Нашел я того монаха, искать которого направил меня Ярославич. За три дня мы с Яковом все изъездили от торопецких окраин до Селигерского озера, по пять раз одно и то же место истоптали копытами своих коней, а все же не зря я с собой прихватил Якова с его нюхом. Днем в Великую субботу он учуял по запаху и отыскал мертвое тело в овраге. Звери ему уже успели лицо съесть и шею, прочее же тело было нетронуто плотоядными, но все истыкано колющим оружием и полностью обескровлено. Лютый зверь-человек наиздевался над ним как только мог и бросил на пожирание лесным зверям. Мы его, мертвого монаха, завернули в рогожу, привязали к порожнему коню и повезли в субботу вечером в Торопец.
Когда ехали, все во мне так и переворачивалось — в глазах так и стояло обглоданное лицо монаха с пустыми глазницами. И весь наступающий праздник оттого был мне не в радость. Наконец приехали мы в То-ропец, а там весь люд уже в церкви, наступила пора встречать Христа воскресшего. Ну, я сперва пошел переоделся в свежую белую полотняную сорочку и в холщовые синие исподницы, надел праздничные красные сапожки, а поверху — новую свою темно-синюю ферязь. От переодевания настроение мое улучшилось, и я, братцы, уже гораздо веселее отправился к народу в храм Божий. Хотя объеденное лицо все еще так и стояло перед моим взором. Нечасто мне доводилось видывать таковые зрелища, не обвык я еще к образу страшныя смерти. Вот и резало это меня прямо по душе наживо.
К крестному ходу я попал уже только к окончанию, когда идущие впереди к притвору подходили. Так что «Воскресение Твое» только и успел пару раз пропеть. Но потом сумел встать невдалеке от Яросла-вича и видел, как он и княжна Полоцкая друг друга взорами обстреливали. Меня такие завидки взяли, что и я нашел себе в женской стороне хорошенькое личико, с которым тоже стал переглядываться. Одно только плохо — смотрю, смотрю, да вдруг опять мертвое лицо в голове выскакивает, и тотчас мысль дурная идет — вот, мол, хороша ты, девушка, а если тебя так же мертвую в овраге на съедение оставить... И злюсь на себя, что такое в мысли допускаю, а ничего не могу поделать.
Если бы Александр спросил меня о моих поисках, я бы и доложился, но ему до меня и дела нету, смотрит да смотрит на полоцкую привезеночку. Даже потом, когда христосовались, и то ни о чем не спросил меня. Совсем забыл про своего монаха. А меня любопытство разъедало — откуда он про него знал. Ну, допустим, он ждал его прихода, но как он мог знать о его смерти? Вот уж провидец!
Все мы не без Божьего дара. Яша свистать умеет как никто и нюхать умеет далеко, а еще у него слух вострый — он может землю слушать и угадывать, кто по ней идет — кабан ли, елень ли, волк или пардус23 какой-нибудь, тако же и зайца, и лису, и птицу разную услышит и отличит. Сего ради и почитается он на Руси у нас наилучшим ловчим. Ратмир вдаль на целое поприще24 видеть может, Миша кулаком что хочешь разобьет, Быся топоры так мечет, что в любую цель попадет. У меня тоже есть любовь к топору, но в другом веселье — я могу одним топориным ударом древо срубить. Ну если и не одним, то с двух-трех раз запросто срубаю. Меня деревья боятся. Ну и девушки тоже. Мне достаточно заговорить с какой-нибудь, и она уже моя. Ярославич говорит, грех это и надо мне поскорее жениться, но мне почему-то не хочется. Вот он — женится и пускай. Он для семьи создан, а мне в мои осьмнадцать лет еще хочется котом пожить. Ну почто и спешить-то, братцы! Ведь куда ни приедешь, везде возможно найти такую красоточку, с которой и без женитьбы уговориться просто, особенно мне, с моим грешным даром, прости Господи! Он, конечно, не то что у ловчего Якова, но, глядишь, тоже когда-нибудь пригодится.
У Александра же — великое множество дарований. Он и стрелу пустит точнее других, и силач, почти как я да Миша-новгородец, и зоркий, и быстролетный, но главное — дан ему дар Божий все заранее предугадывать. Бывало, задумается и скажет: «Сейчас Ратмир в двери войдет». Глядь — и впрямь Ратмирка вхо-Дит, а ждали его не ранее чем завтра, допустим. Или в другой раз молвит: «Чую, завтра снег пойдет». Откуда бы снегу взяться — тепло еще, осень только-только настала, солнце листья золотит на деревьях... А на завтра вдруг почернеет все кругом, холодное дыхание и из черных туч — белое кружево... Теперь вот он угадал про убийство монаха... А когда к нему подошел Брячислав христосоваться, я неподалеку стоял и сразу, как только зашла речь про ловчую птицу, навострил ушки. У меня, как и у Ярославича, особая любовь к соколиным и ястребиным ловам. И сразу все внутри зачесалось, до того захотелось поскорее поглядеть на полоцкие подарки. Но до этого еще следовало пройти через зрячий крест епископа Меркурия. Вот уж и впрямь — испытание! Я, конечно, заранее знал, что он мне скажет. Ну, так и получилось. Посмотрел он на меня с великой укоризной и сказал:
— Гляди! Бог накажет — бездетным останешься!
И прямо под дых мне крестом как двинул!.. У меня в глазах потемнело. От боли сложился, а Меркурий под губы крест подставил, я приложился, и боль вмиг исчезла. Слава Богу, не разверзлась земля подо мною и не пожрала меня адская бездна! Теперь можно было и на птичек посмотреть.
Я старался не упустить, когда Александр со своим будущим тестем покинут храм, но Ярославичу любопытно было еще посмотреть, как его невесту зрячим крестом будут просвечивать. Там ничего особенного не приключилось. И только после этого наконец мы отправились в Александров дом, куда слуги Брячислава уже отнесли подарочных ястребов и соколов. Когда шли от церкви до дома, уже начало светать, до восхода солнца оставалось не так долго. Александр, как водится, на рассвете начнет разговляться и до самого полуденного крестного хода спать ложиться не станет, а мне страсть как хотелось еще попасть сегодня к ижорянке Февронии. С нею я спознался еще в первый самый день, как мы прибыли сюда, в Торопец. Еще когда въезжали, я стал приглядываться к хорошеньким личикам и выглядел себе ее по всем приметам, каковые мне вельми известны. С виду ей было лет тридцать, и взглядом она, как и я, нас перебирала, будто ловец на ловах. Я тотчас с нею и забеседовал и сразу спросил, где она меня будет ожидать. Она, не долго препираясь, назначила мне встречу у себя на дому. Грех, конечно, ибо Великий пост...
Оказалось, что она хоть и звалась всеми ижорянкою, но таковой была лишь по своему мужу-ижорцу, некрещеному дикарю. Сама же она была родом наша и крещеная во Христе Боге. Муж ее был богатый рыбный купец, возивший соленую рыбу по всей Словенской Руси и далее до Киева. Но только он о прошлом годе стал лаять, так что его, дурака, пришлось держать взаперти. Чего ж не крестился-то? Вот и лай теперь! И бедная моя Феврония осталась вдовой при живом муже. Делать нечего. Стала вместо него вести торговлю, ездить с рыбами, что у нее заладилось куда лучше, нежели у мужа. В Торопце даже купила себе домик, потому что здесь у нее хорошо товар продавался. Вот и жила тут, чего греха таить, не по-вдовски. Но если кто скажет, что она в своем доме блудокорчем-ницу устроила, того я своим лучшим топором надвое повдоль разрублю.
Словом, меня тянуло к Февронии, хотя и смотр крылатых даров распалял мое любопытство.
И вот мы пришли в дом и начали смотр. Ну, тут уж, братцы, знай гляди во все глаза! До того важных птиц привез нам князь Полоцкий, что загляденье, да и только. Начали с самых меньших — с соколиков. Их было трое. Все в аксамитовых клобучках с разноцветными перышками, а на ногах серебряные звонцы. Брячислав всех наименовывал:
— Се — самый старший сокол, Патроклос. Уловлен три года назад, будучи слетком. Правлен на всякую утку, кулика, куропатку. Ставку делает так, что едва его увидишь в небе.
— Сего ради у нас Ратмир имеется, все увидит, хоть на земле, хоть на небе, — похвастался Александр своим кметем". — А это, должно быть, соколица?
— Так и есть, — подтвердил Брячислав. — Ей кличка — Княгиня. Особливо хороша. Тоже двухлеточка, но гнездарка. Не было случая, чтобы не взяла Утку, да норовит самую жирную. Сильна птица! Моглабы и зайца брать, да на зайца не правлена.
— Сокол зайца не берет... — встрял тут я и получил гневный взор от Ярославича. И вправду, что меня тянет встревать?..
— Знамо дело, — проворчал наш будущий тесть и перешел к знакомству со следующим соколиком: — Третий еще совсем юноша, прошлогодок. Тоже слеток. Правлен только на кулика. Но приносит их без меры. Сколько будешь пускать, столько и принесет, разбойник. Я его назвал Местер. Очень на римских местеров25 похож, тако же кичлив.
Тут Брячислав покосился, не пришли ли сюда ливонские немцы. В храме-то они стояли, подобные белым неясытям в своих полотняных плащах с черными лапчатыми крестами. Но, как и заповедал им Александр, держались неруси в сторонке, не крестились и не христосовались, не причащались и ко кресту не подходили, а токмо глазели себе тихо. Ну а сюда их, ясное дело, никто не звал.
Далее стали смотреть кречетов. Этих было четверо, двое серых и двое белых.
— Сей двухгодок зовется Льстец, — говорил Брячислав. — Уж очень льстив. Сними-ка клобучок.
Сокольник снял с Льстеца покрышку, кречет встрепенулся, несколько раз переступил с ноги на ногу и вдруг стал тереться головой о палец перчатки, на котором стоял. Вот смеху-то, ну чисто кошка! Все рассмеялись, а Брячислав сей же миг похвалил птицу:
— Но не гляди, что льстивый. На лету замечательно бьет кого хочешь — голубя ли, ворону. Славный ловец. Я его сам с гнезда снимал. А эта девица — Белобока. Ей уже три года, отменно правлена, но лучше всего ловит горностая. Другое дело — сия слеточка. Половчанка именем. Она у нас самая мощная, зайцу от нее не уйти. Хорошо на зайца правлена. Да у нас в Полоцке плохо править и не умеют. Кроме зайца, запросто бьет сыча и сову. Ну а это — Саночкин любимчик, именем Столбик. В ловах не самый лучший, но в полете красив — загляденье. Вверх и вниз устремляется, аки стрела.
— Видать, княжне не сами ловы, а красота больше по сердцу, — сказал Александр и покосился на Александру, а та сей же миг и залилась румянцем. Уж очень хороша, в самый раз нашему белому кречету Ярославичу, а уж нам-то такую красоту вовсе не обязательно.
Ястребов тоже было четверо. И тоже — два челига и две ястребицы. Все — гнездари-двухлетки. Особенно красив был серебристый тетеревятник по кличке Кле-вец, вот уж, если бы дали мне на выбор одну из птиц, привезенных Брячиславом, я бы его взял. Грудь широкая, мощная, в узорной кольчуге. Другой ястребок был перепелятник по кличке Индрик, про него Брячислав сказал, что он может до тридцати перепелов за день наловить. Тут я снова не утерпел и ляпнул:
— А у нас во Владимире был ястреб Живогуб, так тот до семидесяти перепелов бил за день!
И чего меня дернуло? Ведь не было такого. О Живо-губе я и впрямь в детстве слыхивал, но про семьдесят перепелов у меня само придумалось. И снова Александр поглядел на меня с укоризной. Но у меня была защита — я ведь нашел монаха.
Тут, как часто бывает, меня прошибла жалостная мысль о том, что мы наслаждаемся видом наилучшей ловчей птицы, а тому монаху уже никогда ястребами да соколами не полюбоваться. И очи-то у него зверь отнял...
Про моего завирального Живогуба сразу и забыли, потому что Брячислав взялся тут особенно расхваливать ястребиху по прозвищу Львица. О ней он сказал, что по силе нету ей равных и якобы она даже может юного кабанчика сцапать и принести, не говоря уж о тетеревах, зайцах и лисицах. В ловчей пользе она, по словам Брячислава, равнялась всем остальным подарочным птицам. Другая же ястребица была ей по-Другой. Мол, только пред нею Львица любит хорохориться и бить крупного зверя и птицу, а если ее в одиночку пускать, обильного лова не будет. Тут все опять рассмеялись и стали подшучивать над пернатыми по-другами, красующимися одна перед другою, вместо того чтоб состязаться перед своими женихами-челигами.
Вскоре смотр закончился приглашением Александра разделить с ним праздничную трапезу, и все мы отправились в пирную палату. Там на столах уже возвышались разно украшенные сырные голгофы, полные шепталами26 да сушеным виноградом, и свежеиспеченные благоухающие куличи, обильно муравленные белоснежной сахарной поливою, и разноцветные горки крашеных яиц, и разное иное, необходимое для разговления. Кравчие тотчас стали разносить меды и вина. Я нарочно уселся поодаль от Александра, ибо оруженосец был ему в сей час ни к чему, а я уже навострился побыстрее удалиться.
Явившийся Смоленский епископ благословил трапезу, троекратно спели тропарь и начали разговляться. Жених и невеста, как и положено до свадьбы, сидели по разным углам стола и непрестанно взирали друг на друга, одаривая он ее, а она его ласковыми взглядами, и все за столом тоже смотрели то на Александра, то на Александру, так что и хорошо — никто не заметил, как я набрал полную кошницу27 пасхальных яиц и всевозможных сладостей ради угощения моей любезной Февронюшки, прихватил с собой кувшин сладкого венгерского вина, вмещающий в себя доброе ведро, и с такими поминками поспешил из Александрова дома в купеческий конец Торопца.
Но удачи мне хватило ненадолго. Уж слишком все как по маслу складывалось. И Февронюшка оказалась у себя, и ждала меня с нетерпением, и приношенью моему возрадовалась, аки дитя малое, но только мы улеглись, как раздался громкий стук в дверь и прозвучал требовательный голос:
— Феврониа!
А за ним и другой, не менее властный:
— Сустрекай гостей праздничных!
— Ах ты, мальпа неумытая! — в сильной горести воскликнула моя ненаглядная. — Да ведь то муж мой, ас ним брат его Пельгуй! Вот уж беда, Саввушка! Беги через тайную дверь. Вон туда. Ах вы, батыи нежданные! Ну, мне-то, братцы, одно бы удовольствие было схватиться с ижорями некрещеными, да жалко стало Феврошку, и аз, многогрешный и любодушествован-ный, схватил все свое портно да наутек через тайную дверь. Тут еще смех прислучился — дверь-то на засове оказалась, я ее хряпнул на себя да медное дверное ухо с корнями и вырвал. Потом только засов отодвинул и наружу выскочил. Там быстро оделся, не понимая, что мне так мешает, и лишь когда готов был, понял — ухо дверное так у меня в руке и осталось. С ним я и пошел восвояси, взяв его себе на память. Хорошо, что не на коне, а пеший явился к Февроньке, да хорошо, что теплынь настала, и я был в легкой ферязи28, а не в шубе какой. Иду и смеюсь, а самому хоть на стенку лезь, ибо навостренный топор мой изнывал без дела. Но при всех моих гресех, я не блудодей, чтобы искать замену, и к Феврунюшке у меня на сердце лежала любовь. Сего ради понес я свою печаль и дверное ухо назад в пир-ную палату Александрова дома.