Стрельна

В. Герасимову Боярышник, захлестнувший металлическую ограду. Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору. Воздух принадлежит летательному аппарату, и легким здесь делать нечего, даже откинув штору. О, за образчик взявший для штукатурки лунный кратер, но каждой трещиной о грозовом разряде напоминавший флигель! отстраняемый рыжей дюной от кружевной комбинации бледной балтийской глади. Тем и пленяла сердце -- и душу! -- окаменелость Амфитриты, тритонов, вывихнутых неловко тел, что у них впереди ничего не имелось, что фронтон и была их последняя остановка. Вот откудова брались жанны, ядвиги, ляли, павлы, тезки, евгении, лентяи и чистоплюи; вот заглядевшись в чье зеркало, потом они подставляли грудь под несчастья, как щеку под поцелуи. Многие -- собственно, все! -- в этом, по крайней мере, мире стоят любви, как это уже проверил, не прекращая вращаться ни в стратосфере, ни тем паче в искусственном вакууме, пропеллер. Поцеловать бы их в правду затяжным, как прыжок с парашютом, душным мокрым французским способом! Или -- сменив кокарду на звезду в головах -- ограничить себя воздушным, чтоб воскреснуть, к губам прижимая, точно десантник, карту. <1987> --------

* * *

Те, кто не умирают, -- живут до шестидесяти, до семидесяти, педствуют, строчат мемуары, путаются в ногах. Я вглядываюсь в их черты пристально, как Миклуха Маклай в татуировку приближающихся дикарей. <1987> --------

* * *

М. К. Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве все подозрительно: подпись, бумага, числа. Даже ребенку скучно в такие цацки; лучше уж в куклы. Вот я и разучился. Теперь, когда мне попадается цифра девять с вопросительной шейкой (чаще всего, под утро) или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь, плывущую из-за кулис, и пудра с потом щекочут ноздри, как будто запах набирается как телефонный номер или -- шифр сокровища. Знать, погорев на злаках и серпах, я что-то все-таки сэкономил! Этой мелочи может хватить надолго. Сдача лучше хрусткой купюры, перила -- лестниц. Брезгуя щелковой кожей, седая холка оставляет вообще далеко наездниц. Настоящее странствие, милая амазонка, начинается раньше, чем скрипнула половица, потому что губы смягчают линию горизонта, и путешественнику негде остановиться. <1987> --------

* * *

Чем больше черных глаз, тем больше переносиц, а там до стука в дверь уже подать рукой. Ты сам себе теперь дымящий миноносец и синий горизонт, и в бурях есть покой. Носки от беготни крысиныя промокли. К лопаткам приросла бесцветная мишень. И к ней, как чешуя, прикованы бинокли не видящих меня смотря каких женьшень. У северных широт набравшись краски трезвой, (иначе -- серости) и хлестких резюме, ни резвого свинца, ни обнаженных лезвий, как собственной родни, глаз больше не бздюме. Питомец Балтики предпочитает Морзе! Для спасшейся души -- естественней петит! И с уст моих в ответ на зимнее по морде сквозь минные поля эх яблочко летит. <1987> --------

* * *

Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля, куковал в казенных домах, переплывал моря, жил с китаянкой. Боюсь, моя столбовая дорога вышла длинней, чем краля на Казанском догадывалась. И то: по руке не вычислить скорохода. Наизнанку вывернутое пальто сводит с ума даже время года, а не только что мусора. Вообще верста, падая жертвой своего предела, губит пейзаж и плодит места, где уже не нужно, я вижу, тела. Знать, кривая способна тоже, в пандан прямой, озверевши от обуви, пробормотать "не треба". От лица фотографию легче послать домой, чем срисовывать ангела в профиль с неба. <1987> --------