Впервые в истории античный город рождает возвышенный миф о самом себе, ставит себе на службу идеологию. Миф нужен городу. Объективное, то есть независящее от сознания и воли города назначение государственного мифа состоит в том, чтобы все покоренное его мечом подчинялось его законам отнюдь не по принуждению, не из страха перед внешней силой, а по глубокому внутреннему убеждению в совершенной справедливости сложившегося порядка вещей. Более того, из чувства искренней благодарности к нему.
Но в этой объективности, пусть и очень глухо, но все же вполне различимо звучит некий мотив насилия над побежденными, ибо здесь требуется перестройка всего менталитета покоренных народов. Меж тем подобная перестройка немыслима без известного принуждения. И все же город верит в светлую гармонию отношений со всеми, кому он хочет покровительствовать, и всей душой жаждет ее. Поэтому в его миросозерцании вынужденное принуждение родственно тому, какое оказывает строгий заботливый отец, наставляющий родного сына (а кто ж усомнится в справедливости святой отцовской затрещины?).
Сознание собственной уникальности, самоослепление всемирно исторической значимостью той высокой миссии, которая возложена на него самими богами, вселяет в него не только уверенность в своем неотъемлемом праве «милость покорным являть и смирять войною надменных», «грозных уметь побеждать, а побежденных щадить». Городу свойственна глубокая искренняя убежденность в том, что все, без какого бы то ни было исключения,— добровольно ли покорившиеся или усмиренные им — народы обязаны именно ему своим спасением, своим приобщением к благам законности и культуры. То обстоятельство, что все должны питать к нему и к самой судьбе судьбе, подарившей им такого водителя, род чувства, какое являет Риму галльский поэт Рутилий,— составляет структурный элемент его жизненного кредо.
Город рождает величественный и прекрасный миф о самом себе, истово веря всему, что утверждается им. Собственная принадлежность к более высокой культуре, отчасти соприродность какой-то иной материи, которая уже от рождения делает его граждан более восприимчивыми к высшим ценностям этого мира, служит моральным оправданием любым его начинаниям, даже если они и проводятся силой оружия. Ведь в сущности только ими и могут быть приобщены к цивилизации окрестные варварские народы. Но за все надо платить, поэтому ресурсы новых земель — это вовсе не банальная военная добыча, но род возблагодарения со стороны тех, кто был обречен на вырождение. Или, если угодно,— вклад спасенных городом в общее «дело свободы».
Собственно, в этом и есть последняя тайна свободы в понимании античного города.
Словом, государственный миф создается отнюдь не по официальному заказу, оплаченная заявка властей не в состоянии вызвать вдохновение, которым насквозь пронизан он,— только вера и убежденность движут его гениальными создателями. И все же заказ здесь несомненно присутствует, ибо еще ни одна идеология в мире не рождалась сама по себе; просто этот заказ осознается как острая внутренняя потребность самих его граждан. Так мужчина приносит своей избраннице лучшие слова, которые только могут родиться в его сердце, но это вовсе не значит, что та не ждет их и абсолютно ничем не понуждает его к признанию.