Ночной полет

В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч и на звезды глядел, и в кармане моем заблудившийся ключ все звенел не у дел, и по сетке скакал надо мной виноград, акробат от тоски; был далек от меня мой родной Ленинград, и все ближе -- пески. Бессеребряной сталью мерцало крыло, приближаясь к луне, и чучмека в папахе рвало, и текло это под ноги мне. Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи. Над одною шестой в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои двухголовый святой. Я бежал от судьбы, из-под низких небес, от распластанных дней, из квартир, где я умер и где я воскрес из чужих простыней; от сжимавших рассудок махровым венцом откровений, от рук, припадал я к которым и выпал лицом из которых на Юг. Счастье этой земли, что взаправду кругла, что зрачок не берет из угла, куда загнан, свободы угла, но и наоборот: что в кошачьем мешке у пространства хитро прогрызаешь дыру, чтобы слЈз европейских сушить серебро на азийском ветру. Что на свете -- верней, на огромной вельми, на одной из шести -- что мне делать еще, как не хлопать дверьми да ключами трясти! Ибо вправду честней, чем делить наш ничей круглый мир на двоих, променять всю безрадостность дней и ночей на безадресность их. Дуй же в крылья мои не за совесть и страх, но за совесть и стыд. Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах или Бог пощадит -- все едино, как сбившийся в строчку петит смертной памяти для: мегалополис туч гражданина ль почтит, отщепенца ль -- земля. Но услышишь, когда не найдешь меня ты днем при свете огня, как в Быково на старте грохочут винты: это -- помнят меня зеркала всех радаров, прожекторов, лик мой хранящих внутри; и -- внехрамовый хор -- из динамиков крик грянет медью: Смотри! Там летит человек! не грусти! улыбнись! Он таращится вниз и сжимает в руке виноградную кисть, словно бог Дионис. 1962 --------

* * *

Огонь, ты слышишь, начал угасать. А тени по углам -- зашевелились. Уже нельзя в них пальцем указать, прикрикнуть, чтоб они остановились. Да, воинство сие не слышит слов. Построилось в каре, сомкнулось в цепи. Бесшумно наступает из углов, и я внезапно оказался в центре. ВсЈ выше снизу взрывы темноты. Подобны восклицательному знаку. Все гуще тьма слетает с высоты, до подбородка, комкает бумагу. Теперь исчезли стрелки на часах. Не только их не видно, но не слышно. И здесь остался только блик в глазах, застывших неподвижно. Неподвижно. Огонь угас. Ты слышишь: он угас. Горючий дым под потолком витает. Но этот блик -- не покидает глаз. Вернее, темноты не покидает. 1962 --------

* * *

Они вдвоем глядят в соседний сад, и мысленно в той комнате огромной уже давно. Но тени их назад бегут вдвоем по грядке помидорной. Стоит безмолвно деревянный дом, но всЈ в морщинах: стены, дверь, стропила как будто повествуют здесь о том, что сходство между ними наступило. И в то же время дымную свечу труба пускает в направленьи взгляда, вложив сюда всю зависть к кирпичу, которая плывет через ограду. Они ж не шелохнутся. Но из глаз струится ровный свет в чужие розы. И как прекрасно, что они сейчас еще не там, совсем не там, где грезы, что вот они и могут выбирать, пустой участок предпочесть раките, и там свою дилемму повторять, как миф о Филемоне и Бавкиде. 1962 --------