока двух шнеках двигалось самое многочисленное войско, возглавляемое вождем всего похода — ярлом⁷⁸ Улофом Фаси, двоюродным братом Биргера. Огромное знамя короля Швеции ук­рашало шнеку, на которой плыл Улоф, — золотое, с двумя идущими друг другу навстречу алыми львами. Замыкала движение кораблей шнека с несколькими епископами и монахами, плывущими, чтобы крестить местных варваров в папскую веру.

Рассвет вставал над Ингерманландией, и Биргер знал твердо — это рассвет славы всего намеченного по­хода. Разгромив Александра, он станет ярлом и ото­двинет плечом главного соперника — Улофа.

По берегам реки — то там, то сям — виднелись убо­гие деревеньки, но скот пасся в достаточном количестве, чтобы можно было рассчитывать на долгое снабже­ние войск едой и молоком. Проплыв немного, вскоре свернули резко вправо, и теперь солнце вставало с ле­вого борта шнек, освещая пробудившуюся землю, взи­рающую на пришельцев точно так же, как тот ди­карь — с приветливой улыбочкой.

Река вновь немного изменила направление, и те­перь солнце вставало впереди слева. Вот оно — глав­ное шведское знамя: солнечное золото на небесной си­неве!..

Биргер внимательно разглядывал прибрежные по­селки и сами берега, выискивая подходящее место для первой пристани. Но плыли еще долго, покуда не до­шли до устья Ижоры, впадающей в Неву справа, если плыть против течения, как плыли шнеки пришель­цев. Здесь открылся прекрасный вид на богатые селе­ния и широкий плоский берег, к которому подходил густой и, по всем приметам, изобилующий живностью и растительной пищей лес. Прислонясь к берегу, дож­дались подплытия шнеки Улофа, посовещались с яр-лом, и тот согласился располагаться станом здесь. Его шнеки развернулись и вошли в устье Ижоры, встали поближе к селению. Корабли Биргера, напротив, ото­шли от устья на некоторое расстояние и здесь начали вставать на якорь. Епископ Томас предпочел быть по­ближе к Биргеру, добрый знак — он сделал ставку на него, а не на Улофа! Старая английская собака, хоро­шо умеющая держать нос по ветру.

Когда высадились на берег, прежде всего высокий крест из мореного дуба, освященный папой Григори­ем, был врыт в землю, а неподалеку от него уже счи­щали ветви с вытащенной из леса исполинской сосны, дабы сделать из нее столб для ставки Биргера. Менее высокие столбы готовились вдоль всего берега для других шатров, работа кипела, и стан быстро возво­дился. К вечеру следовало уже полностью благоустро­иться. Биргер склонялся к мысли, что лучшего места и не следует искать — тут будем ждать Александра.

Далеко не все шнеки причалили к правому берегу Ижоры. Многие высадились на левом берегу и там строили свое становье. Туда ушли все датчане, более половины финнов, шесть из десяти норвежских шнек, а затем и Улоф направил на левый берег десяток своих судов, дабы было кому присмотреть за разношерст­ным станом, устраивающимся на противоположном берегу. Ярл Фаси устроился просто — поселился в на­илучшем и наибогатейшем доме, выгнав из него хозя-ев-ингерманландцев, вот тебе и ставка. Прочие дома также были очищены от хозяев и отданы шведам. Биргер отнесся к этому с презрением. Только шатер, считал он, достоин рыцаря в походе, иного жилья он не признавал для себя и своих воинов. Конечно, в том, что не его, а Улофа назначили вождем похода, была обидная и даже оскорбительная ошибка, но дай толь­ко срок, и она будет исправлена, когда все увидят, кто станет главным виновником разгрома русов. И, вер­нувшись в Стокгольм, скажут: «Ваше величество! Биргеру обязаны мы всем — победой и великой сла­вой! И мы сами провозгласили его вождем вместо Уло­фа. Провозгласи его ярл ом!» И шепелявый Эрик в от­вет, прослезившись, прошамкает: «Да будет по ваше­му слову! Зять мой, подойди — я обниму тебя!»

Высоченный шатер Биргера, как водится, поверху украсили золотой верхушкой, начищенной до огненного блеска, и яркое солнце, уже переступившее через небес­ное темя и медленно поплывшее в сторону Швеции, заиг­рало на вершине Биргеровой ставки, добавляя дню еще большего сияния. Внутри шатра заканчивали расстав­лять утварь, и Биргер Фольконунг любезно пригласил епископа Томаса, рыцарей-храмовников, францискан­цев и доминиканцев поселиться вместе с ним в его про­сторной ставке. Здесь же нашлось место для его родного брата Торкеля Фольконунга и тридцати самых достопо­чтенных рыцарей вместе с их слугами и оруженосцами.

День благополучно заканчивался. Биргер, Торкель и Томас вышли к берегу реки и стали с удовольствием строить предположения, через сколько дней Алек­сандр придет сюда драться с ними — спустя неделю, полторы или две. Спорить об этом было особенно при­ятно потому, что сегодня Александр уж точно никак не появится, а закат так красив, так величественно за­ливает медным медом ту сторону неба, под которой сейчас находятся Або, Готланд, Стокгольм; а от кост­ров доносятся пленительные запахи долгожданного жаркого.

— Пожалуй, недурно было бы отправить Алексан­дру благородную грамоту с приглашением его на бит­ву, — сказал Торкель.

— Как раз это я и хотел предложить, — живо ото­звался Биргер. — У епископа Томаса найдется немало остроумия, дабы употребить его в данном случае. Вы согласитесь, святой отец?

— Охотно, — ответил англичанин, радуясь, что есть чем скоротать оставшееся время до ужина. — Пусть принесут мой письменный сундучок.

— Вы хотите писать на пергаменте? — спросил Торкель.

— А на чем?

— Эти дикари не заслуживают, чтобы им писали на том же материале, на котором вы пишете послания самому папе. Говорят, они и сами для своей переписки предпочитают березовую дрань.

— Это хорошая мысль, — почесал бритый подбо­родок Томас.

— Плохая, — возразил Биргер. — Они еще поду­мают, что мы бедны и не можем позволить себе писать на пергаментах. Пишите на хорошем листе, отец То­мас.

Когда подали письменные приборы, все трое усе­лись вокруг раскладного столика и принялись сочи­нять послание, упражняясь в остроумии. К ним ти­хонько подошли еще несколько рыцарей — рыжий Аарон Ослин, одноглазый Ларе Хруордквист, верзила ' Рогер Альбелин, толстяк Маттиас Фальк и коротышка Нильс Мюрландик. Всем хотелось поучаствовать в дерзком послании будущему противнику.

— Напишите ему, что он вшивый, — с хохотом по­просил Альбелин.

— И от него воняет так, что нам отсюда слыш­но, — добавил Хруордквист.

— И что черви едят его, — блеснул в свою очередь Мюрландик.

— И что он не успеет доехать до нас, потому что его одолеет проказа, — сам поражаясь своему уму, за­катился мелким смехом Аарон Ослин.

— Погодите, — улыбаясь, отстранил их Биргер, потому что они готовы были своим напором раздавить столик, на котором распрямился лист пергамента, го­товый вобрать в себя все шведское остроумие. — Спер­ва надо придумать, как мы обратимся к нему.

— Предлагаю так: «Проклятый Богом копченый угорь!» — поспешил вставить свое Торкель Фольконунг.

— Отчего же он угорь и почему копченый? — уди­вился епископ. — Да мы и не рыбаки, и пришли сюда не угрей ловить.

— Тогда так: «Вшивый заморыш и слизняк!» — рявкнул благородный рыцарь Рогер Альбелин. Ему явно нравилось видеть своего врага вшивым. Видно, это было его больное место.

— Если бы он был вшивым заморышем и слизня­ком, то с какой стати эдакое множество знаменитых рыцарей явилось сражаться с ним? — прокряхтел му­дрый епископ.

— Ну тогда напишите: «Продавший душу дьяво­лу», — предложил рыжий Аарон.

— Это ближе к истине, — согласился Биргер.

— Напишем так: «Утративший истинную веру Христову, от отцов и дедов своих оскверненную, безза­конный конунг Александр», — подытожил епископ Томас и начал красиво выводить на пергаменте буквы.

— Да, — стал чесать себя во всех местах рыцарь Алъбелин, — лучше и не скажешь. Не зря эти епископы берутся учить людей. Но дальше все-таки надо ему написать, что он вшивый.

— И про червей хорошо бы, — пробормотал Мюрландик, с затаенным дыханием глядя на чудо появле­ния букв и слов.

— И про вонь, — добавил Хруордквист. — Ей-бо­гу, я чую, как он там воняет в своем Хольмгарде. Ме­ня сейчас вывернет наизнанку от этой вони. — И он стал всячески показывать свою тошноту, да так увлек­ся в лицедействе, что его и впрямь чуть не вырвало. К счастью, желудки у благородных рыцарей были еще пустые.

Но всем очень понравилось выступление Ларса Хруордквиста, и многие стали требовать вписать в грамоту про Александрову вонь.

— Да погодите вы со своей вонью! — возмутился Томас. — Теперь надо написать, от кого грамота.

— Предлагаю так: от самого Иисуса Христа. Ибо Иисус Христос незримо присутствует в нас, — произ­нес Биргер, и в сие мгновенье ему и впрямь показалось, что он — не он, а сам Иисус. — Так и напишите, святой отец: «Я, Иисус Христос, незримо идя... ходя... сло­вом, находя себя среди шведского воинства...»

— Нет, — решительно возразил англичанин. — Пусть Христос и с нами, но это было бы слишком дерз­ко писать от Его имени.

— Тогда напишите: «Мы, Биргер и Торкель Фольконунги, а с нами и все шведское войско...» — предло­жил брат Биргера.

— И это неверно, — снова стал занудствовать епис­коп. — Ведь, как ни крути, а король назначил вождем воинства не Биргера с Торкелем... К тому же с нами не только шведы. Напишем так: «Я, король Швеции Эрик, в лице своих лучших военачальников и дружест­венных рыцарей норвежских, датских и финских...»

— Финские рыцари — это смешно! — захохотал доселе молчавший Маттиас Фальк. Попросту он все это время тайком поедал кусок копченой грудинки.

— Только не пишите «король Швеции Эрик Шепе­лявый», — всполошился коротышка Мюрландик, но Томас и без того не собирался вставлять прозвище короля в благородную грамоту.

— Итак, я написал, что король в нашем лице при­шел покорить земли Александра. Кончим на этом или еще что-нибудь добавим?

— Да напишите же про вонь, ей-богу! — обиженно воскликнул Хруордквист. Зря, что ли, он лицедейст­вовал, изображая тошноту?

— Ладно, я напишу так... — произнес Томас и стал писать дальше, попутно произнося, что пи­шет: — «упорствуя в зловонном отступлении от истин­ной веры, ты навлек гнев Святой Апостольской Рим­ской Церкви и приговорен к казни за то, что не токмо сам продолжаешь заблуждаться в своей ереси, но и многие множества народов влечешь за собой во тьму погибели. Выходи же против меня, если можешь и хочешь сопротивляться! Я уже здесь и пленю твою землю». Ну что? Достаточно?

— А про червей? — обиженно взвизгнул коротыш­ка Нильс.

— А вши? — возмутился длинный Рогер.

— Да у меня уже места нет на пергаменте! — вос­кликнул Томас. Рыцари хотели было затеять с ним спор и потребовать продолжения грамоты, но тут у ко­стров началось оживление, вызванное тем, что жаркое подошло, и взоры сочинителей послания Александру обратились туда.

— Лучше подумаем, кого отправить с грамотой в Хольмгард, — сказал Биргер.

— Да, — согласился Томас. — Кто у нас знает речь русов, чтобы мог перевести грамоту этим дикарям?

— Есть такой! — обрадовался Маттиас Фальк, что может быть полезен. — В моей дружине имеется Во­нючка Янис. Он родом из Земиголы, родители у него русы, а сам он кого-то там прирезал и сбежал служить у нас.

— Очень хорошо! — в свою очередь обрадовался Ларе Хруордквист. — К вонючему Александру — во­нючего Яниса. Лучше не придумаешь! Однако там уже туши разламывают! — И он устремился к кострам, где с вертелов начали снимать дымящуюся еду. Осталь­ные последовали за ним.

Глава четвертая

СЛОВОПРЕНИЕ НА ПОЛДНИКЕ

Ели пшеничную кашу с постным маслом, рыбную уху из выловленных поутру стерлядок и репку с медом. — Добрая ушица, — нахваливал архиепископ. — И зело добре то, що ты, княже, по… — Видать, за то и осерчал Господь на Землю Рус­скую, що наслал на нас батыевых змеельтян, — позво­лил себе заметить…

Глава пятая

ИЗВЕСТИЕ И РЕШЕНИЕ

Если молвить, что я не любил бы Ратмира, то сие совсем и неверно; да ну, Бог с ним, хороший он, Ратко, парень, умный, веселый, но только соперничали… Но в тот день, когда за столом он стал вываливать свои побрякушки, да еще… В том, конечно, не совсем Ратмирка виноват был. Во мне тогда что-то не то происходило, внутри, в са­мой середке души…

Глава шестая

ПО БЛАГОСЛОВЕНИЮ СПИРИДОНА

В одной ладье с Александром плыли Савва и Рат-мир, иеромонах Феодосии и священник отец Нико­лай, ловчий Яков и силач Миша, сокольники Варлап Сумянин… семнадцати до тридцати лет, и все горели жаждой рат­ного подвига, славы —… — Вежу надобно ставить, князь Леско, — сказал Домаш, кивая в сторону туч, которые уж теперь явно намеревались залить…

Глава седьмая

НЕРОН

Несколько лет подряд то там, то сям, в разных зем­лях и княжествах Руси происходили страшные убий­ства монахов и священников. Несчастных мучеников находили исколотыми и изуродованными до неузна­ваемости. Это происходило то на Волыни, то в Гали­ции, то в Полоцкой земле, то в Киевской, то в Пин­ской. Ясно было, что душегуб ненавидит именно тех, кто посвятил себя служению Господу, и потому его прозвали Нероном в честь известнейшего в древности гонителя христиан. Поймать или хотя бы выйти на след дьявольского слуги никак не могли, и потому в представлении людей сложился образ поистине де­монический — страшное, огромное и в то же время ловкое, пронырливое чудовище. Каково же было бы народное удивление, если бы Нерона поймали и увиде­ли существо неказистое, тщедушное, с перепуганны­ми, бегающими глазками, все какое-то зашибленное и оттого постоянно испускающее дурные запахи, свя­занные с нездоровым пищеварением.

Он появился на свет в ливонских землях, в русской крестьянской семье, хотя и поговаривали, будто мать родила его не от собственного супруга, а от некоего беглого черта, шатавшегося по деревням и селам и со­вращавшего разных дур. Таковое предположение ста­ло вскоре подтверждаться, когда младенца крестили. Он страшно сопротивлялся и, в отличие от обычных детишек, которые успокаиваются и даже засыпают вскоре после совершения сего таинства, новокрещен-ный ребенок, нареченный Иваном, после погружения в купель еще больше разорался и бился так, что вы-

скользнул из рук священника на пол, хотя почти не ушибся. И дальше, сколько бы его ни приносили в храм Божий, он всегда выказывал не просто неудо­вольствие, а сильную и громкую ярость. Причастие невозможно было вложить ему в уста, а если и удава­лось, то он тотчас исторгал из себя Святые Тайны.

Подрастая, Иван внешне ни единой чертой не про­являл сходства со своим отцом, чем лишний раз под­тверждались слухи, возникшие при его рождении. В конце концов, когда мальчику исполнилось лет во­семь, родители отвезли его в Минск и отдали в услуже­ние одному ремесленнику. Там он прожил год, но по­скольку отказывался не только от постов, но и от все­го, что было связано с Церковью Божьей, ремесленник сплавил его другому. Так Иван и стал переходить из рук в руки. Из Минска переселился в Пинск, из Пин-ска — в Туров, из Турова — во Вручий и так далее. И везде к нему быстро начинали относиться с подозре­нием и опаскою, ибо он нисколько не скрывал своего неуважения к Русской вере. Войдя в юношеский воз­раст, он требовал, чтобы его называли Янисом, объяс­няя это тем, что, мол, он по происхождению — латыш, то есть представитель латинизированного ливонского славянства. Парни его не раз бивали, девушки сторо­нились, и ни одна не согласилась бы даже подумать о том, что за этого «Яниса» можно пойти замуж.

В итоге сей странный человек, достигнув возраста двадцати пяти лет, оставался неженатым. Он озлобил­ся на весь мир, в коем ему словно бы и не осталось ме­ста, и искал причин не в самом себе, а в людях и осо­бенно — в служителях Божьих. Тогда же он и совер­шил первое злодеяние, умертвив монаха, шедшего из одной обители в другую по дороге из Чернигова в Ки­ев. И впервые в жизни он испытал некое душевное об­легчение. Ни тени раскаяния не мелькнуло в недрах этой черной души, ибо никогда раскаяние не посеща­ло ее, словно отсутствовал самый органу который в ду­ше обычного русского человека ведает покаянием. Напротив, надругавшись над умерщвленным телом, Янис поклялся и впредь при первой возможности со­вершать подобные злодейства. По такой дороге и пош­ла его дальнейшая смертоносная жизнь. К сорока го­дам он имел на своей совести более двадцати убийств, хотя, опять-таки, разве можно говорить о наличии ка­кой-то в нем совести!

Это он убил монаха Алексия, шедшего к Александ­ру в Торопец после столь длительного и полного страда­ний хожения. Нерона тогда чуть не поймали на постоя­лом дворе, обнаружив на его одежде кровавые пятна. Он с трудом избежал поимки и отправился в Ливонию. Там, совершив еще одно убийство, Нерон объявился в Риге, где нанялся на корабль, плывущий в Швецию. Он решил навсегда покинуть землю, на которой родил­ся, и поселиться среди чужестранцев. Целый год он ра­ботал у оружейника в новой шведской столице Сток­гольме, и им были весьма довольны. Он отличался тру­долюбием и умелостью, быстро научился лопотать по-шведски, проявлял немалый ум. Но одно качество отвращало людей от Яниса из Гардарики — он не умел сдерживать ветры, постоянно одолевавшие его, и не­возможно было долго находиться рядом с ним из-за не­стерпимой вони. И сперва за глаза, а потом и в глаза его стали называть Вонючкой Янисом.

За год, прожитый в Швеции, Нерон ни разу не со­вершил убийств — ему почему-то никакого дела не бы­ло до латинских священников и монахов, только рус­ские богослужители вызывали в нем лютую ненависть и жажду душегубства. По прошествии года он стал то­сковать по убийствам и с радостью узнал о готовящем­ся большом походе на Русь. А когда поход начался, Вонючка Янис оказался в числе его самых рьяных участников.

И так получилось, что именно его отправили гон­цом к Александру, когда епископ Томас написал гра­моту, объявляющую Ярославичу войну. Не один он хорошо владел русским языком, но всем ужасно понравилось, что он исторгает отвратительные запахи.

— Когда встретишься с Александром, ты уж, Янис, расстарайся на славу. Выдай ему под нос все свое не­ превзойденное умение! — от души веселились Биргер и его брат Торкель, отправляя Вонючку в Новгород.

Темнело, когда на одном из лучших скакунов Не­рон отправился в путь от берегов Ижоры. Двое воинов на таких же резвых конях сопровождали Вонючку, стараясь держаться на некотором расстоянии — уж очень от него смердело. Поначалу они вели себя с ним довольно уважительно, как и подобает вести себя с гонцом, которого сам Биргер отправил с грамотой к врагу. Но чем дальше они двигались по ночной доро­ге, тем больше таяло это уважение, его становилось меньше и меньше с каждым очередным звуком, сопро­вождавшим исторжение зловонного ветра из Янисо-вой утробы.

Наконец один из спутников Нерона по имени Маг­нус Эклунд не выдержал и спросил:

— Правда ли, что ты, достопочтенный Янис, по роду своему происходишь из русов?

— Да, это так. Но я не люблю своих соплеменни­ков, — ответил Нерон.

— А позволь спросить, уважаемый, все лк русы проявляют подобные способности, как ты?

— Что ты имеешь в виду, Магнус?

— Ну, столь великолепно сотрясать воздух.

— Разве шведы не делают этого? По-моему, они тоже любят.

— Но не в таких же количествах! — возмутился второй спутник, Пер-Юхан Турре. — Воображаю, что будет, когда мы столкнемся с русским войском, какая будет стоять вонища до небес!

— Не будет, — возразил Янис. — Я и впрямь отли­чаюсь от всех людей, в том числе и от русских.

— Но ты не огорчайся, — засмеялся Магнус. — А главное, не сдерживайся, когда будешь вручать гра­моту Александру.

Тут оба шведа стали совсем уж без стеснения де­литься своими мнениями как насчет всех русских, так и по поводу Вонючки Яниса, будто забыв, что он впол­не владеет их языком.

Между тем луна полностью исчезла, сделалось так темно, что хоть глаза выколи, а на небе стало грохо­тать. К запахам Яниса все отчетливее примешивались освежающие запахи приближающегося дождя. При­шпорив коней, гонцы Биргера спешили поскорее до­браться до любого жилья, лишь бы только там можно было спрятаться от ненастья. Но, как назло, никакого жилья не попадалось, ливень грянул, и гонцы успели основательно вымокнуть и продрогнуть, прежде чем наконец вдруг в чаще леса мелькнул одинокий огонек. Они разом потянули на себя уздечки, так что от столь резкой остановки конь Магнуса даже поскользнулся на взмыленной дождем дороге, упал на заднюю ногу, но тотчас вскочил и не выронил всадника из седла.

Янис и шведы свернули в лесную чащу и поехали на огонек, все более высвечивающийся в черном мраке дождливой ночи. Вскоре перед ними открылась карти­на некоего старинного, полуразрушенного, но все еще могучего хозяйства — высокий черный дом, постройки для скота и припасов, каменный колодец с высочен­ным журавлем. Въехав в распахнутые ворота, Янис первым соскочил с коня и едва взошел на крыльцо, как дверь черного дома распахнулась — некто очень высо­кий возник на пороге, черные, сверкающие сединой во­лосы ниспадали с его высокой головы на ярко-красный кафтан, в который он был облачен. Увидев Яниса, он вдруг сложился пополам и, упав на колени, коснулся лбом порога, восторженно воскликнув:

— Приветствую тебя, мой князь и повелитель!
Янис настолько оторопел от такой неожиданности, что робко пробормотал:

— Здравствуй... Но я не князь...

— А я и не тебя, дурака, чествую, — вставая с ко­лен, насмешливо произнес хозяин дома.

Янис оглянулся. Шведы все еще боязливо сидели на своих лошадях, поливаемые обильным дождем. Ни Магнус, ни Пер-Юхан не были князьями и повели­телями.

— Ну не свеев же ты приветствуешь?

— Еще чего не хватало! — фыркнул хозяин жи­лья. — Ну что вы там мокнете? Входите, прошу.

— Можно! — махнул рукой Янис, по-шведски приглашая в дом Эклунда и Турре. Те нерешительно стали слезать с коней.

Войдя в дом, Янис тотчас заметил то, что мгновен­но бросается в глаза, — полное отсутствие икон. Это его обрадовало. Стены горницы, озаренные неярким светом свечи, словно кичились наготой своею. Посре­ди помещения стоял большой стол, крытый черной скатертью, на нем стояло серебряное блюдо, а на блю­де — отрубленная голова зайца.

— Хорош ужин! — усмехнулся Янис. Он оглянул­ся на входящих шведов и насладился тем, как они ото­ропели при виде внутреннего вида жилья и головы зайца.

— Пожалуй... — открыл рот Пер-Юхан, делая шаг назад.

— Другого жилья нам может и не попасться, а дождь все сильнее, — не дал ему договорить Янис.

— Вот именно, — произнес хозяин по-русски, но с таким видом, будто он понимал шведское наре­чие. — Пойдем, я помогу вам поставить лошадей в стойло.

Когда они вышли, лошади стали громко храпеть и прядать, стоило большого труда подхватить их за уздцы и отвести в темное, но сухое стойло. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Когда вернулись в дом, хозяин сказал:

— Теперь вам некуда деваться, переночуете у ме­ня, а поутру тронетесь дальше. Снимайте мокрое.

— А позволь спросить тебя, кто ты и почему жи­вешь здесь, в лесу, один?

— Кто я?.. — Хозяин заглянул в глаза Яниса все с той же глумливой усмешкой, и теперь Янис не мог бы определенно сказать, какого возраста стоит перед ним человеческое существо — не то старое, не то сов­сем даже не старое. Черты лица не то греческие, не то
арменьские, не то и вовсе турецкие. Усы и борода длинные, тоже черные и с проседью, но, в отличие от густых волос, жиденькие.

— Да кто ты, если сие не есть тайна?

— Меня зовут Ягорма. Скажем так. И представь себе, что я — твоя невеста.

— Хм... — все больше терял самообладание Янис в присутствии этого странного существа. — Невеста?.. Объяснись, не понимаю.

— Сначала надо уложить твоих спутников. Хоро­шие ребята. Я подарю их тебе. Это будет мое невесточье.

«Хороша невеста!» — с ужасом подумал Янис, гля­дя на высоченного хозяина дома. Он уже понимал, что это колдун, и, возможно, очень сильный колдун, и его радовало, что они попали именно сюда, хотя даже ему было жутковато. Колдун собрал мокрые одежды и вы­дал всем какие-то ветхие, но сухие лохмотья.

— Неплохо бы поесть чего-нибудь, — сказал Янис.

— Эти поедят во сне, а для тебя у меня приготов­лен особый ужин, — ответил колдун.

— А кого же ты приветствовал, когда открыл нам дверь?

— Кто-кто, а ты мог бы и догадаться.

Шведы настороженно вслушивались в их разговор, надеясь понять хоть слово в варварском русском наре­чии. Но ни слова не понимали, и это их еще больше на­стораживало. Они знали, что от русских дикарей мож­но ожидать чего угодно.

— Нашего хозяина зовут Ягорма, — вдруг дожда­лись они наконец шведских слов от Биргерова гон­ца. — Он рад нашему посещению, но сожалеет, что ему нечем покормить нас. Так что придется лечь спать и понадеяться на завтрашний более удачный день.

— У меня есть немного пива, которое я сам ва­рю, — сказал колдун, ненадолго исчез и вскоре по­явился в полной братиной пенного напитка. Протянул братину Магнусу. Тот взял, но пить не решался.

— Он опасается, что ты отравишь нас, — пояснил Янис. — Мы — гонцы от свейского воеводы Биргера...

— Я все знаю, — перебил его колдун. — Вы везете грамоту, вызывающую Александра на битву. Как это глупо! Надо было прямо идти на Новгород и завоевы­вать его, а не посылать гонцов. Впрочем, в том, что вы здесь, есть великий смысл.

— Какой?

— Пей, братец, не бойся, это не отрава! — вдруг на чистом шведском языке приказал колдун, и Магнус, вздрогнув всем телом, повиновался, стал пить. — Те­перь ты, — забирая братину у Магнуса, колдун пере­дал ее Пер-Юхану. Тот тоже не посмел ослушаться и, словно завороженный, допил пиво до дна. Через не­сколько мгновений оба шведа сели прямо на пол, при­слонились спинами к стене и стали что-то бессвязно бормотать. Еще через некоторое время они уже спали, мощно посапывая. То, что в пиве оказался не яд, а сон-трава, успокоило Яниса.

— А мне пива? — спросил он.

— Ты иди со мной.

Они прошли в другую горницу, маленькую и сов­сем тускло освещенную. Здесь стояло широкое ложе, застеленное мягкими покрывалами, на небольшом по­ставце горела свеча из черного воска, а рядом в ку­рильнице тлело ароматное благовоние. Вдруг капля упала прямо на нос Янису, он смахнул ее — кровь! Глянул наверх — а там обезглавленное заячье тулови­ще распято гвоздями на потолке. И огромный такой заяц.

— Нерон! Я накормлю тебя живым заячьим серд­цем, — заговорил колдун, — а ты в награду за это при­несешь мне сердце Александра. Только ты будешь не­ превзойденным в битве с ним, ты одолеешь его мечом, вырежешь сердце и привезешь мне, чтобы мы вместе могли принести его в мой бездонный колодец к ногам нашего князя и повелителя.

— В награду за сердце зайца? — с усмешкой спро­сил Нерон.

— Не только...

Все, что происходило дальше, Вонючка Янис с ве­ликим трудом вспоминал на следующее утро. Светило солнце, копыта коней бодро чапали по мокрой от вче­рашнего ливня дороге, все трое — Янис, Магнус и Пер-Юхан — с удивлением озирались друг на друга, не ве­ря, что живы, что продолжается существование мира, земли, неба, деревьев, дорог, самого солнца, что они все также подданные короля Эрика Эрикссона Шепе­лявого и что они опять едут в Новгород с грамотой от воеводы Биргера и его брата Торкеля к русскому кня­зю Александру. И меньше всех в это верилось Вонюч­ке Янису, у которого болело все тело и горели мозги, потому что он тяжело напрягал их, вспоминая вче­рашнее... Он пил какое-то зелье, на дне которого ле­жало сырое и до сих пор бьющееся сердце зайца, и ког­да он допил до дна, то съел и сердце, после чего все за­вертелось, откуда-то появилась чернявая молодая красавица, очень похожая на колдуна хозяина, и она, кажется, все уверяла его: «Это я и есть, твоя невеста Ягорма, потому что только я сужена тебе нашим кня­зем и повелителем, люби меня, ешь меня!» И стены до­ма распахивались в стороны, будто крылья огромной черной птицы, Янис и Ягорма, оба нагие и дикие, ска­кали по траве под проливным дождем, с разбегу пада­ли и скользили по скользкой мокрой траве, будто по влажному льду, и обвивались друг о друга, будто скользкие змеи, и все вокруг превращалось в сплош­ное скольжение... Еще он совсем трудно вспоминал, как они спускались в какой-то бездонный колодец... Но что там было, он никак не мог выудить из глубоко­го омута замутненной памяти. Вместо этого вновь вспоминалось, как бегали и скользили по траве, как превращались в змей и скользили друг в друге — Янис и Ягорма... И, кажется, много еще откуда-то взялось голых людей, мужчин и женщин, и они тоже прини­мали участие в празднике дождя... А может, и не было никого, кроме их двоих?..

Под утро Янис полупроснулся и не мог пошеве­литься — так болели все мышцы рук, ног, спины, жи­вота, шеи... И какая-то высоченная старуха промельк­нула мимо него, шепнув: «Спи еще!..» Волосы длин­ные, черные, с синеватой проседью... И он опять уснул, а разбудили его Магнус и Пер-Юхан, рядом с которыми он каким-то образом оказался лежащим на полу. Сухие одежды всех троих лежали на столе, а хозяина нигде не сыскалось. Светило яркое солнце, озаряя сверкающую после ночного дождя зелень дере­вьев и трав, кони стояли привязанными к крыльцу и призывно ржали. Не дожидаясь появления колдуна, Вонючка Янис,' Пер-Юхан Турре и Магнус Эклунд оседлали коней и тронулись в путь.

— Непонятное дело, — говорил Пер-Юхан, — сколько времени ничего не ели, а совсем не хочется есть.

— А тебе не снилось, будто ты сидишь на пиру и наедаешься до отвала? — спрашивал Магнус.

— Да, снилось что-то такое... Точно, припоминаю, снилось!

— И мне. И представь себе, мне тоже ничуть не го­лодно. А тебе, Янис, хочется есть?

— Нет, — отвечал Нерон, и впрямь нисколько не ощущая голода, хотя он не помнил, чтобы ел что-либо, кроме живого заячьего сердца.

— Поистине это был колдун! — молвил Пер-Юхан.

— Любопытно бы узнать, а коней наших он тоже во сне накормил? — усмехался Магнус Эклунд.

— Да, похоже, что и они не голодны.

Они ехали все утро, миновали несколько сел и де­ревень, и всюду, если их спрашивали, Янис говорил, что они посланцы от свейского короля Эрика Леспе к князю Александру Ярославичу. И всюду их безро­потно пропускали дальше. В одном селе они все же позавтракали и накормили лошадей овсом, заплатив при этом совсем небольшую, по свейским понятиям, цену.

Наконец, ближе к полудню, когда под копытами уже не так чавкала грязь, ибо под ярким солнцем до­роги просохли, вдалеке показалась громада, состоя­щая из стен, башен, домов, церквей и прочих строе­ний — Господин Великий Новгород.

Глава восьмая

ПЕЛЕНЯНЬКИ

— Нет, Сашечка, сего не может быти, — отвечала невестке великая княгиня Феодосия Игоревна. Редкий случай, когда она ночевала не в Юрьевом монастыре, не вблизи могилы… — Хорошо, что ты у меня молочная, — похвалила ее. — Коли дитя родной пищей вскормишь, на буду­щее хоть какое-то…

Глава девятая

АНДРЕЙ ЯРОСЛАВИЧ

Сегодня на рассвете он наслаждался видами Иль­мень озера. Дальние облака на западе, принадлежа­щие вчерашнему дождю, таяли, как весенний снег, и… ся всем сердцем, соскучившись за несколько месяцев разлуки. Когда слева встало… — Ошибка, — сказал Ярославич. — Всяк знает, что Волхов начинается с того самого места, где наш Юргиев монастырь…

Глава десятая

ЛАДОГА

В это самое время, когда мнимый Александр бесе­довал с наглыми посланцами Биргера, истинный князь Александр Ярославич снова стоял на носу своей ладьи и с удовольствием наблюдал, как все ближе ста­новятся очертания Рюриковой столицы. Здесь, как и в Новгороде, было солнечно, омытые вчерашним дождем берега реки так и сияли сочной смарагдовой зеленью. Встающие слева по борту судна дома и башни радовали глаз своей крепостью, но краше всех вырас­тал величественный белокаменный Георгиевский со­бор, увенчанный серебряным куполом.

— А правда ли, Славич, будто сей храм в честь приснопамятной победы над свеями же и воздвиг­нут? — спросил отрок Савва.

— Правда, — сказал другой оруженосец Алексан­дра Ратмир.

— А я не тебя спрашиваю, олух! — сердито огрыз­нулся Савва.

— Что вы за люди! — осерчал на них Алек­сандр. — Неужто нельзя мирно жить? Неужто мы, русские, не можем без того, чтобы не мутузить друг друга?

— Да я-то тут при чем! Это все Савка! — обиделся Ратмир.

— Кому Савка, а кому Савва Юрич, — отозвался соперник.

— Аки дети, ей-богу! — покачал головой Алек­сандр.

— А Христос и заповедовал: «Будьте аки дети, — сказал Савва.

— Ну не в таком же разумении, чтобы по-детски вздорить друг с другом! — У Александра уже вовсю че­сались кулаки хорошенько избить чересчур ершисто­го Савку. — Как же я тебя измордую, Савка, только дай срок, вернемся с победою в Новгород!

— Сам же строжишься, что деремся, а сам же и драться намерен... — обиженно проворчал отрок.

— А про ту победу над свеями до сих пор тут все помнит — и деревья, и травы, и даже облака, — сказал князь Александр, вздыхая с благоговением и мечтая о том, чтобы повторить ту победу. — Сей град Ладога искони славен на Русской земле. Наши наидревлей-
шие князья основали его еще Бог весть в какие басно­словные времена. Возможно, и Новгорода еще не бы­ло, и Киева, не говоря уж про Переяславль и Влади­мир, а Ладога уже тогда стояла тут.

— Сего не может быть, чтоб прежде Новгорода, — возразил боярин Ратибор Клуксович. — Новгород повсегда стоял.

Александр сделал вид, будто не слышал, и продол­жал:

— Одно время варяги захватили нашу Ладогу, ста­ли называть ее по-своему Альдогой. Им сие место зело по сердцу было — сидишь себе тут, захотел — вверх по Волхову поднялся до Новгорода, пограбил окрестнос­ти, да и назад. Разбойники, одно слово.

— Чисто яко нонешние свии, — добавил Ратмир.

— Ну чо ты встреваешь! Сиди да хлопай ушатами своими, слушай, — ущипнул его Савва.

— Потом их вышибли отсюда навеки, — продол­жал Ярославич. — Но когда новгородцы призвали к себе первым князем варяга Рюрика, то он именно тут, в Ладоге, основал столицу свою. Здесь, как сказы­вают, и Олег Вещий принял смерть от коня своего.

— Как это? — спросил удивленно Домаш.

— А так. Он здесь доживал свой век. Сюда при­ехал на старом своем коне, на коем еще до Царьграда ходил. И когда прибыл в Ладогу, местные волхвы предрекли ему, что от сего коня он и погибнет. И толь­ко предсказание ими было вымолвлено, конь возьми да и околей. Олег волхвов на смех: «Хороши же вы, волхвы! Как же фарь мой теперь мне смерть прине­сет?» Но прошло несколько лет, и однажды во-о-он на том холме он набрел на голый остов коня любимого. Наступил ему на голову, а из мертвой головы фаря — аспид! Он там себе гнездо свил внутри конского чере­па. И — хвать князя Олега за ногу ядовитым зубом! Так и сбылось предсказание волхвов, и Вещий Олег принял смерть от коня своего.

— Ишь ты! — покачал головой Домаш.

— Що ли ты ни разу не слыхал про то! — удивил­ся Юрята.

— Да слыхал що-то такое, только не сведал, що сие тут, в Ладогах, было, — почесал в затылке Домаш Твердиславич.

— Его, Олега, затем в Киев перевезли и там похо­ронили, а вот остов коня его, говорят, где-то до сих пор на том холме лежит, но кто его сыщет — тому смерть неминуемая, — поделился своими познаниями Юрята Пинещенич.

— Так что, — продолжал Александр, — место сие для свеев, ибо и они потомки варяг, лакомое. Они сюда вечно будут устремляться. Они нашу Ладо­гу именуют ныне Альдегабург, что по-ихнему озна­чает «старый город». И хотят Альдегабургом вла­деть. Затем и местер сюда двигается, дабы отсюда по Волхову напасть на Новгород, а здесь возродить свое владычество. Собору сему уже почитай скоро сто лет будет. Тогда, во времена Андрея Боголюбского, в Свеях тоже был король Эрик. Он привел сюда свои
шнеки с войском, но не мог захватить город, потому что жители под руководством посадника Нежаты храбро и стойко держались, покуда не пришли с вой­ском князь Ярослав-Николай Ольгович и новгород­ский посадник Захарий Неревинич. Они вместе с ладожанами и разгромили свеев. Пятьдесят пять шне­ков было свейских, а спаслись и ушли в Нево озеро только двенадесять. Многих свеев тогда в полон взя­ли, многих и посекли. Славная была победа! В честь нее и заложили поприще храма, и сам храм быстро воздвигли. Говорят, всего два лета понадобилось, чтобы закончить строительство. И вот, глядите, ка­ков красавец собор!

В это мгновение они как раз проплывали под са­мым собором Святого Георгия, приближаясь к приста­ни. Все с восторгом обозревали белоснежное чудо.

— И вот, братья мои, гляньте, как чудесно все по­вторяет Господь Бог наш, — громче прежнего загово­рил Александр, воздымая руки к небесам. — Прошло менее ста лет, и нам суждено повторить ратный подвиг предков наших. Снова Эрик, хоть и другой, послал сю­да своих кметей, жаждущих насадить на Русской зем­ле проклятое латынство. Только их уже не пятьдесят шнеков, а сто, как подсчитал наш дозорный акрит⁸¹ Филипп Пельгуся. Вдвое больше. Но сколько бы их ни было, мы должны одолеть их, ибо не в силе Бог, а в правде, и я знаю — с нами Бог, разумейте языцы!

— Воистину! — густым голосом воскликнул отец Николай, широко осеняя себя и других крестным зна­мением.

— С нами Бог! — оживленно подхватили разом и Савва, и Ратмир, и Миша, и Юрята, и многие другие, кто сидел на Александровой ладье.

— С нами Бог! — откликнулись с ладьи, поспеваю­щей за ними следом, и покатилось по остальным ладь­ям: — С нами Бог!..

Только что еще все сидели расслабленные, вялые, лениво оглядывали плывущие мимо берега Ввлхова, но вот уже по слову Александра вскочили, аки львы, веселые, в глазах огонь и озорство, в мышцах искры играют — эх, хороши! И он залюбовался, глядя на со-ратничков своих, — али же с такими не одолеть свей-ского местера!

Иеромонах Роман вдруг в порыве восторга подхва­тился, приблизился к Александру и прижался лбом к его плечу, замер так, потом вернулся на свое место. Все молча — второй уже год, как он хранил обет мол­чания.

Ладья вздрогнула, толкнувшись боком о пристань.

В Ладоге первым делом отправились в Георгиевский собор на службу, которая мигом оживилась, как только появились такие необычные прихожане. Чти­ли память мучеников Феодора варяга и сына его Иоан­на, убиенных в Киеве накануне крещения Руси. Князь Александр вдруг проникся мыслью о великом князе Владимире, который, аки Савл, долго был гонителем христиан, при нем-то и были принесены в жертву идо­лам Феодор и Иоанн, а потом душа его проснулась, и он сделался русским Павлом, озарил землю нашу Светом Разума...

А ведь память Владимира тоже скоро отмечаться будет — через три дня, в пятнадцатое июля. Смотри, как получается, — вчера был день его бабки, княгини Ольги, сегодня — умученные им Феодор и Иоанн, а вскоре и сам он — Красно Солнышко! И крестильные власы его теперь в ладанке на груди у Александра... Все одно к одному. На Владимира биться будем! — оза­рило душу Александра какое-то светлое наитие.

Так и получалось. У ладожского посадника имя оказалось под стать граду — Ладомир, а сокращенно, по-новгородски, Ладко. Когда после литургии собра­лись у него, он сказал:

— Браты милые! Хоть режьте меня — меньше чем за два дня, я не смогу собрать ни дружину, ни ополче­ние, так уж получилось, простите! Зато к сутрашнему вечеру — клянусь! — выставлю двести человек, гото­вых к любому бою. К любому! Клянусь!

— Нет, нам ждать некогда! — возмутился боярин Роман Болдыжевич. — Заутра по самой рани — край­ний срок.

— Не горячись, Романе, — осадил его Алек­сандр. — Излишняя спешка нам тоже ни к чему. Мое рассуждение таковое: мы уже здесь, и свей тоже сюда, к Ладоге, двигаются. Здесь нам так и так ждать при­дется, пока конница наша по берегу подойдет. Они под дождем вымокли, устали, им отдых нужен. Да и ладожская дружина с ополчением нам позарез нужны — двести воинов это хорошее пополнение. Ежели завтра к вечеру о приближении свеев никаких вестей не по­ступит — отправимся на ладьях в Нево озеро и пойдем к устью реки Невы. А конницу пустим опять по бере­гу. Так что, братцы, живем пока в Ладоге.

— Да я вас тут на руках носить буду! — ликовал посадник. — У меня заутра именины, браты! Собор ар­хангела Гавриила! Ибо я в крещении — Гавриил. Вече­ром канун отстоим, и я вам такой пир обещаю! Вы у меня све пьяные будете, а сутра — клянусь! — ни у кого никакой головной тяжести, у меня целебный напой имеется.

Он был высоченный, чернявый, и, как выясни­лось, по происхождению из сербов. Потому вместо «все» говорил «све», вместо «всякий» — «свякий». Оттого и прозвище у него от ладожан было смешное — Ладко Свяка.

— Князь Леско! — ликовал он искренне. — Много я рад тебя видеть! Мы, серби, такоже, если Александр, зовем человека Леско. Теперь пойдем, я затопил баню, будем баниться. Да ты долгорослый какой, сосвем, как и я! А я мыслил, выше меня не найти. У меня, братиче, све для бани готово и припасены такие девойки, такие сладкиши — истинно небесные земички! Гля­нешь — и мигом в тебе огневая желя возгорается!

— Да ты в своем ли уме, Гаврииле? — засмеялся Александр. — Каких таких девоек мне ладишь? Ведь я — женатый человек. Да и неженатым моим не пред­лагай ничего подобного. На такое дело подвигаемся! С нами Бог незримо идет, все его архангельское воинст­во, святые стратилаты, а ты блудить намереваешься!

— Понял! Прости, княже! Ну такой я грешный несречник, по младым летам своим необузданно распа­ляюсь любовью к девойкам. Я и забыл, что ты у нас сведомый враг всякому греху. Ну прости, прости! Эво, если ты прямо сей же час не простишь мя, то, веришь
ли, здесь же об землю убьюсь! Прощаешь?

— Да простил уже, — смеялся Александр. — Идем париться.

— Ах, дай я тебе руку поцелую за твое добросердие!

— Да не надо же этого! Экий ты, право слово...

В сей миг в душу Александра закралось сомне­ние — видно, посадник не только не мог раньше завт­рашнего вечера собрать войско, но и не очень хотел, поскольку уж собрался хорошенько отметить свои именины.

Баню здесь и впрямь на славу уготовили. В парной было жарко, будто в геенне огненной.

— Добра вруджина! — кряхтел даже сам хозяин, забираясь на самый верхний полок, туда, где волосы начинали тлеть и вот-вот готовы были вспыхнуть.

Александру вскоре захотелось выскочить вон, но в соревновании со Свякой он не мог это сделать прежде ретивого серба. Парная была просторная, кро­ме Ладомира и Александра, в нее вместились Савва, Ратмир, Варлап, Нефеша и Кондрат Грозный. Все от­чаянно пыхтели, но ни один не хотел выскочить пер­вым, каждый старался показать — а вот я какой, мне любое пекло нипочем, могу целый день тут задыхать­ся! Александр строго посмотрел в глаза своему бли­жайшему слуге, пытаясь мысленно внушить ему: «Давай ты первый!» Но в глазах у Саввы отчетливо прочитывалось: «Как бы не так!» И каждый перегля­нулся друг с другом в такой же мысленной перепалке. Теперь уж становилось очевидно, что ни один не пой­дет из парной первым, покуда кто-то не упадет за­мертво. Александру сделалось тоскливо, но он твердо сжал зубы: «Умру, но первым не выскочу!» Он рас­правил плечи и тотчас грудь его нестерпимо ожгло раскаленной серебряной ладанкой. Пришлось тер­петь и эту муку.

Спасение пришло неожиданно. Вдруг дверь рас­пахнулась, и в парную втиснулся еще и отец Николай. Глаза его горели неистовым сочетанием гнева и смеха.

— Раб Божий Гаврииле! — воззвал священник к Ладомиру. — Иди-ка разберись! Там к тебе сестры какие-то явились.

— Свети Боже! — отчаянно воскликнул посадник и вихрем слетел со своего полка вниз, выскочил вон. Александр немедленно ринулся за ним следом и за­стал изгнание мнимых сестер Свяки из банного рая. Их было не менее восьми, все полуобнаженные, раско­ванные и как-то лихорадочно веселые.

— Кто звал вас сюда! — рявкнул на них Ладко. — Хайде отсюда! Бесстыжие мачки! Прочь, говорю, ад­ская ватра! Прочь, прочь! — И он принялся собствен­норучно выталкивать волочаек из обширного предбан­ника.

Александр от всей души хохотал.

— Куда ты их гонишь, Свяка! — заорал выскочив­ший из парилки Савва. — Таких красоточек! Эй, да что же это!

— Не вмешивайся, Савка, — осадил его выскочив­ший следом Ратмир.

— Кому Савка, а кому... Эй, да не гони ты их, Лад­ко! Чем они помешают?

— Опомнись, дурень! — нахохотавшись, острожился князь Александр. — Видать, мозги у тебя от жару расплавились. Бери ушат да неси воду.

Когда от Свякиных «сестер» не осталось и следа, из парилки медленно вышел отец Николай. Он прове­рил взором наличие только мужского пола в предбан­нике и провозгласил:

— Благорастворение телесей!

Стали обливаться студеной водой. Тут Александр заметил на груди у себя лиловый ожог в виде крылато­го креста. Серебряная ладанка, раскалившись в па­рилке, оставила свое тавро. Летучий крест, вырезан­ный на ее поверхности, четко отпечатался на нежной юношеской коже.

— Ох ты! — заметил клеймо Ратмир. — Надо было снять ладанку.

— Надо было, — сказал отец Николай. — Крест на тебе кипарисный, для парной безопасный. А ладанка серебряна, вот и обожгла.

— Да и хорошо ли, отче Николае, что я с ладанкой Владимира Крестителя в парную залез? — вдруг испу­гался Александр.

— Ладанка Святого Владимира? — восторженно выпучил глаза посадник Ладко.

— Владыка Спиридон наградил меня вместе с бла­гословением на битву, — поведал ему Александр.

У пылкого Ладомира аж дыхание зашлось от вос­торга. Он бросился перед Александром на колено:

— Дозволь, княже, поцеловать сию ладанку! Он — Владимир, я — Ладимир.

— Изволь, целуй... — растерялся князь и снова взглянул на отца Николая. Тот весело усмехался. Ког­да Ладко приложился губами к вырезанному на кры­шечке летучему кресту, иерей тоже приблизился и с благоговением поцеловал Александрову святыню.

Свяка пуще прежнего преобразился. Лицо его сияло:

— Братушки! Сам Святой Владимир у меня в бане парился!

— Да полезно ли сие для мощей?.. — усомнился сокольник Варлап.

— Почто такое говоришь, брате! — возмутился Ладко. — Свякая кость парилку обожает, будь она жи­вая или упокоенная! Князю Владимиру одно радо бы­ло хотя бы малюсенькой частичкой своего тела вновь побывать в бане. О свечан дан! Якой торжественный день послал ми Господь Бог Иисус Христос! Слава Те­бе Господи, слава Тебе!

— Нет, — настаивал Варлап Сумянин, — пусть всеже иерей рассудит, можно ли святые мощи банным па­ром томить?

— Рассуди, отче, молим ти! — слезно обратился к отцу Николаю Ладко.

Отец Николай улыбнулся, почесал затылок, огла­дил влажную бороду и сказал:

— Возбранения нету.

— Велик Господь православный! — радостно под­прыгнул посадник Ладомир.

— Ты, княже, когда еще раз в жар пойдешь, ла­данку в кулаке зажимай, а то вон какую метку себе выжег, — посоветовал другой сокольник, Нефеша Ми­хайлов.

— Может, оно и хорошо, — тихо ответил Алек­сандр. Вскоре снова полезли в парилку. Ладко неуто­мимо плескал на камни ковшики разных травяных от­варов, удивляя гостей все новыми и новыми аромата­ми пара. Нечего сказать — баня у него на славу
получилась. Банились долго, до полного размягчения костей, казалось, даже головы у всех стали мягкие, будто свежеиспеченные пироги. Отпаивались ледяны­ми квасами, коих тоже разнообразнейшие виды пре­доставил гостеприимный Ладко. Потом вышли на бе­рег Волхова и здесь отдыхали на расстеленных толстотканых покрытиях, было упоительно тепло и хорошо на бережку, и всех сморило сном.

Александр лежал на боку, упершись щекой о пят­ку ладони, смотрел, как плавно идут воды реки, и ему было несказанно радостно на душе. Он благодарил Бо­га, что еще не сегодня надо будет идти и убивать на­глых свеев, что можно вот так полеживать себе и на­слаждаться жизнью. Он твердо наметил, что все долж­но произойти на рассвете в день Святого Владимира. Не случайно же он, Красно Солнышко, знак дал — за­клеймил Александра своим крылатым крестом. Тавро это ощущалось теперь на груди приятным жжением посреди адамова ребра, между персями. Это жжение тихо гудело в лад похрапыванию и посапыванию рас­кинувшихся поблизости соратников, и из крылатого креста выезжали на бережок светлые всадники, руби­ли мечами прибрежную траву, приговаривали: «Вот вам, свей! Вот вам, свей! А ведь свей — просто всей. Просто всей, вот и все. Не святые, а всятые, все такие-рассякие. И они нам нипочем — рассечем и посечем!»

— Славич! Просыпайся! Вечер уже, — будил его Савва. — Конница наша пришла. Быся и Луготинец первый конный полк привели. Да скоро в церкву позо­вут — канун Гаврилы стоять.

Он мигом вскочил на ноги с чудовищной мыслью о том, что проспали свеев, будто не пару часов, а не­сколько дней предавались блаженному сну на волхов­ском кисельном бережку. Но быстро сообразил, что сие невозможно, и успокоился.

— Пришли, говоришь, фари наши? — переспро­сил он, потирая лицо горячей ладонью. Ужасающе хо­телось есть.

Они отправились смотреть, в хорошем ли виде до­шла до Ладоги конница. Все было в полном порядке. Наспех перекусив, отправились снова в храм Святого Георгия, где выстояли весь канун завтрашнего празд­ника Гавриила Архангела. Ладко стоял плечом к пле­чу с Александром и все время оглядывался с улыбкой, радуясь, что они рядом именно в такой день, в канун его именин. Александр хорошо понимал это и тоже в ответ улыбался добродушному сербу. Еще он время от времени поглядывал назад, потому что волновался о всей коннице, и облегченно вздыхал, видя, как один за другим прибавляются в храме остальные ведущие всадники — вот Димитрий Шептун появился, а вот Елисей Ветер, за ним Ваня Тур прорезался и, наконец, еще один завтрашний именинничек — Таврило Олек-сич. Стало быть, вся конная рать притекла в Ладогу, можно быть спокойным.

Приложившись к кресту местного епископа, от­правились пировать. Ладимир весь светился, предвку­шая, как станет подчевать дорогих гостей. Столы в его пирной палате и впрямь ломились от яств. Одно толь­ко явно огорчало Свяку — рот у каждого только один, а хотелось одновременно и этим угостить, и этим, и тем, и вот этим.

— А вот, Леско, мои вина, я их сам делаю, гроздовые и яблочные. А вот пиво осемнадесяти видов. Как бы тебе каждое попробовать, ах ты! А вон — меды раз­нообразные. Да ты совсем не пьешь, как я гляну! Ну хоть кушай побольше. Не желаешь вин? Нет, тогда от­ведай вот этого истинно сербского напоя!..

И Александр, не будучи любителем хмельных на­питков, все-таки пробовал по чуть-чуть того и другого, дабы не обидеть распахнутого душой хозяина. Отведав великое множество блюд и напитков, он снова, как тогда на бережку, разомлел, растаял и уже мечтал о блаженном сне, когда дошла очередь до песен. Замы­чали, загудели, заголосили то на том, то на этом конце пиршества, и надо было владычным окриком пресечь это на корню:

— Стойте! Пусть Ратмир и Юрята запевают, а все остальные вежливо их подхватывайте, да никто же не перевысит свой голос над голосом Ратмира, певца наи­лучшего!

И Ратмир запевал, за ним — Юрята, а все осталь­ные подтягивали, и только озорной Савва время от времени пытался все же перекричать Ратмира и Юря-ту, но это пока мало кто замечал. Постепенно, под дей­ствием хмельного, и другие стали петь невпопад с Юрятою и Ратмиром, и вновь Александр вмешался:

— Теперь же хочу одного только Ратмира послу­шать. И пусть иные все молча внимают. А ты, Ратмир, спой нам ту новую, которую я один раз только слы­шал, про Игоря.

Не сразу, но все затихли, Ратмир взял струны, за­играл на них и, не спеша, медленно и красиво повел длинную песню:

— Не лепо ли ны бяшет, братие, начаты старыми словесы трудных повестки о полку Игореве, Игоря Святославича...

И смолкло веселье окончательно, задумчиво и вни­мательно стали слушать песню Ратмира. И вступал князь Игорь в злат стремень, и ехал по чисту полю, и солнце ему тьмою путь заступало, и шли ему навстре­чу половцы, а Русская земля за шеломянем остава­лась... И в другой день кровавые зори свет поведывали, летели стрелы каленые, гремели сабли о шеломы, тре­щали копья харалужные, и черна земля костьми усеи­валась, а кровью поливалась, и раненый Игорь стенал во плену половецком... И не могли держать в себе слез дружинники Александра, когда Ратмир запел про то, как на городском забрале рано утром плачет Ярослав­на, хочет птицею лететь к своему милому Игорю, уте­реть его раны... И видя, как плачут его соратники, сам не мог он не плакать, лил слезы и улыбался Ладимиру, который богатырски рыдал поблизости, причитая:

— О, яка песня! По свем живцам бежит! Но утира­ли слезы и поднимали полные кубки и радовались, когда Ратмир пел счастливое окончание:

— Солнце светится на небесе,

Игорь князь в Русской земле.

Девицы поют на Дунае —

Вьются голосы чрез море до Киева.

Игорь едет по Боричеву

Ко Святей Богородице Пирогощей.

Страны рады, грады веселы!

Певше песнь старым князем.

А потом — молодым пети!

Слава Игорю Святославичу!

Буи Туру Всеволоду!

Владимиру Игоревичу!

Здравы князи и дружина,

Побарая за Христианы на поганые полки

Князем слава и дружине!

Аминь.

Звякнули в последний раз струны и медленно умолкли. Разом выдохнули, утирая последние остат­ки слез, Александровы воины и разом рявкнули:

— А-а-а-а-м-м-ми-и-и-инь!

— Слава-а-а-а!

— Слава Ратмиру!

— Слава Александру Ярославичу!

— Князю слава и дружине!

— Ратко, брат! — кричал Савва, кидая в Ратмира кусок брашна и одновременно пытаясь перелезть че­рез стол, чтобы обнять несравненного певца. — Все те­бе прощаю! Люблю тебя, браточек мой! Хочу обнять, прижать тебя к себе!

— Солнце светится на небесе — Александр князь в Русской земле! — поднимал чашу Ладомир. — Заздравимо, заздравимо чаши пиемо! За све, что водимо! За све, что любимо! За наше солнце! За Александра!

— Перестань, Ладко, прошу тебя! — злился на серба Александр, но поздно — все поднимали за него свои чаши, пир еще только разгорался.

Глава одиннадцатая

ТРУБА АРХАНГЕЛА ГАВРИИЛА

А тут еще отчетливо слышу суровый голос Ярославича: — Вот ты где, аспид Олегова коня! Делать нечего, глаза не открываю и по-прежнему не знаю, кто я и где,- но уже медленно поднимаюсь из лежачего положения…

Глава двенадцатая

СВЕТЛАЯ НОЧЬ

Раньше его звали Пилися Пельгунен, но в святом Крещении вместо ижорского имени Пилися он принял имя святого апостола Филиппа, которое означало в… Русские книги он в последние годы читал и читал, по многу раз перечитывал,… «Господи, благослови, Отче. Род правыих благо­словится, рече пророк, и семя их в благословении бу­дет», — приступил…

Глава тринадцатая

ЧЕРНАЯ НОЧЬ

Они снова были у него в гостях, но если Янис и по­нимал что-то из того, что ему говорилось, то Магнус Эклунд и Пер-Юхан Турре сидели и тупо смотрели… Вчера их так хорошо потчевали в Новгороде, корми­ли досыта и поили допьяна,… Но сейчас Магнус и Пер-Юхан даже об исконной рус­ской глупости не могли поразмыслить, ибо вообще как бы отсутствовали…

Глава четырнадцатая

ЛУЧШИЙ ДЕНЬ БИРГЕРА НА НЕВЕ

А сии ингерманцы должны так же понести суровое наказание за то, что не обратились к истинной католи­ческой римской вере, поддались соблазнам… Так рассуждал Биргер Фольконунг в сей солнеч­ный июльский полдень, радуясь… Но еще пара дней, и наступит полное пресыщение едой, питьем и женщинами. Как раз к этому времени можно будет…

Глава пятнадцатая

АЛЕКСАНДР ВОИН

Он вскочил и увидел Савву. Лицо у него было бод­рое, глаза сверкали, в них отражался свет от лампады, горящей огнем инока Алексия, благодатным огнем… ижорской деревеньке, где князь остановился, чтобы совсем немного освежить силы… Хотелось сказать Савве что-то ласковое, но тотчас вспомнилось, что он еще только временно прощен и предстоит сначала…

Глава шестнадцатая

ТОПОР САВВЫ

Что со мною сотворилось, братцы, если б вы только знали! Да разве со мною одним, со всеми нами небыва­лое преображенье сделалось. Будто в каждого из… А свей при виде этого вмиг страшно огорчились и дрогнули, смутились, а мы и… Меня оттеснили, и так получилось, что я оказался далеко от Александра и много папежников насело на меня. Я работал в…

Глава семнадцатая

НА ТОМ СВЕТЕ ПОМИРИМСЯ!

Если б не эта гибель, кто знает, скольким бы свеям удалось спастись от чудовищной десницы могучего новгородца, пехотного воеводы Миши Дюжего. Но… Не видя вокруг себя ничего иного, кроме нерусей, коих следовало обращать в… Но Миша уже, мокрый и злой, снова стоял на бере­гу и бил своим страшным молотом объятых ужасом пришельцев. Быстро…

Глава восемнадцатая

УЙДЕТ, СОБАКА!

Гаврило на своем сером сарацинском скакуне Пру-зике старался все время быть вблизи Александра, лю­буясь доблестью князя, не уходившего с поля битвы,… Однажды они столь решительно насели, что едва не взяли князя в плотное кольцо.… — Уйди, Ратко! Истечешь рудой, Ратмирушко! — увещевали его и сам князь, и Савва, и прочие, вклю­чая Гаврилу Олексича.…

Глава девятнадцатая

ГОРЕ БИРГЕРА

Еще несколько дней назад он не смел ни в малой степени подвергнуть сомнению грядущую победу над всей северной Гардарикой. Еще вчера он беспечно… — Это случайность! Это надо заново... — бредил Биргер, будто и впрямь можно… Он удивлялся, почему до сих пор не умер. Спина и затылок, ушибленные при падении с лошади, не­стерпимо болели, кровь…

Глава двадцатая

ОКОНЧАНИЕ БИТВЫ

Битва еще продолжалась, но это были последние бои на прибрежных окраинах ижорского села, где послед­ние свейские храбрецы прикрывали погрузку своих… Александр, сидя на своем, слава Богу, нераненом Аере, находился на краю берега… Страшная усталость владела всем его существом — телом, мыслями, чувствами. Не исключено, что завт­ра предстояло вновь…

Глава двадцать первая

ПОБИТЫЕ АНГЕЛАМИ

Зачем умолкли навеки уста Ратмира и Юряты? Кто заменит нам в нашем дружинном братстве Костю Луго-тинца, лучшего воина и ристалищника, веселого… А главное, так и не услышал я слов прощения мне из уст Ратмирушки. Остыли его… От этой мысли я не утерпел тогда, и вновь слезы гу­стыми ручьями хлынули из глаз моих. К счастью, ни­кто их не видел —…

Глава двадцать вторая

АНДРЕЙ ПОСПЕШНЫЙ

— Господь наш заповедовал в неделю отдых творити, ибо и Сам Творец, сотворивый небо и землю, в седьмый день отдохновенствовал. Князь же Алек­сандр… Андрей и сам старался соблюдать заповедь вос­кресного дня, а потому рассудил,… В пути им довелось немного задержаться. Подъез­жая к окрестностям Липогодского озера, они учуяли запах дыма, который,…

Глава двадцать третья

ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ

солнышко в оконце заглядывает, пахнет непривычным мужским запахом... Она хлоп-хлоп ручкой по постели, а никого рядом, только примятые простыни,… Самое смешное, что потом она всегда это с гордос­тью вспоминала — вот, мол,… А тут вдруг даже иголка из руки выскочила и сле­зы из глаз брызнули, будто сок из раздавленной гроз­ди. Бросил! Как ни…

Глава двадцать четвертая

СТРАНЫ РАДЫ, ГРАЦЫ ВЕСЕЛЫ!

Александр красовался в полном доспехе, куда более пышном, нежели тот, в котором он бился со свеями и наложил печать копья своего на лицо Биргера. На… Утренняя прохлада веселила Ярославича, и вряд ли кто-нибудь уговорил его… Справа от князя ехал его оруженосец Савва и на высоком княжеском копье высоко возносил окровав­ленный свейский шлем.…

Венец третий

ЛЕДОВЫЙ

 

Глава первая

СНЕЖНАЯ ДРУЖИНА

Шли слухи, что от Пскова сюда движется огромное войско князя Александра, а от Юрьева ему навстречу идет такое же большое и злобное воинство местера… Сначала возводили огромный снежный валик. К нему прилепливали конскую голову.… Мишка остался круглым сиротою в позапрошлую осень, когда к ним в Изборск пришел проклятый не­мец, захватил крепость, а…

Глава вторая

С ТОГО СВЕТА

— Вот еще! Цего это меня нюхать! А мне, братцы, и самому было невдомек — почему так сильно, так невыносимо… — А я говорю — иди! — только и смог я приказать. Тут мальчик послушался, нехотя приблизился,

Глава третья

ДОБЛЕСТНЫЕ ТЕВТОНЦЫ

Андреас давно угадал мечту строптивого русского князя — он хочет заманить рыцарей Тевтонского ор­дена туда, к северу, где река Эмбах" впадает в… Шел третий день после того, как передовой, до­вольно крупный отряд ордена… Тогда, на Неве, взошло солнце Александра. Здесь оно должно погаснуть.

Глава четвертая

ГОРЕ АЛЕКСАНДРА

И вот теперь, спустя почти два года, вспоминая об этом, князь чувствовал жгучий стыд за свой тогдаш­ний гнев. Ну ладно, первая заушина, она была… Шел третий день с того утра, когда они покинули Узмень, оставив там умершего… И зачем он его отпустил в это дозорное сражение У селения Мост! Никак он теперь этого не мог понять и простить себе. …

Глава пятая

ДЕТЬ

Хороший год получился для Александры Брячи-славны. Лучшего трудно было и желать. С Новгородом поругались, в Переяславле жили. Зима прошла упои­тельная. В прошлую зиму она только что Васю родила, и на Крещение не кидалась в прорубь, а теперь как раз закончила кормить грудью и вновь вместе со всеми ис­пытала это несравненное счастье — войти в ледяную го­рячую воду, в огромный крест, выбитый во льду. В дет­стве и юности, живя при отце в Полоцке, она в Двине в крещенскую ердань погружалась, а теперь вот на Кле-щине озере сподобилась. И вновь будто заново роди­лась. И с Александром новая любовь началась, будто они впервые в жизни повстречались и поженились. Ва­силий рос, слава Богу, здоровым и крепким, будто гриб боровик на солнечной полянке, забот не доставлял.

Потом все же снова в Новгород вернулись, и Алек­сандр ходил прогонять немца. Теперь, после невского одоленья, она о нем уже не так беспокоилась — поче­му-то поселилась в ней уверенность, что с кем бы ни довелось воевать мужу, он всегда одолеет и живым из полков возвратится.

А летом, после того как он изгнал ненавистных римлян с православных земель, они вновь на Клещино озеро переехали. И так счастливо получилось, что до самой зимы вместе там прожили. Она вновь отяжеле­ла во чреве, и это было хорошо. У нас на Руси любят, чтобы княгиня непрестанно князю из своих недр ребя­тишек на свет Божий метала. В летние и осенние меся­цы Александра легко тяжелела, совсем почти не заме­чала, любила много гулять, по грибы и ягоды каждое утро хаживала, покуда князь на ловы отправлялся. Потом начались небывало затяжные дожди, лилось и лилось с неба сентябрь, октябрь, ноябрь. И она каж­дое утро молила Бога, чтоб не прекращалось это, чтоб как можно дольше не уходил милый Леско на войну.

А потом у нее началась водянка, и она испуга­лась — не расплата ли это за то, что она Господа еже­дневно заставляла дожди лить? С конца ноября пошли у нее повсюду отеки, лицо опухало так, что она стара­лась прятаться от мужа, боялась — разлюбит. Ноги то­же опухали, ходить стало трудно. А потом еще в спине зуды появились, да такие нестерпимые, что она то и дело плакала, а от слез пуще прежнего опухала ли­цом. Теперь стала подумывать о том, что пускай уж он идет бить немца, покуда она такая стала никудышная. Повитуха Алена советовала купаться в ячменном от­варе, оно и впрямь снимало зуды, но ненадолго. Це­лебные отвары из зверобоя, льняного семени, хмель­ных шишек и березовых почек почти не помогали, а вот свежий сок кабаки, которую тут, в Переяславле, называли тыквой, оказался более полезным. Потом еще кто-то посоветовал отвар из брусничных листьев, тоже неплохо способствовало, стали спадать отеки, можно было не прятаться от супруга.

С началом рождественского поста ее еще и тошнить стало, пришлось вовсе от рыбы отказаться, одной только овощной пищей заправлять себя, да и той поч­ти не ела, святым духом питалась. Александр ее ру­гал, а она ничего не могла поделать — не хотелось. А потом, когда милый Леско после Рождества Христо­ва наконец собрался в полки, после расставания с ним, Александре суждено было пережить страшный день. В то самое утро, когда назначили выступление войск, у нее начались тягостные боли внизу живота. Она кре­пилась и ничего никому не сказывала, молитвой ог­раждая себя от несчастья. Прощаясь со своим нена­глядным, еле сдерживалась, чтобы не признаться ему, как ей плохо. Только сказала:

— Сашенька! Возвращайся скорее! Я никогда и ни в чем тебе больше не буду перечить, спорить с тобой не буду, как иногда бывало. Дура я у тебя, прости меня! Свет мой светлый, возвращайся быстрее, а если не за­станешь меня в живых, не забывай обо мне. Другую
все равно возьми в жены, а меня все равно не забывай.

Он рассердился на нее за такие слова и, осенив кре­стом, молвил:

— Благословляю тебя, жена моя глупая, чтобы ос­таться живой и родить мне ребеночка к моему побед­ному возвращению.

Она припала губами к его благословенной руке, я слезы дождем брызнули из глаз ее. Так и прости­лись. А как только ушли полки наши, так у нее боли на дне живота усилились. Пришлось жаловаться по­витухе, а та сразу как закричала:

— Сразу надо такое молвить! Утратим дитя! Ско­рее дивосильного корня! Дивосильного!

И это слово «дивосильныи» вдруг отчего-то всели­ло в Саночку надежду на то, что она не умрет и что, быть может, даже доносит ребеночка. Правда, оказа­лось, что дивосил есть не что иное, как обыкновенная умань, или кровяк, как еще называли это растение у них в Полоцке. Из отвара корней дивосила у Алены было заготовлено снадобье, по вкусу противное, но де­лать нечего — пришлось хлебать его, давясь и ругаясь. Потом Алена ей давала еще ягод калины с медом, сер­дито приговаривая:

— Ешь! Ешь! Оно не лезет, а ты все ж дак ешь, гло­тай, глотай, голубка, аще не хочешь породить недоноска.

И она ела, глотала и молилась перед иконами, в особенности перед образом Богородицы, которым свекор благословил их брак в Торопце. И еще перед не­угасимой лампадой, на которой горел тот самый ого­нек, подаренный ей Александром перед свадьбой, ого­нек, зажженный в граде Иерусалиме от Господнего Благодатного Огня. И ей становилось лучше, боли на­чинали стихать.

А потом приехали Кириллы. Сразу двое. Епископ Ростовский и епископ Холмский, который теперь, по­сле разгрома Киева, временно считался вместо митро­полита всея Руси, а может быть, и навсегда им станет. О нем шла добрая слава повсюду. И вот они оба явились в Переяславль, чтобы благословить Александра на по­ход против немцев, но совсем немного не успели. Вско­ре отправились его догонять, но перед тем сослужили молебен о здравии рабы Божьей княгини Александры Брячиславны и об ее чадах — утробном и внешнем.

— А где же мой внешный! — сразу после отъезда Кириллов кинулась она к Васе, которому все последнее время так мало ласки уделялось. А он страдал, обижался, видя, что родителям не до него. — Вот он, мой бабёныш дорогой! — схватила она сына, крепко прижимая к себе, вспоминая все его смешные прозви­ща. Бабёнышем звал его Александр за то, что Вася больше к матери льнул и даже как-то слегка побаивал­ся сурового и высокого отца. Бывало, если они оба по­дойдут к нему с разных сторон, протягивая руки, что­бы взять, он ни за что к отцу на руки не пойдет — не­пременно к мамочке.

— Дверобой ты мой милый! — вспомнила Саночка другое прозвище, полученное Васей от отца за посто­янное и непреоборимое увлечение всюду хлопать две­рями.

Теперь, видя, что о нем вспомнили, Вася был навер­ху блаженства. Благодарность переполняла его настоль­ко, что казалось, он готов заговорить. До сих пор в его обиходе использовалось только три слова — «атат», что значило «отец», «амам» — «мама» и «деть», означавшее самые разные понятия.

— Деть, — произносил он удовлетворенно, когда все было ему по нраву. — Деть! — восклицал он оби­женно, прежде чем заплакать от чего-либо. — Деть! — приказывал он, чтобы его взяли на руки или присели с ним рядом. — Деть? — спрашивал он, не понимая, чего от него хотят. — Де-е-еть, — приговаривал он, гладя мамины красивые, длинные волосы, помогая ей расчесывать их.

— Вот откуда есть пошло сие слово «дети», — ска­зал однажды Александр. — Какой-то древний ребе­нок, видать, тоже на все и про все «деть» глаголил.

Вспоминая все это и прижимая теперь сына к себе всем сердцем, Брячиславна чувствовала, как все в ней успокаивается, боли стихают, медленно отползает прочь тревога.

— Ну что ты там, светлейшая? — робко войдя в покои княгини, спросила повитуха.

— Слава Богу, Аленушка, легче мне. Ступай. Будь неподалеку, — ответила Александра; боясь даже и ду­мать, от чего именно наступило облегчение — от диво-сильного отвара, от ягод калины с медом, от чудотвор­ного огонька лампады, от молитв двух Кириллов или оттого, что прижала к себе Васю. — Внешный ты мой внешный! Неедь ты моя любимая! — вспомнила она еще одно смешное прозвание Васи, которое сама же и придумала здесь, в Переяславле, к полному восторгу Александра. Василий оказался не большим охотни­ком до еды, ел всегда плохо, мог одной репой питать­ся. Хотя нет — блины любил, пирожки, хлеб всякий. А другое, что ему ни дай, — молочное, сырное, мяс­ное, плодовое — морщится, отворачивается да знай твердит недовольно: «Деть! Деть!» Вот она и восклик­нула однажды в сердцах:

— И вовсе ты никакая не деть, а самая настоящая неедь!

Очень тогда Александр на такое слово смеялся. И, вспомнив его смех теперь, Саночка сама от души об­легченно рассмеялась, потому что совсем уже не стало внизу в ней никаких болей, только тяжесть еще сохра­нялась. Видя ее радость, звонко рассмеялся и Вася. И бросился обцеловывать матушку.

— Ох и поцелуйщик же ты, Васька! От отца твоего стольких целований не получишь, сколько от тебя, грешного! — отбивалась от его нападок княгиня Брячиславна. — Ну хватит, полно! Да говорю же тебе, до­вольно, глупик! На-ка, лучше крестик поцелуй да по­молись о моем здоровье.

Три понятия, предназначенных для обильных по­целуев, четко признавал княжич Василий. Первое по­нятие — родная мать, второе — любые девочки от по­лугодовалого до четырех-пятилетнего возраста и тре­тье — кресты и крестики. Любя всякие заведенные людьми обычаи и чины, проснувшись, всегда первым делом находил свой нательный крестик и приклады­вался к нему. Охотно становился с отцом и матерью на утреннюю молитву и крестился. Правда, вместо крестного знамения до сих пор у него пока что получалась некая завитушка, которую он выводил рукою перед собой, да и целиком все молитвы отстоять у него, ко­нечно, терпения не хватало, начинал бегать, баловать­ся, хлопать дверью. Пользуясь тем, что родители за­няты общением с Богом, дерзко предавался своей са­мой излюбленной шалости — выбрасыванием в окно различных предметов и наблюдением за тем, как они там падают.

В церкви Василий любил бывать, подпевал, ис­пользуя весь набор гласных букв, чинно и добросове­стно причащался и с особо важным видом подходил ко крестоцелованию. За это в церкви его любили и ува­жали в нем, хоть и детское, хоть и неосознанное, бла­гоговение перед таинствами Христовой веры. Све­кровь часто говорила Саночке:

— Вот и Саша — в точности такой же был с самых младых ногтей.

— А смешной? Тоже такой же был? — спрашива­ла Саночка.

— Что ты! — улыбалась Феодосия Игоревна. — Еще смешнее! Бывало, стану его учить: «А-ле-ксандр», а он повторяет: «Слады-слады». Я так и звала его: «Слады-слады». И еще — «Мой сладыш». Да и теперь часто так именую, только мысленно, не вслух.

Однажды Вася гулял во дворе, вдруг поднял что-то с земли и стал целовать.

— Не иначе как чей-то нательничек обнаружил, — сразу догадалась Александра. Так и оказалось — чей-то потерянный нательный крестик из земли выкопал и це­лует себе!

— Ты у меня тоже сладыш, сла-ды-ы-ыш мой! — вспоминая все это, вновь прижимала она его к себе, чувствуя, что и тяжесть болезненная уходит из нее. — Да ты мой спаситель? Мой избавитель? Да?

— Деть, — небрежно отвечал сын, приседая и под­прыгивая.

— Господу Богу помолимся, возблагодарим! — княгиня поставила Васю на пол, встала, подошла к иконам. Ее избавление и впрямь было похоже на чудо. Стала го­рячо благодарить Христа Спасителя, крестясь и кланя­ясь. Василий молча творил пред собою завихрения, изо­бражая ими крестное знаменье. За окном темнело. Александра почувствовала стремительную потерю сил, успела дойти до кровати, упала и быстро уснула.

На другой день она проснулась и обнаружила, что Вася спит у нее, прижавшись ухом к руке возле локтя. И когда княгиня осторожно высвободилась, то увиде­ла на руке у себя нежный отпечаток Васиного уха. Ей нестерпимо захотелось, чтоб Александр увидел эту чу­десную печать своего сына, и Саночка заплакала от не­возможности переслать ему этот утренний привет. Тотчас появилась встревоженная повитуха:

— Брячиславна! Опять?

— Есть хочу! — засмеялась Александра сквозь теплые слезы. — Проголодалась я тут с вами!

И с этого утра у нее потекли необъяснимо светлые и спокойные деньки. Не только боли и тревоги ушли, словно их не бывало, но и ежедневная тошнота, изну­рявшая ее в последнее время, тоже куда-то улетучи­лась. Мало того, и сам внутриутробничек перестал там буянить, не бил больше ножкой, еле-еле шевелил­ся, и иной раз она думала, что ей только кажется, буд­то он шевелится. Живой ли? Но она оставалась спо­койнее самого покоя, почему-то уверенная, что все бу­дет хорошо — и немца одолеем, и Александр невредимый вернется, и нового сладыша родим ему к возвращению.

— Вернется наш атат, вернется наш Слады-слады, опять будет тебя на конце копья катать, опять вы с ним медведями будете, — уверяла она Васю, кото­рый и сам все знал не хуже нее. Василий принялся рез­ко взрослеть — у него прорезались новые зубы. Он стал вдруг распознавать буквы. Однажды, стоя с мате­рью на утренней молитве, он заглянул к ней в молит­вослов, протянул ьалец в сторону алой буквы Б, начинающей строку «Боже, милостив буди мне грешно­му», и произнес громко:

— Бббо!

— Правильно, «бо». Буква. Буки, — умилилась Саночка, не придав этому значения. Тогда он указал на «глаголь», начинающий строчку «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий...», и сказал:

— Ггго!

Тут уж Александра внимательно посмотрела на сы­на, указала ему на букву «аз» и произнесла:

— А. Аз. Это буква «аз».

— А, — важно повторил Вася.

Александра показала на букву «добро» и назвала ее по-Васиному:

— Деть.

— Деть, — повторил Вася и засмеялся.

— Веди, — показала княгиня начало строки «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Дальше учение не пошло, но в течение нескольких дней он безошибочно называл первые четыре распо­знанные буквы «аз», «буки», «глаголь» и — «деть», при виде которой неизменно смеялся и подпрыгивал. Все другие ему пока были не надобны, он умел ценить и познавать мир помаленьку. Еле-еле Саночка научи­ла его и «веди» ведать, так что теперь он безошибочно называл пять первых букв азбуки:

— А. Бббо. Ввво. Ггго. Деть.

Дальше не спешил продвигаться, и после буквы «деть» засовывал в рот два указательных пальца и ог­лушительно свистел. То есть — в его понимании свис­тел, а на самом деле визжал. Этот свистовизг он усво­ил давненько. Непревзойденный свист ловчего Якова в свое время восхитил его настолько, что непременно самому хотелось так же. К тому же и визг, коим Вася отмечал любой свой восторг, весьма походил на свист Якова. Вот он и решил, что Яков тоже визжит, только при этом непременно следует класть в рот два указа­тельных пальца.

Очень сие было смешно!

Раз не получалось далее двигаться в познании бук­вицы, она решила наконец научить, как его зовут:

— Светлый княжич, как звать тебя? А ты отвечай: «Ва-си-лий». Ну? Отвечай же!

Он смотрел на нее и делал вид, что ничего не пони­мает, хотя видно было, что понимает, и прекрасно по­нимает, просто самодурствует. Наконец однажды, дождавшись, пока мать, обидевшись, не взялась про­гонять его от себя, он встал перед нею и молвил:

— Сили.

— Нуи испола-а-аэти, деспот мой! — облегченно выдохнула из себя Брячиславна, привлекая сына к се­бе. — Стало быть, знаешь теперь, как тебя зовут?

— Сили! — громко крикнул Александрович и рас­хохотался. Затем она еще научила его и отчеству:

— А будешь ты великим князем, и все станут звать тебя: Василий Александрович. Ну-ка, скажи: «Василий Александрович».

— Сили-саныч, — выпалил княжонок весело. И отныне у него добавилось еще одно прозвище — Си­ли-саныч. Или сокращенно — Саныч.

Так протекала их зимняя дружба накануне Велико­го поста. Благодатный огонек лампады, теплая молитва да общение с сыном спасали Брячиславну от тоски по мужу, от беспокойства за него, ушедшего сражаться с лютым ворогом. Но приближалась Масленица, и на­ступило время Александре рожать второго ребенка. Ва­ся чувствовал это, стал беспокойным ипечальным, вдруг ни с того ни с сего заплачет.

— Ну что ты, Саныч! — успокаивала его Саночка. — Дверобой мой милый, сладыш любимый, бабёныш, неедь моя! — перебирала она все лучшие его про­звища.

А он подолгу оставался неутешен, чувствуя, что кончается эта нераздельная дружба с матушкой. И вот наступил день, начавшийся удивлением и удивлением завершившийся. Утром Саныч уселся на свою детскую посудину, и когда напрягся, присутствовавшие при сем Александра, подружка Малаша и повитуха Алена отчетливо услышали, как что-то внутри той по­судины звякнуло. Озадачившись, они дождались, по­куда Василий докончит дело, потом Малаша сняла княжича с посудины, а Алена, покопавшись внутри, извлекла из детского помета серебряную пенежку.

— Гляньте-ка, что у нашего Сили-саныча в прагах обнаружилось! — воскликнула она радостно. — Да ведь это же тот самый сарацинский дирхам¹¹⁶, который я да­веча потеряла и никак нигде не могла отыскать!

Весть о том, что княжич с утра серебряную монет­ку испражил, быстро разнеслась по всему Переяслав-лю, и все почему-то сочли ее за доброе предзнаменова­ние. В тот же день оно и сбылось — до самого вечера княгиня смеялась, вспоминая и вспоминая утреннее событие, а к вечеру начались схватки, и она довольно легко разродилась. Вот только утробничек оказался не мальчиком, а девочкой.

— Утром было диво, а вечером — дева, — замети­ла по сему поводу повитуха, благополучно и добросо­вестно исполнив свои обязанности. За это Александра Брячиславна велела отсыпать ей столько серебряных дирхамов, сколько хватило бы на хорошее, нарядное ожерелье.

В последних днях Масленицы новорожденную де­вочку крестили и дали ей имя святой самарянки, при­нявшей смерть от меча во имя Господа Иисуса. Так у Саныча появилась сестра Евдокия.

Глава шестая

ОТЛЕТЕВШИЙ

— Что? — спросил Александр. — Ты видишь ме­ня? Слышишь меня? Можешь ли сказать чего-нибудь? Кербет хотел ответить, но не мог. Это было так странно. Как во сне. Но ведь не… Помнишь, Ярославич, как мы бежали из Новгоро­да? Обиженные, опозоренные, злые. Навсегда бежали, чтоб никогда уж не…

Глава седьмая

СЛАВНЫЙ РЫЦАРЬ КЮЦ-ФОРТУНА

Хороши, ничего не скажешь, были шлемы и у мно­гих других рыцарей. У Фридриха фон Моргенвега на голове сидел огромный коршун, тоже развернувший… Род Кюц-Фортуна был древним, далекий предок Йоргена сражался с венграми под… И вот теперь его сын, Йорген, шел в поход на руси­чей, неся в левой руке красный щит с изображением богини счастья, но…

Глава восьмая

В ПРЕДВКУШЕНИИ КАШИ

— Восток тепликом дышит, весенний. Глядишь, не завтра, так послезавтра немцу уже и опасно по льду идти будет. У них чуялыцики тоже имеются, поймут,… — Да чего уж там, и без того всем ясно, що завтра нам с ними расцеловываться,… — Гляньте-ка, они там нашу вчерашнюю лунку изучают, — указал зоркий Ратисвет на дозорных нем­цев, копающихся в…

Глава девятая

ГОВОРЯЩАЯ ГРАМОТА

Феодосия находилась в той редкой поре своей жиз­ни, когда чрево ее отдыхало, не вынашивая нового че­ловечка. И она уже начинала скучать по… Но теперь шел Великий пост, и она с удовольстви­ем строго его соблюдала, вновь… А все же не своей он смертью помер. Отравили его. Не зря чуяло ее сердце. Теперь, когда начались чудес­ные исцеления,…

Глава десятая

ЖИЗНЬ

Ведь это ты спас меня, Славич! Я все вспомнил и всеосознал в ту ночь накануне сражения, в коем мне — увы и увы! — не довелось принять участие, за что стыд заливает всего меня с головы до ног. Как мог я столь беспечно отпроситься у тебя в этот горест­ный Мостовский бой, в коем мы потеряли Домаша и Кербета, да и я чуть было не покинул мир сей, полу­чив несколько смертельных ранений и лишь чудом из­бежав преждевременной смерти. Да, чудом. И этим чудом была твоя молитва, Славич.

Я лежал в селе Узмень, в доме зажиточного мужика Владимира Гущи, меня ежедневно мучили, ворочая и перевязывая, сдабривая мои раны целебными снадо­бьями, обмывая меня, меняя подо мной постель. Они заботились обо мне так, будто я был отцом их семейства или даже зачинателем их рода. И дела мои быстро пош­ли на поправку. При мне постоянно находился маль­чик-сирота по имени Ратмир, Мишка. Общаясь с ним, разговаривая, я продолжал возвращаться в наш мир, с коим мне не должно было расставаться столь рано.

На пятый день после Мостовского боя я, братцы, почувствовал сильное улучшение, боли перестали так зверски грызть меня, в теле наступил долгожданный покой, а в голове — ясность. Я просил сегодня оставить меня, не мучить, но меня никто не послушал, и вновь они ворочали мое тело с боку на бок, обтирали мокры­ми тряпками, заново перевязывали, удобрив снадобья­ми, и боль снова вернулась, но теперь ненадолго, и ве­чером я снова обрел покой и ясность сознания. Мишка сидел рядом и, видя, что я не сплю, спросил:

— А у тебя дети есть?

— Дети?..

— Ну да, дети.

— Нету, Ратмиша. Да я ведь и не женатый до сихпор. Вот какой печальный сказ мой. Помер бы — и не­кому было бы обо мне возрыдати. Ибо и я, как и ты, си­рота горькая.

— Отчего же ты не женился о сю пору?

— А я хотел. Да вот Бог наказует меня безбрачием за грехи мои. Я, брат Ратмиша, сбирался жениться озапрошлым летом. Невесту мне сыскали дивной красоты. Сла­вянским именем Услада, а християнским — Ирина Анд­реевна. Дочь знаменитого княжьего сокольника Андрея Варлапа Сумянина, с коим мы немало и в ловы хажива­ли, и в битвах врага оружьем чесали. И она меня полюби­ла — Усладушка. С нетерпением ждала меня, когда мы с князь Александром в полки на свея ушли. Вот одолели мы свея и мурманя на Неве да Ижоре, вернулись в Нов­город. Она меня радостно встречала. Стали к свадьбе го­товиться. Но не суждено нам было повенчаться, ибо неве­сту мою судьба повенчала с сырой землею.

— Как это?

— А так, друже мой. Угорела невеста моя. В доме у нее за несколько дней до нашей свадьбы случился пожар. Никто другой не пострадал, а она, бедная, в дыму задохнулась, и ничего не смогли поделать, не вернули ее. Господь взял ее в райские свои наделы.

— Отчего же пожар случился?

— По злому умыслу, Ратмире ты мой. Не знал я тогда, что Услада моя была мечтанием для одного из бояр новгородских. Сей боярин, сказуемый Ядрейко Чернаш, зело богомерзкий был человек. Он князя Александра премного возненавидел, завидуя его славе. И когда мы свеев и мурмян одолели, он да Евстратий Жидиславич, да Брудько, будь они и на том свете не­ладны, подняли мятеж, и господа новгородская нас из Новгорода вытеснила. Потом, правда, когда немец их со всех сторон обложил, они нас обратно вымолили. Князь Александр — добрая душа. Не мог он долго сер­чать. А главное, не было у него сил терпеть немецкую наглость. Вернулись мы в Новгород. И вот тогда-то на­шлись люди, которые мне поведали о неразделенной любви Чернаша к моей Ирине Андреевне, о его лютой злобе, ради которой он повредился в уме и сердце своем и пошел на страшное преступление — поджег дом Вар-лапа, где в дыму и угорела моя Усладушка. Его потом вместе с Евстратием и Брудьком лютой смертью казни­ли. А я, братец, так с тех пор и остаюсь бобылем. Ни муж, ни вдовец, а вечный жених. Одно утешение — что и Господь наш Иисус Христос ни жены, ни детей не имел и тоже в женихах на Лобное место всходил. А ты чего это, братушка мой! Никак плачешь?

Он и впрямь, родимец, носом захлюпал и заску­лил, как собачонка. Вот ведь — душа ранимая.

— Эй, парень! Не мужеско сие дело соленую води­цу из глаз источать!

— Усладу жалко, — пояснил Ратмир причину сво­их слез.

— И мне жалко, — вздохнул я. — Да ведь, иначе рассудить, она теперь в лучшем из миров пребывает, с ангелами резвится, Богородицу хотя бы издалека да видит, а то и самого Господа Спасителя. А уж с апосто­лами, без сомнения, за одним столом сиживает и пес­ни им поет.

— Дядя Володя сказывает, мои тятя с мамкой и братики тоже в добром ирии живут нынце, — пере­стал он хлюпать носом.

— А как же! Правильно тебе твой дядя Володя ска­зывает. Где же им быть, как не в добром раю, ежели они были православные христиане и такую мучениче­скую смерть от проклятого немца приняли. О том и не сомневайся нисколько. Им теперь куда лучше живет­ся, чем нам с тобою.

— Пусть бы и меня к себе жить взяли.

— Сие не твоего разумения дело. Стало быть, Гос­подь Бог сохранил тебя не случайно, а чтобы ты мог род продолжить. Понял? Тебе к ним торопиться неза­чем. Ты теперь за них родословную должен восстанав­ливать. Великая цель! Так что радуйся, Ратмире Гле­бович, что тебе Бог такое избрание дал. Радуешься?

— Радуюсь, — отвечал мой собеседничек безрадо­стно.

— Запамятовал я... Тебя по-крестильному как? Алексием?

— Алексием. Не запамятовал ты, а правильно по­мнишь.

— Так-то, Алеша, будем мы с тобой и дальше жить. Жизнь — она нужна нам.

Потом его отозвали на ужин, а меня тоже стали пот­чевать пшеничной заварихой, в которую, несмотря на Великий пост, мне, как тяжело раненному, растопили кусок сливочного масла. И вкуснее той заварихи, брат­цы мои, я ничего в жизни своей не вкушал. Скольким пирам я был неутомимый помощник, сколько разнооб­разных яств любезно и приветливо провел я сквозь свою благоустроенную утробу, каких только необычай­ных кушаний я не сосватал своему обходительному же­лудку, а на всю жизнь мне запомнится та простая горя­чая затируха из пшеничной муки со сливочным мас­лом. Добрая Малуша, жена Владимира Гущи, подавала мне ее на деревянной ложке ко рту, и я ел, обжигая рот, но ничуть не обращая внимания на сии малозначитель­ные ожоги, настолько это было сладостно и вкусно. Я съел целую миску, а до того дня несколько раз меня пробовали накормить то гречишной, то овсяной кашей, но я не мог впустить в себя ни одной ложки. И насытив­шись той затирухой, даже хотел еще попросить, но вдруг ослаб, обмяк и стал тихо растворяться.

А среди ночи я внезапно проснулся — меня наск­возь пронзило жгучее воспоминание. Я вспомнил все, что происходило со мной после того, как подо мной пал Коринф и меня, уже изрядно израненного, могучий не­мецкий ритарь окончательно свалил сокрушительным ударом тяжелой палицы по голове. Я вспомнил, как после этого летел сквозь какой-то нескончаемо длин­ный колодец, на дне которого ярко отсвечивало небо, и я все ждал, ну когда же я упаду в эту черную холод­ную воду, чтобы остудить нестерпимо горящее кровью и болью полено своей головы. И наконец я достиг дна колодца, ударился головой о поверхность воды и про­рвал отражение неба, будто холстину. Меня понесло дальше, но теперь уже не вниз, а вверх, в черное небо, горящее множеством звезд, и вновь я летел очень дол­го, горя желанием воткнуться набалдашником своего тела в этот непомерный купол, казавшийся непробива­емо твердым. Я мечтал расплющиться об него, чтобы вместе с моим существом расплющилась и погасла боль.

. Но я не долетел до него, а вдруг стал медленно опу­скаться вниз, падая, как падает перо, сорвавшееся со спины голубя, летящего над городом. И внизу я уже видел море и остров, а на острове — несметные толпы людей, собравшихся пред какими-то воротами, вели­чественными и велиозарными, подобными Златым вратам во Владимире, но только в десять, во сто крат более мощными и обширными, украшенными бесчис­ленными столпами и надвратьями, башенками и зуб­цами, а на башенках стояли люди и выкрикивали ко­го-то из огромной толпы, кишащей внизу.

И я очутился в той толпе среди многого множества людей разного возраста. Здесь было тесно, но никто не толкался. Волновались, дрожали от нетерпения, но не наступали друг другу на ноги, не отпихивали один

 

другого, вежливо дожидаясь, покуда вызовут овех и иних с другой стороны ворот.

И вдруг я увидел на одной из башенок мою невесту "Усладу — Ирину Андреевну Варлапову. Она была лу­чезарна ликом и вся светилась от радости видеть меня.

— Вон он, вон он, мой жених, мой Савва! — крича­ла она своим милым голосом, указывая на меня ка­ким-то крылатым существам с пылающими лицами.

— Пропустите его, — услышал я где-то рядом трубный голос. — Пропустите этого нового Савву, пав­шего на поле брани во имя Христа Спаса!

И предо мной расступились, образуя дорожку, буд­то тонкую березовую просеку, сквозь которую проби­вается белый солнечный свет. Далеко впереди я уви­дел родителей моих, отца и матушку, безвременно угасших более десяти лет тому назад и не успевших порадоваться моей ратной славе при жизни. Теперь я видел их радостные лица и понимал, что они все обо мне знают, не стыдятся своего сына, хотя он и много­грешен по сластолюбию своему. Знать, ратное мое му­жество перетянуло чашу весов в мою пользу...

И я уже почти у самых врат очутился, когда оттуда вдруг выскочил не кто иной, как ижорянин, брат Пельгусия, муж Февронии, с которой я познавался в Торопце перед Александровой свадьбой. Лицо его было свирепо, и я понял, что он послан изобличить ме­ня в грехах сладострастья и не пустить меня к отцу, матери и невесте. Все мое существо сжалось от тоски и боли, предчувствуя роковое падение в бездну. Я ос­тановился, ожидая удара. Ижорянин приблизился ко мне, пылая гневом и ненавистью — так мне казалось. Глаза его горели. Он воскликнул:

— Прочь! Прочь отсюда! Нельзя тебе сюда!

И он сильно толкнул меня в грудь. Я стал падать навзничь и успел еще услышать, как ижорянин вновь воскликнул:

— Уходи отсюда! Возвращайся! Александр отмо­лил тебя!

Тут уж я окончательно опрокинулся навзничь и полетел вверх ногами к черному небу, усеянному звездами, а потом снова летел через черный колодец, но только уже не в воду, а вверх, к лазурному окошку неба, и боль жизни возвращалась ко мне... И вот теперь я лежал среди ночи в теплой узмен-ской избе, в углу надо мной под иконами теплилась - лампада, где-то далеко тихо цирюкал сверчок, о кото­ром мне давеча говорил Мишка, называя цирюкана по-псковски: «А у нас сверщ завелся».

Меня била легкая дрожь от всего того воспомина­ния, которое проснулось во мне, покуда я спал, выздо­равливая. И я не мог думать без слез восторга о тебе, Славич, ибо во мне теперь звучали отчетливо слова по­койного ижорянина: «Александр отмолил тебя!» Теп­лые улитки слез струились из уголков глаз моих, зате­кая за уши и образуя там остывающие озера. Я знал, что вместе со слезами и смерть покидает мое тело, что теперь я буду жить и жить, благодаря тебе, Славич, благодаря твоей молитве.

И я сам стал молиться о тебе, о том, чтобы ты одо­лел папского местера, разбил его железное войско, провалил его под лед реки Омовжи. Я вспоминал все молитвы, что знал наизусть, но куда мне до тебя, Сла­вич, ведь ты все молитвы знаешь не хуже иного епис­копа. И все же, и во мне наскреблось немало их, чтобы воздать в эту ночь Господу всю благодарность и все мое жаркое прошение о твоей победе. Рука моя поднима­лась и ходила, уже не такая тяжелая, как вчера или позавчера, она осеняла меня крестными знамениями, коих я смог сотворить не десять и не двадцать, а, по меньшей мере, сорок или даже пятьдесят, прежде чем силы вновь стали покидать меня.

Наконец сил не осталось и на то, чтобы шептать мо­литвы. Все стихло во мне и в мире, и лишь цвиркун где-то далеко в углу продолжал воспевать некое свое бука-шечное божество. Я долго лежал и слушал его, покуда не уснул прозрачным и тихим сном без сновидений.

Проснувшись, я вновь увидел рядом с собой Миш­ку и его добрую приемную мать Малушу, которая тот­час промолвила весело:

— Ово! Оживаешь? Румянец появился.
Я улыбнулся им в ответ и сказал:

— Мне бы заварихи. Такой же, аки вчёрась. Можно?

— Отчего ж нельзя! С маслом?

— С маслом бы.

И они снова кормили меня этим самым вкусным яством, какое только мог я себе представить в то суб­ботнее утро.

— Мороз-то сёдни упал, — говорила Малуша, по­давая мне ложку за ложкой. — Весна вовсю отпоясалась. Снеги-то так и тают. Хорошо. Тепло. И — по­следнюю ложку. Люблю весну. Весной весело. Я вес­ной своего Владимирка повстрецала, а на Красну Горку мы и повенчались тогда. Уж сколько годков прошло, как мы живем с ним душа в душу.

Напитавшись, я лежал в тишине и слушал, как за окном стучит капель. Малуша взялась за пряжу, ребя­тишки убежали на двор лепить снежных истуканов. Гу­ща что-то стругал в углу. Вдруг двери распахнулись, и в окружении ребятни в избу ворвался некий пылаю­щий сильным известием юноша и закричал во все горло:

— Бьются! Наши с немцами и цюдью!

— На Омовжи? — вопросительно крикнул Гуща.

— Не на Омовжи! Здесь у нас! Неподалёку!

— Да где же?

— На озере! Возле островов! Прямо на льду!

Глава одиннадцатая

ГЛЯДЯ НЕМЕЦКОЙ СВИНЬЕ ПОД ХВОСТ

Андреас фон Вельвен, сидя верхом на своем вели­канском коне Пальмене, вглядывался в даль с запад­ного берега озера на восточный — туда, откуда шли… К Андреасу подъехал еще один рыцарь, лишь вчера прибывший в ставку… И вмиг все зашевелилось, будто проснувшись, ог­ромное человеческое месиво стало обретать правиль­ные очертания,…

Глава двенадцатая

ГЛЯДЯ НЕМЕЦКОЙ СВИНЬЕ ПРЯМО В РЫЛО

Он понимал, что кому-то из них предстояло сего­дня сложить здесь молодецкую голову, и хотел как-то приободрить их, но не мог подыскать нужных слов.… — Возглашают, проклятые! — С Богом, братья! Остановим тут свинью немец­кую! — воскликнул Александр, вмиг взволновавшись.

Глава тринадцатая

НЕБО НАД ПЕЙПУСОМ

Бедная Вероника! Она боялась его не на шутку. Он говорил ей: — Не бойся меня, ангел мой, я только с виду сви­реп и страшен, а в душе я… — Нет, — возражала капризная дочка купца Ген­риха Хаммера, — про тебя говорят, что ты можешь убить кулаком лошадь, а…

Глава четырнадцатая

ЗА РУСЬ СВЯТУЮ!

Его радовало, что именно сегодня, в день его име­нин, выпало случиться главному сражению. Находясь в челе, где заведомо предполагалось самое… Как же такое получилось? А очень просто. Проще некуда. Житье у него с Аленой… И вот однажды на рождественских святках лука­вый попутал его засидеться в кабацком обществе доль­ше обычного и выпить…

Глава пятнадцатая

ЗВЕЗДА КОНДРАТА ГРОЗНОГО

Но это и впрямь творилось с ним. Он мучительно ощущал, что видит слишком много, слышит нестерпи­мо чутко, что каждый участочек его тела чувствует… — Да что же это со мной! — тихо ворчал он сам на себя, но и собственный голос… Вот зазвучали трубы, загремели литавры, двину­лось и отделилось от того берега огромное немецкое во­инство — тяжелый…

Глава шестнадцатая

ЛЬВИНЫЙ ПРЫЖОК АЛЕКСАНДРА

С Вороньего Камня все было хорошо видно. Огром­ная немецкая свинья будто в густой мох зарылась мор­дой в наши ряды и там копалась. Сверкало оружие,… Александр продолжал молиться. Зоркий Ратша, стоя неподалеку, называл Варлапу… — Братья фон дер Хейде, оба изгнанные нами из Пскова фогты. А вон там — братья фон Пернау с луч­шими чудскими бойцами.…

Глава семнадцатая

ИКОНУ И ОГОНЬ!

— Благослови, владыко, мне тоже возыметь меч и идти на подмогу войску нашему! — горел взором отец Николай. — Не благословляю, — спокойно отвечал ему ар­хиепископ, продолжая внимательно… — Гляньте, гляньте! — не утихал отец Нико­лай. — Они уже режут! Режут кабана римского напо­полам! Спаси, Господи!…

Глава восемнадцатая

АНДРЕЙ ПОСПЕШНЫЙ

А доселе приходилось мучиться долгим и томи­тельным ожиданием и, чтобы не выслушивать благо­глупостей Никиты Переяски, говорить что-то самому: — В бою самое тяжелое — ожидание боя. Сам бой — радость, веселье. Бьешься,… — Ну уж это ты, княже, перегнул, — усмехнулся Мефодий. — Как ни крути, а в запасе стоя, больше уве­рен, что сегодня в…

Глава девятнадцатая

ЛЕДОВАЯ ПЕСНЯ

Петеру была поручена хроника, но он сочинял и песни, одна из которых пользовалась таким боль­шим успехом, что постепенно забылось, кто ее… Когда тевтонцы поют — Стало быть, они в поход идут. Когда они пьют крепкое… Бывало, начнут где-нибудь распевать эту бравую песню, а Петер потом непременно спросит:

Глава двадцатая

БЛАГОДАТНЫЙ ОГОНЬ

Сей храбрый и на редкость малочисленный крест­ный ход двигался по следу Александровой конницы, только что ударившей немецкому войску в бок, но в… — И то верно, — сказал Николай, поворачивая. — Спиридон-то велел нам стороной… Он оглянулся на Романа, и Роман кивнул ему. Взбодрившись, отец Николай запел густым голосом:

Глава двадцать первая

ОРОДЬ

Мишка давно уже окоченел, топчась на берегу озе­ра с самого утра и до полудня, но уйти в домашнее теп­ло в то время как там, на льду озера, продолжается ве­ликая битва, — такого бы он себе не простил до самой смерти.

Чтобы согреться, они с ребятами время от времени брались кататься с ледяной горки, раскатанной тут еще с самого начала зимы. Съедешь вниз на озеро — оттуда совсем плохо видно, что там творится у наших с немцами. Быстренько бежишь опять наверх и оттуда смотришь, смотришь, смотришь... Хотя и все равно трудно понять, кто кого одолевает. Звуки долетали страшные — удары, скрежет, конское ржанье, звон, крики, возгласы труб и бубенный бой. Если б можно было бы поближе подойти, глядишь, и понятнее бы стало происходящее.

Людей на берегу собралось со всей Узмени, и стар и млад высыпали сюда поглядеть на великое событие. Но и взрослым непонятно было, что же там происходит, кто кого одолевает. Иной раз вскрикнет кто-нибудь:

— Кажись, наша берет!

И хочется заорать от счастья, а потом — тишина, сражение там, вдалеке, продолжает копошиться и во­рочаться, будто пчелы в улье — поди разберись, какие там у пчел взаимоотношения.

— Нет, зело много немца, не одолеют наши, — ска­жет потом еще кто-либо, и вот начинаешь с тоскою ог­лядываться по сторонам, так ли и остальные считают. Да разве можно опять победить немцу проклятому? Мишке-то как еще раз пережить такое? После смерти отца, матери, всех ближних своих! Что же, теперь не­мец придет и дядю Володю с тетей Малушей убивать?..

— А я говорю — наши победят! — крикнул он и топнул ногою, не в силах смириться с мыслями об еще одной немецкой победе. Тут ему в спину ударился снежок, да больно так! Оглянувшись, он увидел драз­нящегося Уветку:

— Мишка, Мишка — тонкая кишка!

— А ты Терёха — псиная брёха! — крикнул обид­чику Мишка, возмущаясь тем, как он может затевать свары в то время, как наши борются с немцами.

— Бона!

— Эх ты!

— Цьи это?

— Да наши, русские! — закричали тут все на бере­гу, увидев, как от дальнего берега, выскочив из леса, будто из-под земли, ринулись на врага конники и пешцы запасного полка.

— Наши! Наши! — закричал Мишка, глядя с вос­торгом на то, как доселе скрываемые полки бегут и скачут туда, где идет битва.

— Слава русским! Слава! — кричал рядом с ним Увет, и Мишке даже неприятно было, что и обидчик переживает за нашу победу. Уж лучше бы Уветка о немцах печалился. И он впервые в своей маленькой жизни задумался: вот как странно бывает — двое не­навидят друг друга и готовы до смерти друг с другом драться, так и пылают злобой, а однако же, оба они русские и оба за Русь хотят жизнь отдать. И если им придется бок о бок идти в бой с врагами, то надо будет на время забыть о взаимной ненависти и вместе сра­жаться, а быть может, даже спасать один другого от смерти. Разве это не странно?

— Уветка! Ты поцему меня обижаешь? — вдруг спросил он обидчика.

— Потому что ты Мишка-мешок — полное брюхо кишок, — дерзко отвечал Увет.

— Так ведь и у тебя в брюхе кишки, — усмехнул­ся сердито Мишка. — Или скажешь, у тебя там одни церви?

— Ужо я тебе покажу — церви! — вспыхнул Увет и бросился на Мишку. Пришлось убегать от него, по­ тому что он сильнее. Зато Мишка быстрей бегает, не догонишь. В беге малость согрелся, а то ведь ноги совсем перестали себя чувствовать. Как же хочется, чтоб наши поскорее одолели немцев, которых почемуто называют «орден».

— Стой, Уветка! Погоди! Вот скажи мне, отцего это немца называют «орден»? Прею — не знаешь!

— А вот и знаю! Потому что они орут. — Увет оста­новился и сам задумался над тем, что сказал.

— А давай у дяди Володи спросим, — предложил Мишка. Они нашли в толпе зевак дядю Володю и спро­сили его. Тот задумался и сказывал:

— Полагаю, оттого что у них орудий много...

— Аз бы инаце сказал, — вмешался тут в разговор Елисей Ряпко, известный в Узмени хытреш. — В древ­ности исцадия ада именовались на Руси — ородь. От сего слова и пошло «орден».

— Отцего ж они сами-то себя исцадьями ада клицут? — удивился дядя Володя.

— Оттого и клицут, что они аду поклоняются, а токмо для видимости кресты на себе рисуют, — объ­яснил мудрец Ряпко.

Такое объяснение всем пришлось по душе, по толпе собравшихся на берегу узменцев прокатилось: «ородь», «ородь», «как-как?» — «ородь», «тоцно — ородь!»

А главное, ссора между Мишкой и Уветом времен­но прекратилась. Долго стояли и смотрели на продол­жающуюся вдалеке битву, и снова было непонятно, кто — кого. И снова ноги окоченели у Мишки так, что он их перестал чувствовать, пора было побегать.

— Мишка-ородь, Мишка-ородь, тебя батька будет пороть! — стал дразниться Увет.

— Меня батька не будет пороть! — возмутился Мишка. — Моего батьку немцы убили.

— Не твой, а мой батька тебя будет пороть.

— На тебе! — от сильнейшей обиды набросился на Уветку обиженный сирота и крепко ударил тому кула­ком под глаз. Их тотчас бросились разнимать. Вид у Увета был испуганный, и когда драчунов растащи­ли, он злобно прошипел Мишке:

— Ну держись же теперь, ородь избороцкая! Я те­бя ноцью придушу, когда ты спать будешь!

Потом их развели в разные стороны, а тетя Малуша хотела было увести Мишку домой греться, но он так расплакался, что пришлось его оставить на берегу мерзнуть. Так он продолжал стоять и смотреть на бит­ву, а тетя Малуша сходила домой и принесла детям по­стных пирожков с блицами и барканом¹³⁵.

— Долго еще биться будут, шли бы вы, дети, до­мой, посогрелись бы, — увещевала она, но никто ее непослушался.

А Мишка вдруг вспомнил про воина Савву и поду­мал, что тому, должно быть, теперь особенно одиноко. Он все же сбегал домой ненадолго, перекинулся с Сав­вой парой слов:

— Ну как там? — спросил раненый.

— Бьются еще, — сказал Мишка.

— Чья берет?

— Неведомо. Но надо на Бога уповать, и одолеют наши.

— Это ты мудро молвил.

— Ты не скуцай тут, я к тебе мигом примцусь, ког­да наше одоленье придет.

В тепле дома было очень хорошо, и Мишка неволь­но задержался чуть подольше, чем собирался вначале. Он подкормил Савву пирожком и поведал о новых под­лостях Увета, под конец горестно добавив:

— Не жить мне теперь.

— Отчего же?

— Уветка обещал ноцью убить меня, когда я спать буду. Не смогу же я все время не спать.

— Ничего, что-нибудь придумаем, — пообещал Савва, и Мишке стало легче.

— Ну ладно, лежи, а я пойду опять на побоище глядеть.

Вернувшись на берег, он как-то очень скоро вновь продрог, и хотел уж было опять идти возле Саввы при­греваться, но тут началось такое, что он вмиг забыл о тепле и уюте. Сначала на лед озера вышли двое — мо­нах и священник. У одного в руках была икона, у дру­гого — лампада. Тот, который с иконой, поднял ее и показал узменцам, и все радостно закричали.

— А зацем это? — спросил Мишка.

— Се знак некий, и надо полагать — знак доб­рый, — сказал дядя Володя.

Потом священник перекрестил иконой воздух, осе­няя сим крестным знамением узменцев, и все стали тоже изо всех сил креститься. Мишка раз двадцать осенил себя.

А потом все увидели, как огромное количество немцев стало стремительно двигаться сюда, к Узмени.

— К нам идут! — тревожно воскликнул дядя Володя.

— Тоцно, что к нам, ородь проклятая! — сказал его старший сын Васильке

И многие тут стали пятиться и уходить с берега, по­спешая к домам своим. Очень скоро почти никого не осталось, матери уводили упирающихся ребятишек, и лишь дядя Володя со своими оставался на берегу, споря с тетей Малушей:

— Успеем! Погоди! Сейцас!

И уж решился было бежать вместе со своими деть­ми, как вдруг затрещало, загремело вокруг, огляну­лись — а немцы под лед проваливаются!

Никогда не забыть Мишке этого зрелища! Огром­ная рать, зловеще приближавшаяся к Узмени, вмиг исчезла, ушла под лед, а там, вдалеке, задние ряды немцев продолжали сыпаться в огромную полынью.

— Провалились! — закричал дядя Володя.

— Провалилась ородь! — срывая промерзшее гор­ло, воскликнул Мишка.

Первым побежал на лед Василько.

— Василько! — истошно закричала тетя Малу­ша. — Куда! Тоже хоцешь провалиться?

— Всем на берегу оставаться! — строго приказал дядя Володя, устремившись следом за Васильком. И еще несколько узменцев побежали туда, где стояли монах и священник. Мишка не выдержал и побежал тоже, успев крикнуть:

— Я не провалюсь, я маленький!

На бегу он оглянулся и с удовольствием увидел, как тетя Малуша сграбастала и цепко держит остальных своих, включая Уветку. Потом он увидел, как монах и священник тащат кого-то из-подо льда, волокут по­дальше от провала, мокрого и жалкого. И когда узмен-цы подбежали, монах, оглянувшись на них, повторил:

— Шпильмана сберегите. Подарите его князю Александру. Пожалуй, он единственный, кто спасся, провалившись в сию великую и священную прорубь.

И дядя Володя вместе с Васильком и Юрятой Ко­сым поставили немца на ноги.

Монах поднял со льда лампаду и пошел дальше в сторону другого берега озера. Священник взял икону и последовал за ним.

— Быстро уходим! — приказал дядя Володя, тол­кая перед собой немца. — Как он сказал? Шпильман?

— О, я! Я! Шпильман! — стуча зубами, поспешил якнуть мокрый пленник.

— Ну теперь уж, шпильман, конец вашей ороди!
Они благополучно добрались до берега. Мишка то и дело оглядывался и снова видел страшную полынью, покрытую плавающими, перекособоченными, налез­шими одна на другую льдинами-торосами, — туда воз-вернулись исчадия ада. А когда взошли на берег, по­смотрели и увидели, как наши войска гонят немцев со льда озера к Суболичскому берегу, гонят и бьют, топ­чут, уничтожают.

— Од оленье! — воскликнул дядя Володя.

— Побе... — крякнул Мишка и окончательно ох­рип, горло схватило судорогой, очень больно и обидно, что именно в такое торжественное мгновение.

— Побе-е-е-еда-а-а-а! — кричали все вокруг, пры­гая и вознося к небу руки.

— Слава Тебе, Господи! Слава Тебе! — стали крес­титься некоторые, и все тоже принялись осенять себя крестными знамениями.

Не в силах больше претерпевать холод, Мишка вместе со всем семейством дяди Володи отправился до­мой. Пленного мокрого немца вели туда же, и Мишка, видя это, твердо решил, что жить сему немцу осталось немного.

Глава двадцать вторая

ПОБЕДА!

Весть о том, что огромная часть тевтонского воин­ства, устремившись к Узмени, провалилась под лед и погибла, железной лавой уйдя на дно, дошла до… — Чем отслужу Господу за такой подарок! — в вос­торге воскликнул Ярославич. —… — Да уж, потаенная! — усмехнулся князь Андрей, который, выполнив свою задачу, воссоединился с бра­том, чтобы вместе…

Глава двадцать третья

НАШИ СЛЕЗЫ

Но слезы только у баб неиссякаемы. У нашего бра­та их запасы скудны и быстро кончаются. Так и у ме­ня. Все еще дрожа от отчаяния, я уже чувствовал,… Так я лежал тихо, стараясь думать о Боге и молить­ся Ему. Но это только у… Немного обессилев после слез и рыданий, я даже стал помаленьку задремывать. И настолько мое при­сутствие в доме…

Глава двадцать четвертая

ДОБРОЕ ДЕЛО

— Солнецный Спас-то, братцы! А? — промолвил Елисей. — Да уж! — отозвался Юрята. — Знамение, — согласился Никола Медведь. Они дружно замолчали, каждый по-своему обдумывая но­вость, притекшую вчера…

КОММЕНТАРИИ

2 Александр Невский родился 30 мая (12 июня по новому стилю) 6728 года от Сотворения мира (1220 года от Рождества Христова). 3Агарянами на Руси называли арабов и турок, а за­тем — и монголов. 4 К о л ы в а н ь (т. е. колыбель) — исконное русское назва­ние Таллина. Датчане называли Колывань «Линданисе», т. е.…

СОДЕРЖАНИЕ

Невская битва.Энциклопедическая статья 5

А. Сегень. СОЛНЦЕ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Исторический роман..................................................... 7

Комментарии.............................................................. 502

 

Литературно-художественное издание

Александр Юрьевич Сегень

СОЛНЦЕ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Ведущий редактор А. В. Варламов Художественный редактор О. Н. Адаскина Технический редактор Е. П. Кудиярова